Лично он, Грибоедов, считал, что дело не стоит выеденного яйца, — что там можно разглядеть с высоты птичьего полета, кроме копошащихся на земле козявок! — и попытался объяснить это шефу, но тот уперся рогом. Он немного разбирается в фотографии, раздраженно ответил он афганцу, и знает, что хороший объектив дает десятикратное увеличение, а изображение на снимке можно еще больше укрупнить. Нет никакой проблемы в том, чтобы мое или ваше лицо оказалось узнанным. Ваше-то никому не нужно, а вот мое всем хорошо знакомо, я человек публичный. И сейчас под угрозой находится будущее нашего движения… Короче, Юрий Павлович сдался и обещал задание выполнить. В конце концов, кто он есть, как не исполнитель. А решение пусть принимает начальник, ему виднее. Он отобрал двоих ребят понадежнее, но все равно пришлось им помогать на каждом шагу. После долгих мытарств они разыскали наконец этого фотографа, выследили, установили. На дело парни отправились одни, командиру уже не нужно было там светиться. Ну а дальше произошло неожиданное. И слава богу, а вернее, слава подполковнику в отставке Грибоедову, который сумел внушить своим воспитанникам полное доверие, и они ему честно все рассказали. Короче, когда они пришли в квартиру фотографа, тот был уже мертв. Капитан Казюпа сделал вид, что ничего особенного ему не сообщили, — мало ли что приходится слышать от свидетелей по делу об убийстве. И стараясь казаться равнодушным, деловым тоном спросил: — То есть как — мертв? Грибоедов и понял его вопрос по-деловому. — Как именно, не знаю, меня там не было. Лежал без признаков жизни на диване, а кто и каким способом его убил — извините. Вы же следствие, вам это должно быть известно. Фотки и пленки всякие были свалены на полу кучей и тлели, часть уже сгорела, но огонь угасал. Ребята эту кучу затоптали, поворошили, чтобы найти снимки нашей дачи с парашюта, но не нашли. Может, уже сгорели, но могли и пропустить, там этого добра было по колено. Все, что осталось, они потом подожгли, уже грамотно, с ацетоном, дождались, пока бумаги прогорят, и залили водой, чтоб пожар не привлек лишнего внимания. Юрий Павлович помолчал, но время для эффектных пауз было упущено. — Когда ребят забрали, я не особенно беспокоился — подержат и выпустят, подумаешь, драка. Трупов там вроде не было, сильно покалеченных тоже. Даже когда их стали колоть по убийству, казалось, что обойдется — улик нет, адвокат обещал небо в алмазах, только советовал пока не зарубаться с прокуратурой и не требовать освобождения. В общем, пока я вас не увидел около СИЗО, да еще с тем парашютистом… — То и не собирались являться сюда с повинной, — закончил за него Казюпа. — Это с какой такой повинной? — вскинулся Грибоедов. — Мне виниться не в чем. Я пришел вам сообщить, что мои ребята никого не убивали. Я об этом готов давать любые показания, и на суде, и под присягой, или не знаю, как у вас принято. И каких угодно экспертиз добьюсь, пусть за мой счет, которые докажут, что они вашего жмурика не трогали. — Ну как же не трогали? — вскинулся капитан. — А кто его в другой дом потащил, на лестничную клетку? И зачем, если не секрет? — Какой секрет! — махнул рукой ветеран. — А я думал, вы сами догадались. Живет в моем доме такой неугомонный старичок, который повадился хачиков защищать. Сам азербайджанец, но его никто не обижал. Куда полез, спрашивается! Вот народ, а? Пустили тебя жить среди людей, за человека держат, так нет, давай гадить тем, кто тебе приют дал, и своих протаскивать! Ходило к нему всякое рыночное быдло, как к себе домой, аж в подъезд зайти стало противно. Ну вот, мы и придумали с Леонидом Викторовичем подкинуть ему трупик фотографа. Авось милиция на его бандитов подумает, а если и нет, то все равно притихнет наш профессор. Профессор! Диплом-то поди на бакинском рынке покупал. Вот так. По-вашему, это, может, и хулиганство, да еще особо циничное, но с убийством не сравнить. — Юрий Павлович, — спросил Казюпа, немного теряясь от такого количества тайн, которые на его глазах раскрывались одна за другой, как коробочки каштанов, стукающиеся об землю, — а что же это вы своего шефа так закладываете? Придумали, мол, с Леонидом Викторовичем… Он что, вас уполномочивал? Он тоже будет за своих гвардейцев заступаться, показания давать и экспертизу оплачивать? — А пошел он! — вдруг в сердцах сказал Грибоедов. — Шеф хренов. Как ребята за решетку попали, тут же обделался. Гнилой человечишка. Парни за него чуть на зону не пошли, а он в кусты. В Афгане такой бы не выжил. А я своих бойцов там не бросал, и здесь не брошу. Надо — так сам с ними сяду. — Если все было так, как вы говорите, то, возможно, садиться не придется, — возразил капитан, пораженный благородством, которое он никак не ожидал встретить в железном афганце, только что спокойно признавшемся, что его «ребятам» не удалось убить человека. — Хотя… Покушение на убийство, избиение парашютиста Егорова, если он этот факт подтвердит… Как еще суд посмотрит на ваш гитлерюгенд. (Грибоедов дернулся, но промолчал.) Но вы правы — это совсем другой разговор, другие сроки. Вот только доказать вашу информацию будет трудновато. Единственный путь — найти настоящего убийцу. Так что помогайте мне, Юрий Павлович, коли хотите выручить ваших бойцов. Барабас говорил вполне убежденно, но не потому, что поверил ветерану. Эти басни — пришел, а он уже мертвый, стоял рядом, но не убивал, — он не раз слышал за свою службу в органах. Но в данном случае его интересовало совсем другое, и он все ждал момента, чтобы задать свой самый главный вопрос. — Так я за тем и пришел, — пробурчал Грибоедов. — Еще чего надо спросить — спрашивайте. — Надо, — кивнул Барабас. — Скажите, почему вы решили, что именно этот фотограф летал над вашей дачей? — Что значит — почему? — удивился ветеран. — Мы ж его искали и нашли. Я сам лично и нашел. По визитке, которую нам тот герой с парашютом отдал. Тоже быстро раскололся, сопляк, аж стыдно за него было. — Вы уверены? — настаивал капитан. — Давайте подробно. Как вы его искали? — Как искали! — фыркнул Юрий Павлович. — Как только не искали! На телефонные звонки он, падла, не отвечал. Но мы его через журнал вычислили, там и нашли. Майя Арутюнова ворвалась в больницу как смерч, силе которого позавидовал бы южноазиатский цунами. Ее не смогли остановить ни охранник при входе, ни дежурная сестра на этаже. Профессор Саидов, на свою беду, закончив обход, не ушел сразу к себе в кабинет, а остановился поговорить с коллегами в коридоре. Он сам не понял, как перед ним вдруг материализовался этот сгусток энергии ростом всего в полтора метра, с густой гривой черных волос и горящими глазами. Маленькая женщина в одно мгновение оттеснила от него почтительную свиту в белых халатах, приперла массивного Саидова к стенке и рявкнула: — Профессор, что вы сказали моей сестре?! Саидов беспомощно оглянулся, но помощи ждать было неоткуда. Белые халаты неуверенно колыхались на заднем плане, но не решались вмешаться. Профессор и сам понял, что уйти от вопросов, какими бы они ни были, не удастся. Он вырос на Чиланзаре, шумном ташкентском районе, который в те годы был уменьшенной моделью многонационального Советского Союза, и с детства знал, что если есть на свете неукротимая стихия, то это — армянская женщина. — Слушаю вас, — сказал он вежливо, делая знак коллегам, что все в порядке и не стоит вызывать подкрепление. — Моя сестра — Карина Арутюнова! — выкрикнула незваная посетительница. — Что вы ей сказали? Что с ней не так? — Успокойтесь, пожалуйста. Как вас зовут? — Майя! Когда вы мне все расскажете, я успокоюсь! Карина позвонила утром сестре по мобильнику, который ей принесли родители, но толком объяснить ничего не могла, только плакала и повторяла: «Плохо… операция». Сперва Майя подумала, что речь идет об операции, которую должен перенести маленький сын Саши, Карининого гражданского мужа. Но Саша уехал только что, и там, в Ереване, до операции наверняка дело еще не дошло. Тем более мальчика должны были везти в Америку. Майя со свойственным ей напором попробовала добиться от Карины внятной информации, но это привело к новым рыданиям, сквозь которые можно было разобрать лишь слова «анализ» и опять «плохо». Майя поняла, что надо разбираться на месте, ничего не сказала дома и рванула в больницу. — У вашей сестры действительно неважные дела, — сказал Саидов, глядя на нее сверху вниз через круглые очки, в которых его узкие глаза казались еще меньше. — То есть ничего страшного нет и ее здоровью ничто не угрожает. — Выкидыш? — перебила его Майя. — Нет, угроза выкидыша прошла, сейчас как раз такой срок, когда прервать беременность трудно… — А ее надо прерывать? — похолодев, спросила Каринина сестра, предчувствуя ответ. — К сожалению, надо. Мы сделали анализ околоплодных вод, и он оказался неважным. Попросту, даже плохим. Это означает, что плод развивается неправильно. Майя хотела задать еще вопрос, но передумала. Стоит ли спорить с врачами? Допустим, есть какой-то ничтожный шанс, что ребенок родится нормальным, но можно ли на него рассчитывать… Саидов еще что-то объяснял ей, но она почти не слушала. Теперь у нее была одна забота — Карина. Сестра стояла у окна в палате и смотрела на улицу. Слезы застыли на ее щеках, и она их уже не вытирала. — А сейчас вроде не время посещений, — проворчала Каринина соседка по палате, толстая и уже немолодая тетка. Майя только сверкнула на нее своими орлиными глазами, и та уже совсем себе под нос пробормотала: «Эти всюду пролезут». Майя вывела сестренку на лестничную площадку, подальше от посторонних глаз, усадила на старую, залатанную липкой лентой банкетку, и стала ее утешать, чередуя слова с кусочками киви и виноградинами, которые она засовывала Карине в рот, как маленькой. Утешения помогали мало. Карина не спорила, не возражала, только смотрела прямо перед собой, и слезы снова текли по ее лицу, как дождевые капли. Один раз она сказала тусклым голосом: — Ну и что, что он родится больной. Я буду за ним ухаживать. — Каришенька! — взмолилась Майя. — Он может родиться больной, а может вообще не родиться. Доктор сказал, неправильное развитие беременности способно дать такие осложнения, что дай бог тебя спасти! Подумай о себе ради тех детей, которых ты еще родишь, — здоровых, сильных, красивых. Они у тебя будут, обязательно! Ты ведь еще молодая. Вон, наша соседка Галина Ивановна, помнишь, рассказывала маме, что у нее было три выкидыша. А потом двое детей — и все в порядке! Майя сама не знала, откуда у нее взялось столько убедительных аргументов и ласковых слов. Она была моложе Карины, но посторонние люди были уверены, что именно она — старшая сестра. Майя не отличалась красотой и утонченностью, но ее энергия и темперамент могли пробить любую стену. Говорили, что она унаследовала характер дяди Манвела, который в свое время заставил все семью переехать в Москву и тем самым спас своих родственников от многих бед и страданий. Хрупкая Карина в трудных ситуациях полагалась только на Майю, которой приходилось оправдывать и надежды сестры, и данное ей в детстве прозвище «бульдозер». В конце концов Карина немного успокоилась, проглотила несколько кусочков курицы, запила гранатовым соком и пожаловалась, что ей теперь снова дают успокоительное, и она все время хочет спать. — Вот и иди отдохни, — обрадовалась Майя. — Тебе нужно набираться сил. Пойдем, я провожу тебя. Она не стала рассказывать сестре то, что ей еще объяснил доктор. Операция по прерыванию беременности, которая ей предстоит, довольно сложная, учитывая срок — слишком большой для обычного аборта и слишком маленький для искусственных родов. Хорошенького понемножку, решила Майя, а на сегодня хватит плохих новостей. Она также не стала спрашивать, звонил ли Саша. Скорее всего не звонил, хотя знал, что у Карины теперь мобильник: там, в Ереване, ему приходится все время экономить деньги. Больницу Майя покинула со вздохом облегчения. Нелегкое дело одновременно утешать страждущих и работать бульдозером, пробивающим стены. Особенно если тебе всего восемнадцать лет. Адреса на визитке фотографа не было. Вместо него там значилось три телефона, из которых два не отвечали, а один отзывался то бодрым голосом секретарши, то ленивым и раздраженным — кого-то из случайных сотрудников. Но вышколенная секретарша скороговоркой называла свое учреждение, и так они узнали, что номер принадлежит редакции журнала, где работал фотограф. Юрий Павлович Грибоедов пробовал позвать означенного господина к телефону, но он был то в командировке, то на задании, то на совещании, то пять минут назад вышел, то еще не вошел. На вопрос, будет ли этот сотрудник, скажем, завтра, ему отвечали либо растерянным молчанием, либо сочувственным смехом. В общем, Грибоедов понял, к какой породе людей относится их папарацци, — он вечно куда-то бежит, опаздывает, исчезает и имеет обыкновение прятаться от всех без особой причины, просто на всякий случай. По домашнему и мобильному телефонам он не отвечает, вероятно, потому, что видит на определителе чужой номер. Иногда у Юрия Павловича интересовались, что передать отсутствующему на месте сотруднику. Передать фотографу, что они ищут его, чтобы заставить замолчать навсегда, Грибоедов по понятным причинам не мог. Да и вообще особо мелькать в редакции не стоило. Тем более что секретарша с детским голосом стала его узнавать и однажды довольно приветливо ответила, что разыскиваемого господина ждут из отпуска со дня на день, возможно, даже завтра. Хорошенькие порядки в этой свободной прессе, если обычного фотографа из отпуска «ждут», словно какого-то свадебного генерала, от которого все равно толку мало. Назавтра Юрий Павлович отправился в редакцию, хотя на успех особенно не рассчитывал. Отправился сам, потому что запускать в такое место косноязычных пацанов с их солнцевскими замашками было бесполезно и просто опасно. Он придумал топорную легенду — мол, в Афгане у него был солдат с такой же фамилией, и тоже все бредил фотографией, вот бывший подполковник, увидев в журнале снимки, и подумал, что нашел однополчанина. А оказалось, что обознался, простите великодушно. Для этого визита Грибоедов выбрал образ средний между бравым офицером и дряхлым ветераном. Спрятал свою молодцеватую осанку, но не сгорбился, черты лица смягчил и стал этаким улыбчивым балагуром, не вызывающим ничего, кроме доверия. Умел Юрий Павлович менять маски, и всегда его выручал этот дар. Он бодро прошагал через пустую проходную, потом мимо снулого вахтера, поднялся на второй этаж, как ему указали, и очутился в странном зале, напомнившем ему кадры из американских фильмов. Зал был разделен перегородками на закутки, в воздухе стоял гул голосов и сигаретный дым, и оттого создавалось странное и раздражающее впечатление, будто находишься в густой толпе и одновременно не видишь ни одного человека. Повертев головой, Юрий Павлович заглянул за ближайшую перегородку, где сидел худой смуглый юноша, почти мулат, с черной кудрявой паклей волос, завязанных в небрежный хвостик на затылке. Уши мулата были заткнуты наушниками (это на работе-то!), и он, ритмично подергиваясь, выстукивал на компьютере какие-то непонятные значки. Конечно, стоило бы поискать источник информации, внушающий большего доверия, но Грибоедова так возмутил этот черножопый, который откровенно оттягивается на рабочем месте и наверняка за немалую зарплату, что он шагнул в закуток и похлопал парня по плечу. Тот оглянулся, сделал вопросительные глаза, но Юрий Павлович не собирался перекрикивать музыку, которая по-комариному звенела в наушниках, и стоял над ним молча. Наконец меломан освободил одно ухо, но привстать, разговаривая со старшим, и не подумал. Мало того, оставаясь сидеть вполоборота к подполковнику, продолжал смотреть на экран и щелкать по клавиатуре. — Извините, — сказал Грибоедов, но ничего извиняющего в его голосе не было. Русскому человеку он бы еще простил такое поведение, рассердился бы, но простил. А этой мартышке кто позволил здесь чувствовать себя как дома? — Извините, — повторил он с металлом в голосе, — я ищу фотографа Потапова. Он здесь? — Да вроде где-то должен быть, — меланхолически ответил парень, не отрываясь от экрана и отбивая пальцами ритм по столу. — Где? — Спросите у бильдредактора, он знает. — У кого? — опешил Юрий Павлович. — У бильдредактора, — раздраженно повторил парень и посмотрел через плечо на надоедливого тупицу. — Он сидит в конце прохода в «стакане». Больше допрашивать черномазого хама не имело смысла. Дойдя до конца прохода, Грибоедов понял, что под стаканом имелся в виду кабинет со стеклянными стенами. Бильдредактором был, очевидно, маленький худой гуманоид с наморщенным лбом и напряженным взглядом. Он почему-то не сидел, а стоял над заваленным бумагами столом и раскачивался, опершись руками на столешницу. Глаза его были полузакрыты.