Мерный стук капель пробудил Аглаю спустя пару дней. Подскочила она и изумилась – оказалась девица внутри избушки, где троим людям развернуться сложно. Печка всю стену занимала, на полу сундуки громоздились. Кадка с водой в углу ютилась, на скамейке горшок забытый стоял. По стенкам сухие травы висели, источая горький запах. На столике подле оконца одиноко расположилась старая миска, накрытая полотенцем узорчатым. При виде ее живот предательски заныл. Откинув одеяльце, ужаснулась Аглая: кто-то снял с нее грязный, заимствованный у батюшки кафтан, и токмо тонкая рубаха стан укрывала. Страх тело сковал, и принялась девица вспоминать, как здесь очутилась, но молчала память. Видать, правдой сон оказался, а она и не поняла, от хвори страдая. Одно радовало – болезнь отступила, и ныне выбираться из избушки надобно. Вдруг скрипнула дверь, и на пороге появился молодой мужчина. Аглая от испуга мигом юркнула под одеяло, худшее предполагая. – О, очнулась, надо же, – пробасил он. – Но-но, что зверьком загнанным глядишь? Я тебя не обижу. Во все глаза рассматривала Аглая хозяина: он был настолько высок, что макушкой потолок задевал. В русых кудрях виднелись мелкие листочки, зеленые шишки да редкие травинки. Изумрудные его очи так ярко сверкали, словно не было мрака дождя за окном, а солнышко ласково светило. – Ну, чего молчишь-то? Уселся мужчина на лавку рядом с лежанкой и, прищурившись, ладонь ко лбу девичьему приложил. От сего наглого жеста Аглая дернулась и пугливо воззрилась на него, страшась вздохнуть лишний раз. – Ты чего, а? – удивился хозяин. – Будто я тебя молнией ударил. – А что, можешь? – еле различимо прошептала гостья, вызывая у незнакомца смех. Смущение и испуг смешались воедино, заставляя щеки алеть пуще прежнего. Взгляд так и бегал от одеяльца к лицу незнакомца. Не был он похож на обычного человека: рост исполинский, глаза яркие, а голос точно от самой земли исходил. Кафтан его совсем не промок от дождя, заливающего всю округу. Словом, чудной был хозяин избушки. – Могу и молнией ударить, и лучом солнца согреть, – проговорил он с широкой улыбкой и протянул шершавую ладонь. Дунул легонько, и предстало Аглае настоящее чудо – тоненький стебелек пробивался на руке, синим колокольчиком распускаясь. – Диво, – прошептала она, притрагиваясь к цветку. – Но как?.. – А как ты думаешь? – незнакомец добродушно улыбнулся. – Сможешь угадать, кто я такой с первого раза, а? «Колдун», – хотела выпалить Аглая, но хитрый прищур намекал, что не все так просто. Он принес девицу в избушку, отваром целебным опоил, а теперь и вовсе забавлял. – Зачем ты спас меня? – спросила она, пристально на него глядя. Хотелось верить, что доброта в сердце незнакомца жила. – А ты злой умысел углядеть пытаешься? Жалко мне тебя стало, – признался он. – Да и не хотелось, чтобы кто-то в лесу моем так глупо умирал. Неожиданная отгадка в голову девицы пришла, предположить заставляя: – Ты леший? – Проболтался, – досадно цокнул он. Знала Аглая, что в каждом лесу свой хозяин обитает, вот только откуда взялись они – никто не знал. Сказывали бабки, что всегда лешие существовали, за природой приглядывали, пушистых подкармливали, птиц выручали да за порядком в мире следили. Так и жили, из леса темного за течением времени наблюдали и обязанности свои исполняли. Правда, досель не приходилось ни Аглае, ни отцу ее встречаться с хозяином земель здешних. А тут вот он, пред ней сидит и обычным человеком сказывается. – Неужто не веришь? – поразился леший. – Прости, всесильный, но трудно мне в молву твою поверить. Зачем тебе меня спасать да милость проявлять? Как-то это по-людски уж слишком, – с сомнением посматривала на него Аглая. – А быть может, понравилась ты мне? – Леший захохотал, увидев смятение в глазах девицы. – Иль ты думаешь, что мне все человеческое чуждо? Молчала Аглая, слов не подбирая. Никто ей прежде подобного не молвил. Леший добро поглядывал на нее, умиляясь наивности и открытости души девичьей. – Да, я существо иной природы, однако чувства и сердце у меня весьма на людские похожи. На, сама проверь. Он приложил маленькую ладонь к своей груди, где раздавались мерные удары. С удивлением Аглая взглянула, вызывая у него улыбку. – Теперь веришь? – Девица кивнула. – Вот и славно. Ныне представиться позволь. От роду меня Дубровцем величают, в честь великого и крепкого дуба. Изумилась Аглая: много чудес на нее сегодня снизошло, дара речи лишая. Поглядывал на нее Дубровец и корил себя за обман девицы. Не ведала она, что в скитаниях своих добрела до самой границы меж Явью и Навью и, от хвори страдая, чуть ли мост Калинов не перешла. Не помнила Аглая, как речку Смородинку узрела и обрадовалась, водицы испить желая. Слаба душа была, жизнь едва трепетала в тельце. Увидав, как тянутся уста к водам колдовским, испугался Дубровец, который владения свои обходил, и мигом к девице подоспел. Отнял от Смородинки и отнес в избушку, кою мигом по подобию дома наколдовал. Негоже ему было в Яви так вольно гулять да чудеса творить, но отчего-то сердце его при виде лика Аглаи расцветало. Ожидал Дубровец ругани Мораны, одначе молчала Хозяйка Зимы. Рассудил тогда Дубровец, что судьба была ему Аглаю спасти. Посему все эти дни за ней присматривал и от болезни выхаживал, за жизнь ее беспокоясь. Вот и сейчас, глядя на ее растерянное выражение лица, подмигнул леший: – Коль живот плачет, так накорми его, – вытащил Дубровец из-за пазухи хлеб и гостью за стол усадил. Каша простая да миска ягод красных – немного, но сытно. Поблагодарила Аглая хозяина, низкий поклон отвесить пыталась, но отмахнулся Дубровец и, бросив на нее внимательный взгляд, вздохнул, разговор нелегкий начиная: – Признавайся: зачем из дома убежала? Что не любо стало? Совестно сделалось Аглае, очи поднять не решалась. Не ведала она, как признаться, что глупость собственная голову вскружила. Одначе, глядя на светлое и приятное лицо Дубровца, налившего ей чашку лечебного отвара, вдохнула полной грудью девица и поведала всю правду, не желая утаивать ничего. Горько ей было, стыдно, да только не знала, что хуже: домой возвратиться и замуж пойти иль продолжать скитаться. Мысль одна в голову пришла, душу на мгновение согревая, но тут же уняла ее Аглая, не теша себя надеждой напрасной. Дубровец, выслушав ее рассказ, замолчал, в руках вертя веточку старую. Девица и пошевелиться лишний раз боялась, осуждения выжидая. Краем глаза заприметила она кафтан свой выстиранный, что в углу лежал. Смущение и благодарность ланиты румянцем покрыли, а леший истину не знал как поведать. Попросил он мавок местных наряд с Аглаи снять да выстирать. За то Дубровец им всем венки пышные подарил. Поразмыслив над словами гостьи, взглянул ей в глаза хозяин, спрашивая: – Отчего свадьба душе твоей не мила? – Не желаю, чтобы за меня так просто все решали, – еле слышно прошептала Аглая. Не думала она, как дерзко ее слова звучали – она токмо истину молвить хотела, не замышляя от лешего мыслей скрывать. Задумался Дубровец, решая, как дальше жизнь его пойдет. Не обманул он, когда сказал, что понравилась ему девица, однако просить ее остаться в избушке колдовской в глуши лесной без семьи – не мог. Совесть узлы крутила и душила лешего, подговаривая вернуть красавицу домой, где жизнь мирная ее уж поджидала. Одначе сердце того совсем не желало. Чуть головой покачав, начал Дубровец: – Вот что… – Не отправляй меня назад. Прошу, позволь здесь остаться, – взмолилась Аглая. – Не лежит у меня сердце к тому, кого сосватали. Чую я, что не по пути нам. Усмехнулся Дубровец, нраву поражаясь. С виду кроткой девица казалась, а на деле смелой и бойкой была. – Ишь, как разошлась, когда дело до паленого дошло. Одначе перебивать меня не стоит – обидеться могу, – чуть пожурил леший. – От слов я своих не отказываюсь. Правду молвил: понравилась ты мне, а посему предлагаю здесь тебе остаться. Живи спокойно, я тебя тревожить не стану. Только учти: лес не губи, иначе не сносить тебе головы. Ну-ну, не пугайся. А теперь отдыхай, сил набирайся, – с этими словами оставил ее Дубровец, прямо в дождь выходя. Так и началась новая глава в жизни Аглаи, однако не печалилась и не страшилась она перемен. В лесу ей много дел нашлось: силки убрать, там мусор собрать, птенцов да зверей вернуть аль выходить. Из опавших веток печку топила, а еду и прочие мелочи леший приносил. Визиты Дубровца поначалу короткими были, не желал он девицу смущать. Жилище ее каждый день силами собственными питал, защитной стеной окружая. Все поражался он тому, как удалось Аглае так просто выйти к границе между мирами, кою чарами могучими окутывал он сам вместе с Мораной и могущественными колдунами. Про себя рассудил, что в тот миг роковой могла красавица умереть, одначе вовремя Дубровец подоспел. Уже после речи вел он с Пряхой судеб, про себя расспрашивая. – Верно все, – проговорила Морана, нити меж пальцев пропуская. – Было уготовано тебе мной и небесами Аглаю из беды спасти и счастье в ней найти. Несколько месяцев минуло, и привыкли леший и девица друг к другу, за разговорами дни и вечера коротали. Дубровец ей сердце сразу открыл и пожелал, чтобы вместе они навсегда остались. Аглая поначалу смущалась да речей таких вольных не позволяла, но сама не заметила, как дорог стал ей Дубровец. Он от нее не думал облика своего дивного скрывать: мог леший в великана настоящего перевоплощаться, руками-ветвями обрастать и лик человеческий терять, существом иным становясь. Не испугалась Аглая подобных чудес и рядом с ним осталась. Так и обменялись клятвами девица и леший, навсегда судьбы связывая. Шло время, и родился у них единственный сыночек – Сосновцем назвали. Учил его Дубровец ремеслу своему: как чары земные плести, защиту наводить и обереги мастерить. Во всем на отца Сосновец походил, чем радость неслыханную вызывал. Надеялся Дубровец, что вырастет сынок лешим удалым и сможет помогать дела мирские вести в царстве Яви. По разрешению отца Сосновец осень и зиму в лесу родном принимал. Листья в яркие цвета красил, грибы да ягоды оберегал и снегом земельку укрывал. Медведям суровым берлоги готовил, прочих хищников жалел и иногда на дорожку следов наводил. Зайцев учил шубку белую надевать и в прятки лучше прочих играть. Когда холода лютые наступали, помогал всем пушистым Сосновец и еду приносил. Так и жили они в мирке своем милом, не ведая ни горя, ни зла. С жителями Нави благодаря Дубровцу семейство знакомо было, с почетом их встречало, помогая во всем. Лишь обитатели Яви косо на лес смотрели, наивно полагая, что все в этом мире для них создано. Рубили деревья, зверей изводили, рыбу ловили, траву топтали – терпеть все это не было сил, оттого Сосновец и заводил путников в топи. Охотников окаянных не жаловал и губил их: души вынимал и подле себя в услужение оставлял. Дубровец же в Нави существовал и там за всем приглядывал. Бежали года, старость к Аглае подобралась. Умолял Сосновец отца позаботиться о матери, наделить ее жизнью вечной, но молчал Дубровец – не мог он таких благ раздавать. Не было у него власти над временем и старостью, а потому с болью щемящей наблюдал, как увядала любимая его. – Забери ее в Навь, пускай там обитать станет, – просил Сосновец. – Так она с нами навеки останется. Качал головой Дубровец. – Нет жизни в Нави. Это царство токмо призраков и пропащих, кто от света отвернулся. А мать твоя никогда никому зла не совершала. Истину молвил великий леший. Аглая тогда и от родителей не отвернулась и вернулась за ними приглядывать. Долго слезы лили мать с отцом, ругаться пытались, одначе радость сильнее оказалась, и благодарили они небеса, что дочь цела и невредима. Счастье ее с лешим благословили и внука баловали, как токмо могли. Заботилась о них Аглая до самой смерти. Потому-то не было причины мельчайшей отправлять ее в мир темных сил – ей дорога в Правь предназначалась. – Но ты ведь самый великий леший, главнее тебя средь нас нет, – продолжал напирать Сосновец. Он с малых лет знал, что народ леших был обширен и каждый год собирались они на совет свой, где внимали каждому слову его отца. Не было средь них никого величественнее Дубровца – хранителя Нави, помощника Мораны и могущественного заклинателя всех лесов. – Даже мне вся власть в руки не дана, – нахмурился Дубровец. – Пойми же и мою печаль, но иного выбора нет, сынок. Горевал Сосновец, на мать сквозь слезы глядя, а Аглая лишь улыбалась. – Глупенький, я ведь человеком рождена, – шептала она. – Я жизнь счастливую прожила, любовь познала, тебя родила. Не ведала печали и боли, всегда была окружена заботой. Разве иного стоит желать? – потрепала сына по голове и, руку его сжав, продолжила: – Пойми, я знала, на что шла. Тебе и Дубровцу вечность природой дарована, а мне позволь в Правь уйти спокойно. Не донимай отца, сынок. Одначе не слушал ее Сосновец и искал способ матушке помочь. Зелья изучал, травы перебирал, речи лживые ведьм и упырей слушал. Ворожеи отвары предлагали, чернокнижники обряды сулили, но ничто мило ему не было. От всего веяло ложью, предательством, грязью, что матери совсем претило. Дубровец речи пламенные слушать отказывался и предпочитал слепым сказываться. В ярость такая беспечность Сосновца приводила, но ничего поделать не мог. Он не видел дурного в пребывании в Нави, ведь населяли ее и русалки, и духи водоемов, и ведьмы. Могла и мать навсегда с ними остаться, но упрямство отца по-иному решило. Умерла Аглая, и как ни молил сын, Дубровец не оставил ее душу в Нави и отпустил в мир светлых. Затаил тогда обиду Сосновец и заявил: – Изгоняю тебя, предатель, из владений своих. Никогда больше не ступишь ты в этот лес и не прикоснешься к могиле ее. Не желаю тебя более знать, и не смей ко мне за подмогой обращаться. Пытался Дубровец сына вразумить, но не слушал его тот. Призвав все силы, изгнал Сосновец отца из своего леса и отрекся от него. С той поры стал Сосновец хозяином леса родного. Под надзором его настоящий темный бор разросся, в сердце которого покоился пруд. Населяли его пять мавок – девицы юные, коих судьба злая настигла. Благодаря им подле пруда цветы распускались, и смех звонкий раздавался. Подружились мавки с лешим, часто хороводы водили, Ивана Купала отмечали исправно и за природой помогали присматривать. Ежели находили того, кто нарушал законы лесные, то мигом Сосновцу вещали. Однако порой и так случалось, что мавки к иному средству прибегали: если обижал их кто иль лесу больно делал, то отправлялись девицы разного цвета волос к силам темным. Поступки такие редко случались, ибо свирепым хозяином слыл Сосновец, да и не желал он, чтобы по владениям его чужаки расхаживали. Боялись его многие обитатели Нави и стороной обходили лес сей, не желая гнев на себе испытывать. А Сосновец токмо и рад был, ведь не простил он ни отца, ни тех, кто беспомощен оказался. Не терпел он выходцев из царства темного и изгонял тут же, ежели не отыскивалось причины, достойной для их прихода. Исправно Сосновец границу меж Явью и Навью оберегал, выполняя наказ высших сил, а посему никогда прежде беды не возникало. Лес Сосновца, Явь Попрощавшись с родственниками Зои, Марья Моревна принесла извинения потревоженному Елисею. Она понимала, что злоупотребляла положением, когда столь нагло врывалась в чужой дом, но иного выбора не было. Домовой прохладно отнесся к словам Марьи – ничто не смогло бы вернуть его дорогую подругу детства. Чернокнижница, заверив, что не оставит Елисея одного в беде и позже найдет решение его проблемы, вместе с друзьями поспешила в бор Сосновца. Она не представляла, что именно ей предстоит найти, поэтому просто решила довериться Моране: отправиться в чащобу и испросить дозволения на ритуал.