— Мы были с ней очень похожи. — Чем? — Тем, что не попадали в общий ритм. — Он снова опустил голову. — Одинокие, восприимчивые, непонятые. Вот почему она отдалилась от людей, стала такой настороженной, никого к себе не подпускала. Я ничего о ней не знаю… то есть… я хочу сказать, что мне никто о ней не рассказывал. Но я чувствовал, что в ней это есть. Чувствовал очень остро. Она ценила себя, понимала, кто она такая и чего стоит. Но цена, которую ей пришлось заплатить за то, чтобы быть другой, оказалась слишком высокой. И ее это злило. Оскорбляло. Что случилось, я не знаю. Что-то обидело ее. Ранило. И рана не зажила. Этим она и была мне дорога. Мне хотелось протянуть ей руку, помочь, потому что я знал, что смог бы ее понять. — Почему же не помогли? Почему не протянули руку? — Так сложилось. Обстоятельства… Может быть, если бы я встретил ее в каком-то другом месте… — Расскажите мне о том, кто сделал это с ней. Как вы думаете, он мог бы помочь ей, протянуть руку, если бы обстоятельства сложились иначе? — Нет. — Нет? Почему, Эл? — Потому что он был неадекватен и понимал это. Случившаяся с ним внезапная перемена застала меня врасплох. Мой гость вдруг стал психологом. Голос зазвучал спокойнее, увереннее. Хант сосредоточился, крепко стиснул пальцы. — Он очень невысокого мнения о себе и не способен конструктивно выражать чувства. Влечение оборачивается одержимостью, любовь становится патологической. Любить для него означает владеть, потому что он не уверен в себе, чувствует себя недостойным этого чувства. Поэтому его легко испугать. Он видит угрозу там, где ее нет. Когда его тайная любовь не находит отклика, им все сильнее овладевает навязчивая идея. Фиксация на предмете своего вожделения усиливается настолько, что ограничивает его способность реагировать и функционировать. Это примерно то же самое, что и голоса, разговаривавшие с Фрэнки. Что-то управляет им. Что-то, чего он не контролирует. — Он разумен? — В достаточной степени. — А как с образованием? — Он не способен функционировать на доступном интеллектуальном уровне. — Но почему она? Почему он выбрал именно Берилл Мэдисон? — У нее есть то, чего нет у него: свобода, слава. — Отвечая, Хант неотрывно смотрел в пустоту. — Он думает, что может понравиться ей, но дело не только в этом. Он хочет обладать теми качествами, которыми обделен сам. Обладать ею. В каком-то смысле он хочет быть ею. — Так он знал, что Берилл писательница? — От него трудно что-то скрыть. Так или иначе, он узнал это, узнал так много, что в какой-то момент, когда Берилл начала догадываться, замечать что-то, ей стало страшно. Страшно оттого, что он сумел так близко к ней подойти, нарушить все границы. — Расскажите о той ночи. Что тогда случилось, Эл? — Я знаю только то, что писали в газетах. — Но вы же анализировали то, что прочли? И что у вас получилось? — Она была дома, — медленно начал Хант. — Уже стемнело, когда он позвонил в дверь. Наверное, она его впустила. Потом, еще до полуночи, он ушел, и тогда сработала сигнализация. Он заколол ее. Насмерть. В тех статьях проскальзывал намек на сексуальный мотив. — А вы можете предположить, что именно там произошло? — спросила я напрямик. — У вас есть своя теория? Можете выйти за рамки того, что писали газеты? Хант подался вперед. Он снова стал другим. Наблюдателем. Или, скорее, свидетелем. Глаза вспыхнули, нижняя губа задрожала. — Я вижу… вижу… сцены. — Какие сцены? — Я вижу то, о чем не хотел бы рассказывать полиции. — Я не из полиции. — Они не поймут. Не поймут, как можно видеть и чувствовать то, о чем не можешь знать. У меня было так с Фрэнки. И с другими. — Он моргнул, сдерживая слезы. — Я могу видеть то, что случилось, и понимать это, хотя и не знаю деталей. Но детали не всегда важны. В большинстве случаев о них никто не знает. Вы ведь понимаете почему, да? — Не уверена, что… — Потому что Фрэнки и другие, такие как он, они ведь тоже не знают деталей! Это как после несчастья, какого-то страшного случая. Вы просто ничего не помните. Сознание возвращается потом, вы будто просыпаетесь после кошмара. Приходите в себя и видите, что все плохо. Что у матери нет больше лица. Или что Берилл лежит в крови… мертвая. У таких, как Фрэнки, просветление наступает тогда, когда они уже бегут или у двери появляется полицейский, а они даже не помнят, что звонили в полицию. — Вы хотите сказать, что убийца Берилл не помнит, что именно он сделал? — осторожно спросила я. Хант кивнул. — Уверены? — Самые опытные психиатры могут расспрашивать его хоть миллион лет, но точного воспроизведения случившегося все равно никогда не добьются. Правды никто никогда не узнает. Ее нужно воссоздать, вывести из того, что есть. — Вы так и поступили. Воссоздали и вывели. Хант нервно облизал губу. — Хотите, чтобы я рассказал, что вижу? — Да. — Ладно. — Он кивнул. — С момента его первого контакта с ней прошло много времени. Но Берилл не знала о его существовании, не замечала его как личность, хотя, наверное, видела где-то раньше. Видела, но не отдавала себе в этом отчета. Отчаяние и одержимость ею привели этого человека к ее дому. Что-то подтолкнуло его. В нем как будто сработала пружина. Он должен был предстать перед ней, явиться ей. — Что же это за пружина? Что им двигало? — Не знаю. — А что он чувствовал, когда отправился к ней? Хант закрыл глаза. — Злость. Он был зол, потому что не мог сделать все так, как ему хотелось. — То есть не мог… иметь с ней отношения? Хант медленно покачал головой. Глаза его оставались закрытыми. — Нет, может быть, и поэтому тоже, но это как бы верхний слой. Корни уходили глубже. Он злился потому, что у него с самого начала все получалось не так. — С самого начала? То есть с детства? — Да. — Его кто-то сильно обидел? Над ним надругались? — В эмоциональном плане. — Кто же? — Мать. Убив Берилл, он убил свою мать. — Вы ведь изучаете книги по судебной психиатрии, верно, Эл? Вы их читаете? Хант открыл глаза и посмотрел на меня так, словно ничего не слышал. Помолчав, он продолжил: — Вы должны понимать, что он много раз представлял себе этот момент. Их встречу. Поступок не было импульсивным в том смысле, что он просто сорвался и помчался вдруг к ее дому. Выбор времени, возможно, был случаен, но метод он разрабатывал долго и скрупулезно, во всех деталях. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы Берилл испугалась и не открыла ему дверь, ведь тогда она позвонила бы в полицию, дала его описание. И даже если бы его не задержали, маска была бы уже сорвана и он никогда бы не смог приблизиться к ней снова. Он придумал безукоризненный план, гарантированную от провала схему, нечто такое, что ни в коем случае не возбудило бы ее подозрений. Появившись в тот вечер у ее дверей, он внушал доверие, располагал к себе. И она его впустила. Я представила человека в фойе Берилл. У него не было лица, и я различила лишь неясную фигуру на пороге. Потом блеснула сталь — он представился ей с оружием в руке. С оружием, которое принес, чтобы убить ее. — И вот тогда все и сломалось, — монотонно продолжал Хант. — Он не помнил, что именно произошло дальше. Ее паника, ее страх — ему это было неприятно. Он не продумал как следует эту часть ритуала. Когда Берилл отступила, отвернулась от него, когда он увидел ужас в ее глазах и когда она побежала, только тогда он ясно осознал, что отвергнут. Только тогда он понял, что делает, и презрение и ненависть к себе самому выразились в презрении и ненависти к ней. В ярости. Он утратил контроль и моментально стал тем, кем был по сути. Убийцей. Разрушителем. Бездумным дикарем, способным только причинять боль. Ее крики, ее кровь ужаснули его. И чем больше он резал, чем больше разрушал лик храма, которому так долго поклонялся, тем отвратительнее выглядели обломки. Хант посмотрел на меня. Его глаза казались пустыми. Эмоции ушли, и осунувшееся лицо уже ничего не выражало. — Вы можете это понять, доктор Скарпетта? — Я слушаю. — Он есть во всех нас. — А его мучит раскаяние? — Ему неведомы такие чувства. Вряд ли ему хорошо от того, что он совершил. Возможно, он даже не вполне сознает, что сделал. Он в смятении. Для него Берилл остается живой. Он думает о ней, снова и снова переживает их встречи и глубже всего, сильнее всего ту, последнюю, потому что в миг смерти она думала о нем, а это величайшая человеческая близость. Он воображает, что она и после смерти думает о нем. И в то же время рациональная его половина испытывает неудовлетворение и обиду. Человек не может полностью принадлежать другому человеку — вот что он начинает постепенно постигать. — Что вы имеете в виду? — Содеянное, вероятно, не произвело желаемого эффекта. Он не уверен в том, что они стали ближе, как никогда не был уверен и в настоящей близости своей матери. В нем крепнет недоверие. К тому же есть другие люди, имеющие больше законных оснований на близость к Берилл, чем он. — Например? — Полиция. — Хант помолчал. — И вы.