«По весне журчит ручей, то речь богиня ведет. В делах и заботах Леля всегда: людей спасает, зверей оберегает и весну да любовь в мир приносит». Из древних сказаний о жителях светлой Прави Времена очень древние, Правь и Явь Две сестрицы на свете белом давно обитают: Морана да Леля. В какое время появились они – невозможно сказать. Они жили уже тогда, когда солнца первый луч земли касался; когда звонкие ручьи стекали по горам младым; когда животные ступали по девственным лесам и полям. С самого зарождения мира существовали сестры и стали свидетельницами многих времен да перемен. Совсем девицы непохожи меж собой: одна – холодная и молчаливая, вторая – теплая да игривая. Бледной и высокой Морана была, в волосах ее ночь безлунная отражение нашла. Ярко-синие очи на мир печально всегда глядели, худоба и бледность отчужденностью ее награждали. Леля же светилась, будто солнце человеком стало: румянец на щеках алел, волосы золотом отливали, а в глазах словно небо голубое отражалось. Еще в раннем детстве была отдана Морана в Навь, где суждено ей обитать веками. В распоряжение девицы попали мрачные, укутанные туманами и снегами земли. Предопределено ей судьбы людские плести и зиму в Явь приводить. Метели, бураны и снегопады окружали Морану, которая гордо и одиноко ступала по земле. Суровой да хмурой ее именовали, опасались девы с серпом, что запросто мог десяток судеб одним махом срубить. Украдкой люди шептались, что жатву Морана всегда тщательно собирает, никого не пропуская. Боялись ее знатно и имя лишний раз произносить не желали. Леля же в Прави жила и в ярких красках, как цветок, сверкала. Должно ей было силу весны в себе заключать да с первой капелью в Явь отправляться. Спускалась Леля к людям в облике то теплого ветерка, то шустрого соловья, то девы юной и прекрасной. Внимала она молитвам и старалась помочь всем, кто звал иль просто нуждался. Звездой путеводной сияла для заплутавших, ливнем приходила в жаркий полдень, даровала благодать для урожая. Ежели кто совета ждал, тогда шептала Леля наставления чрез березки стройные. Зверей не обижала и прикармливала постоянно, лед на воде сгоняла, птицам гнезда спасала. А когда печалилась Леля, шел дождь, холодный ветер поднимался и тоской земля питалась. Любили ее люди за доброту и ласку, тепло и нежность, что окружали Деву-Весну. Самой большой отрадой для нее было счастье тех, кого она дитятками своими в шутку величала. По осени урожай собрался – пир на весь мир, весной посев завершили – улыбка с уст не сходила, зимой морозы не злились – легко на душе становилось, лето славное удалось – благодать для Лели. Рождения тайна, поцелуи украдкой, любви сила да прочие радости жизни – все это сродни меду для нее было. С каждым она отраду делила, слезы гордости украдкой утирая. Оттого и горька была для Девы-Весны смерть любая: что зверек, что деревце, что человек – все равны. Скорбела Леля по ним страшно, не спала и все прислушивалась, желая сердца стук различить. Но молчали тельца – Морана к себе в Навь души призвала. Злилась Леля, словом гневным часто сестру вспоминала и не хотела, чтобы зима и жатва на свете белом существовали. Обида в груди Лели сильная разрасталась: сестра все ее труды себе забирала. Возжелала она тогда обличить людям, как жестока Морана бывает, когда серп серебряный мертвенным блеском сверкает. Захотелось ей доказать, что нет ничего радостного в зиме и не стоит улыбаться, пока стужа ревет. Перешептывались птицы в Прави о настроении грозном Лели и донесли эту весточку в Золотой край – сокрытые ото всех земли высших сил. Там обитала Берегиня, великая заступница и олицетворение матери-природы, тетушка двух сестер. Долго богиня пыталась вразумить племянницу, коя подзабыла в обиде своей все законы. – Ты ведь знаешь, что светлые и непорочные души в Правь отходят, где могут вечно в благодати обитать, – вещала Берегиня. – А тем, кто впал в порок иль кому переродиться суждено, заслужив прощение, положено отправляться в Навь. Так богами предписано, и не тебе сие менять. – Но я и не собираюсь ничего менять! – вспыхнули щеки Лели. – Мне лишь больно видеть, как дорогих и любимых мною существ смерть в объятия принимает. А Морана ведь не разбирает, к кому приходит: не смотрит она ни на что, лишь бы только серпом свои нити срезать. – Несправедлива ты к сестре, – покачала головой Берегиня. – Ей и так участь выпала грустная и одинокая, а ты обвинениями сыплешь. О себе только думаешь, а до других дела нет. Ты же ведь весны и влюбленности сила, иначе себя вести должна. Молчала Леля. Не могла она спорить с Берегиней – не положено с прародителями ссоры вести, одначе согласиться с ней – значит, признать чужую правду, а свою позабыть. – Обещай мне, что не причинишь никакого вреда Моране и не посмеешь против нее идти, иначе не получишь ты никогда прощения сестры, – строго наказала Берегиня перед тем, как вернуться в Золотой край. Леля лишь кивнула, ни слова не обронив. Она все для себя решила и отказываться от намерений не собиралась. Хотела Дева-Весна показать, как милостива она в любви и заботе и как ужасна зима с пургой и метелью, в коей и скрывается Морана. Долго план вынашивала Леля, и воздалось терпению сполна. Однажды, прогуливаясь по Яви, заметила она маленькую и исхудалую девчушку. Осторожно ступала та: видно было, что каждый шаг с трудом давался. Робко подставила девочка лицо редким солнечным лучам, вдыхая холодный воздух сеченя. Матушка ее за локоть придерживала, не позволяя упасть, и слезы в морщинках скрывала. Сжалось сердце Лели: не могла она мимо пройти, а посему обратилась в старуху-знахарку и к дому подоспела. Разузнала Дева-Весна, что от рождения самого преследовали девочку неприятности одни: то обожжется сильно, то упадет и ногу подвернет, то деревце сухое рядом повалится и едва в живых оставит, то в бане душно станет до угара, то огонь в печке разгорится шибко. Смирились семья и дитя, судьбу робко принимая. Одначе с наступлением нынешних холодов совсем тяжко пришлось, ведь хворь одолела девочку. На глазах родных она угасала, заставляя слезы лить, а знахарь местный лишь руками разводил, не представляя, что с ней сталось, и советовал к худшему готовиться. С тревогой и грустью смотрела Леля на маленькое исхудалое тельце, на коем тулуп не по размеру сидел. Жалость в сердце билась: не могла понять богиня, отчего так жестока судьба и почему столько страданий на ребенка выпало. С мольбой на нее уставшая мать глядела, не прося толком ни о чем. Девочка от неба взор не отнимала, с улыбкой солнцу лицо подставляя. Чувствовала Леля, что Морана поблизости ходит и дышит смертью в спины. – Это все чары, колдовство, – прошептала обессиленная женщина, глядя на Лелю. – Прокляли мою бедняжку, прокляли. Извести хотят. Видно, такова недоля ее и наша вся. Призадумалась Дева-Весна, и мысли худые в голове тут же сложились. Решила она действовать так, как сама ей жизнь твердит. – Правы вы, матушка, правы, – согласилась она и помогла дитя домой увести. – Здесь в округе правда ведьма ходила. Навела порчу, навела. В селении соседнем тоже девицы полегли от хвори. Ахнула в изумлении женщина и стала рыдать, умолять Лелю о помощи. Та согласилась быстро, ведь мучительно было ей на страдания чужие смотреть. Накормили и напоили они бедняжку, в одежды теплые одели да на печку уложили. Леля тем временем над планом своим размышляла: дана ей была власть болезни исцелять, да только сил много то отнимет, ведь из когтей смерти вырывать душу придется. А хуже всего, что как только она чарами девочки коснется, так сразу почует Морана вмешательство в судьбу и явится разъяренная на порог. Опасалась Дева-Весна, что не успеет к тому сроку исцелить дитя и заберет тогда сестра бедняжку. Не хотелось Леле чужие головы напрасно дурить и надежду ложную дарить, но коль решила ребенка спасать, так стоит до конца идти. Обратилась она к хозяйке дома и рассказала историю ладную: – Ведьма, что порчу на доченьку твою наслала, только с зимой является – проклятие у нее такое. Чуть снег порог припорошит, так начинается погибели ход. Одного дыхания ее хватает, чтоб округу в два десятка домов мором покрыть. – Так конец уж зиме наступает, – посетовала измученная мать. – На грядущей седмице уж весна придет. – Сказывают, что в остатние дни только сильнее колдунья свирепствует. Дочурка твоя может быть и не последней. Много ведь наверняка в деревне людей. Неужто хочешь на них хворь наслать и позволить окаянной всех погубить? Испугалась женщина, руку к сердцу прижала. – Нет, нет! Что же нам делать тогда? – Отвар сварить надо и опоить им дитя, одначе и сего маловато будет, – покачала головой Леля. – Чтоб от ведьмы точно избавиться, стоит чучелко соломенное смастерить. Будет оно злую силу ее изображать. А для верности куклу сжечь придется. Тогда-то колдунью изгоним раз и навсегда. И не будет больше хворь-зима по землям ходить. Засуетилась обеспокоенная мать, принялась она на скорую руку чучело шить из всего, что дома находила. А за тем, чего не отыскала, к соседям побежала, по пути историю свою сказывая. Запричитали женщины и старики суеверные, стали помогать чем могли. На скорую руку в центре деревни костер соорудили и на него чучело поставить решили. Одначе в некоторых избах недовольные сыскались: – Не странно ль это все? Отчего не слышали мы ничего про ужасы, что в соседнем селе водятся? – Почему раньше никто и слова не молвил? Может, сказки это все? В ответ же вторили им другие: – Сказано ж вам было, что ведьма эта хитра. Бродит по градам да селам, долго на одном месте не засиживается. – Вместо того чтобы ворчать, помогли бы лучше. Пользы больше вышло бы! А Леля меж тем вытащила из кармана яблочко молодильное и принялась хлопотать. Не стоило сразу целиком плод волшебный отдавать – боялась Дева-Весна, что плохо станет девочке маленькой да вялой. Посему порешила своим любимым лакомством дитя по-иному угостить: взмахнула Леля рукой и тут же вытащила из печки жаркой блины румяные. Сотворила она их из яблок молодильных, напитывая яство силой волшебной да исцеляющей. Радовалась украдкой Леля, торжество предвкушала. Кивнула богиня людям отзывчивым, и придали они огню деву соломенную, радостно крича молитвы весне. Надежда их питала, сердца и души наполняла. Показалось Леле в тот миг, что сияла вся округа любовью и жизнью. Вот оно – то, чего она так сильно желала! Теперь не будет изморози и вьюги, а лишь радость и смех. Преисполненная восторга, Леля накормила блинами не только болезненное дитя, но и каждого жителя деревни, кто возле костра песни горланил и в танцы пускался, веря, что порчу из мира изгоняет. От угощения заколдованного люд долго болезней еще не познает. Тут вдруг волчий вой в лесу раздался, все веселье разом заглушая. В небо стая воронов взмыла, закатные краски закрывая. – Не дайте огню погаснуть! – закричала Леля, и встал люд кругом, пламя оберегая. Поднялась метелица, застонал от ее натиска зимний лес. Заскрипели ветки, норовя сломаться. Пурга снежная в глаза лезла, мороз ноги сковывал, но упрямо стояли жители деревни, не желая бурану поддаваться. – Смотрите! – прокричал кто-то, на чащу показывая. Там, в черном длинном одеянии и в окружении воронов, стояла Морана с грозным выражением лица и смоляными волосами, развевающимися на ветру. Взмахнула она рукой, и время для людей остановилось. – Вот оно что! – яростно прошипела дева, ближе к Леле подходя. – Что же ты делаешь, сестрица? Неужели думаешь, что коль одну девочку спасешь, так смерть и зима навсегда исчезнут? Возомнила, что, коль чучело сожжешь, так зима прекратится? Морозы отступят? Аль ход жизни изменится, всем вечность даруя? Наивна ты, Леля. Понимая, что скрываться боле не стоит, сбросила Дева-Весна облик знахарки старой и предстала в свете ярком, лицо истинное обнажая. Скривив презренно уста, продолжила Морана, взгляда тяжелого не отнимая: – Чучело сжечь людям велела, точно я колдунья. А отчего ж не сказала, что это я судьбы их пряду и все нити в своих руках держу? Ведь стоит мне серпом взмахнуть, как все поселение с собою в Навь уволоку. Почему же смолчала, что именно по моей воле начинает падать снег, и дуть сильный ветер? Голос ее болью и гневом отдавал, сердилась Морана, и крепчал мороз, иней округу сковал. – Я ведь чудище! И нет у меня иного предназначения, кроме как убивать всех да в Навь уводить себе на радость, так? Спасибо, услужила, сестрица. Добрую обо мне молву пустила. Вздрогнула Леля от того, как надломился голос Мораны. Точно вспомнила Дева-Весна предостережения Берегини, но смолчала, слов не находя и не решаясь гневной тирады прервать. Совесть в душе взыграла, и нехорошо стало от глупости содеянной, но исправить уж ничего не могла. – Нарядилась в старуху, девочку спасти хотела, надеждой ложной всех одарила, а они ведь смирились уже, – указала Морана на дом, где дитя лежало. – Полагаешь, коль блинами накормишь один раз, так не найду я никого и в Навь не заберу? – оскалилась она. – Однако ты ведь на сей раз не о людях переживала, а себя показать желала. Стушевалась Леля: знала, что девочке жизнь короткая дана. Должна была она нынче умереть, одначе вмешалась Дева-Весна, судьбу изменить пытаясь, да только не смогла. Обида в груди Мораны расцвела, слезы на глаза навернулись, но крепче кулаки она сжала, ногти в ладони впивая. – Значит, чучело поможет от меня избавиться… – В глазах Пряхи судеб лед сверкнул. – Ты хотела ласковой и доброй для всех казаться, одначе не бывает так. – Она указала на застывший народ: – В их глазах я страшная и грозная, правда. Но даже зиме радоваться люд умудряется. Теперь же на века сохранится обряд твой глупый, и будут люди наивно ждать, что так смогут от зимы и болезней избавиться. – Я сожалею, Мара, – тихонько обратилась Леля к сестрице именем, коим только матушка ее величала. Оскалилась Хозяйка Зимы, точно пощечину получила, и грозно рявкнула: – Не смей так называть меня после того, что натворила! Смерть дитяти предрешена была, но ты вмешалась, поселила в сердца людей мысль: коль чучело сжечь, так уйдет зима, а вместе с ней боль, печаль и смерть. Запомни же, что от тебя и Берегини начало жизни идет, но конец я одна в себе храню и смиренно несу. Молча слушала ее Леля, поражаясь гневу, которому предела не было. Трещал мороз, иней с пальцев Пряхи судеб срывался. Подбежала Дева-Весна к сестре, обнять желала, но тут же отскочила – холодом обожглась. Обиженно она на Морану взглянула, однако та и бровью не повела. Отрешенно молвила Хозяйка Зимы: – Я не желала себе такой участи, но смиренно обязанности свои исполняю. Будь же и ты добра подчиниться завету высших сил. Окружай теплом и любовью всех, кого пожелаешь, однако никогда не смей мне мешать. Вмиг сверкнул серп серебряный в руке Мораны, и оборвалась жизнь дитяти. – Запомни, Леля, никто от судьбы своей бежать не в силах, даже если ты помогать станешь, – молвила она и растворилась в ледяном воздухе, ход времени возвращая. Сорвалась с места Леля и вбежала в избу, падая на колени пред мертвой девочкой. Зарыдала она, прижимая тело хладное к груди. Тут в дом и мать, и все жители подоспели. Скорбь деревню накрыла. Винили во всем старуху-знахарку, коей Леля все еще им виделась. – Не спасло твое чучелко девку, – проговорил кто-то. – Одначе научила нас матушка обряду: коль в следующий раз ведьма в округе объявится, то теперь начеку будем, – прошептал другой, шапку снимая. Ни слова Леля не обронила. Обида в душе взыграла, да только на кого злиться не знала. Как схоронили дитя, так исчезла она и долго-долго не желала в Явь приходить. Память людская сильной оказалась: как и предсказала Морана, обряд диковинный с блинами и чучелом на века сохранился.