Он никак не желал слезть с этой темы и не утихомирился даже тогда, когда дочь предложила выпить по случаю знакомства, чтобы задобрить гостя. Есть в русском народе бессознательное стремление поддразнить власть, от которой он терпел веками, выставить ее в смешном свете, и такой властью для старика сейчас был Опалин – неприятный потому, что молод, потому, что отказался от выпивки, и потому, что отчетливо и бесповоротно чужой. Слушая старого Малеева, его жену и безработную дочь, Иван догадался, что вся эта орава сидит на шее у Елены и вовсе не собирается слезать. А если ее, не дай бог, признают виновной… Наконец пришла Елена, мрачная, с морщинкой меж бровей (один из соседей уже известил ее, что ее дожидается человек из угрозыска). Она выглядела на все тридцать пять, а между тем из документов, которые были в его распоряжении, Опалин знал, что ей было всего 24 года. Узнав его, она невесело улыбнулась. – А! Пассажир! И тут Опалин допустил ошибку. Допрашивая Елену об обстоятельствах гибели Галины Евлаховой, он слишком рано дал почувствовать вагоновожатой, что в происшествии могло участвовать третье лицо. Елена тотчас учуяла в этом выгоду для себя (в таком случае вина с нее полностью снималась бы) и стала с жаром говорить, что видела возле жертвы какого-то человека. Кто-то шел с Галиной… нет, за ней… А вот кто, вагоновожатая не разглядела. Но, товарищ Опалин, там точно кто-то был! – И куда же он делся? – мрачно спросил Иван. – Столкнул ее под колеса и ушел в туман, – ответила Елена уверенно. Опалин нахмурился. – Ты ведь никого не видела, – сказал он резко. – Ты все это только что придумала. – А ты докажи, что я придумала, – с неожиданной злостью ответила Малеева, глядя ему в глаза. – Ей-то что? Для нее все беды кончились, а мои только начинаются! Она хоть обо мне подумала, прежде чем под трамвай валиться? Подумала, что меня в ее смерти обвинят? Нет! Руками взмахнула – и бах под колеса! – Как взмахнула руками? – насторожился Опалин. – Покажи. – Да как – вот так! – и Елена взмахнула руками, едва не задев сестру, которая оказалась слишком близко. – Люся, Люся[7], – пробурчала та, отодвигаясь. – Брысь, – цыкнула на нее Елена, словно говоря с маленькой, хотя сама была младше, и снова обратилась к Опалину: – Чего ей не хватало, а? В сапогах ходила, как буржуйка какая-нибудь, не в валенках! Поводила бы она трамвай на морозе, когда колеса словно к рельсам прилипают… – Ты и сапоги заметила? – спросил Опалин после паузы. Тогда, после наезда, ему казалось, что вагоновожатая находится в таком ужасе, что ни о чем не способна думать и ничего вокруг себя не видит. Ага, держи карман шире. – Ты меня за дуру-то не держи, – фыркнула Елена. – Зря, что ли, ты по душу мою явился… – В последние мгновения перед наездом ты что видела? – мрачно спросил Опалин, решив не обращать внимания на ее слова. – Что видела, что видела – туман! И рельсы… У меня уж рука болела, столько я за звонок дергала! Впереди что-то мелькнуло, я уж решила, что опять какой-нибудь дуралей-извозчик клячу свою гонит мне под колеса… Обозналась, это машина проехала. И тут… Она кричит, я тормозить, но почувствовала, что вагон уже по ней проехал… – Жертва стояла на рельсах? – Да нет же! Сбоку от путей она стояла, а потом повалилась под колеса… – Если она стояла сбоку, вспомни: может, она шагнула вперед? Какое движение она сделала? – Упала – это движение? Я ж тебе толкую: упала она… – А поскользнуться она могла? Как, по-твоему? – Откуда мне знать? Наверное, могла… Теперь она не упоминала о том, что рядом с жертвой кто-то был и ее толкнул, но Опалин зря радовался. – Нет, ее кто-то толкнул, конечно, – решительно заявила Елена, тряхнув головой. – В таких сапогах под трамваи не бросаются… И как ни пытался ее переубедить Опалин, сколько ни напоминал о статье уголовного кодекса за дачу ложных показаний, она стояла на своем. Так ему и пришлось записать – что вагоновожатая видела рядом с жертвой человека, но кого именно, не знает и примет его назвать не может. Досадуя на себя, Опалин вышел из барака, посмотрел на низко висящее небо и поднял воротник пальто. Сеня ждал его в машине, жуя неизвестно где раздобытый пирожок. – Отходил? – мрачно спросил Опалин. – Угум, – промычал шофер. – Первое правило: когда ведешь слежку, отлучаться нельзя. Иначе объект может свинтить и фиг ты его тогда найдешь… – Да ну тебя, – буркнул Сеня, доев пирожок и слизывая с губы крошки. – Куда теперь? – Отвези меня домой, – попросил Иван, забираясь в машину. Шофер посмотрел на его лицо, но вопросов задавать не стал и принялся заводить мотор. – Завтра ты за мной следишь? – не удержался Опалин, когда они уже ехали по улице. – Не. Валя. Только это… – с запозданием спохватился Сеня, – я тебе ничего не говорил, слышишь? – Конечно, не говорил. И вообще я у тебя ничего не спрашивал. А Назаров без машины будет? Жаль. Мне понравилось на своем авто разъезжать… – Шутник ты, Ваня, – вздохнул шофер. И вплоть до самого дома Опалина они говорили только о том, когда дадут получку, кого из товарищей повысили и как обстоят дела у коллег из губернского угрозыска, сидящих в здании на Садовой-Сухаревской. Глава 11 Глинищевский переулок Бывают в молодости дни, когда посмотришь вокруг себя и думаешь: и это жизнь? что это? зачем? неужели, кроме этого, ничего тебя не ждет? И охватывает душу змеиная лента тоски. Когда Опалин встал утром, он почувствовал, что уже отравлен. Его не отпускало ощущение, что он занимается совершенно посторонним делом, которое к тому же впитало в себя ложь, от которой будет очень трудно избавиться. Конечно, родители вцепятся в версию о том, что кто-то толкнул их дочь под трамвай, и почти наверняка попытаются обвинить в этом жениха (Опалин вспомнил смех Катаринова, и его передернуло). Тот, конечно, далеко не ангел, но если у Евлахова действительно серьезные связи и у Ивана не найдется надежного алиби, тогда… Тогда может случиться что угодно – вплоть до того, что тезку Опалина признают виновным в убийстве, которого тот не совершал. «Мне надо отказаться от дела, – подумал Иван. – Или… или понаделать таких ошибок, что у меня его сами заберут. Или…» Но тут в дверь к нему постучал один из соседей и сообщил, что Опалина просят к телефону. А, и звонят из угрозыска, да. – Алло! – Доброе утро, Ваня. А у меня на тебя жалоба. Приехали, называется. Большое спасибо, Карп Петрович, знаете же, как с утра обрадовать человека. – Какая еще жалоба? – заворчал Опалин, чье настроение разом ухудшилось, при том что и так было не фонтан. – Аристарх Николаевич звонил, жаловался, что ты был у них, а его не дождался. – Так они всей семьей на похоронах… – Надо было дождаться. И поговорить. – Слушай, Петрович… – Он ждет тебя сегодня дома, до часу. Больше не может, работа ответственная. Навести его. – О Ларионе новости есть? – бухнул Опалин. – Ищем. Пока, Ваня. Иван с раздражением швырнул трубку на рычажок. «В трактир к Кутепову мне надо, а вовсе не… Только сначала надо бы расспросить кого-нибудь… А если Матвея Сироткина? Он в губернском угрозыске, на Садовой-Сухаревской… и нашим не подчиняется. Матвей – хороший парень… я ему помог в деле с крадеными шубами, так что за ним должок…» Из коридора, где висел телефон, Опалин вернулся в свою комнату и, засунув руки в карманы, стал напротив листка, прикрепленного к обоям над кроватью. На листке значилось: Ларион Стрелок Прохор Аничкин Вениамин Маховер Лука Бардышев Игнат Лыскович Сонька Порфирьева И более ничего. Это были члены шайки, которая убила агентов в Одиноком переулке. Подумав немного, Опалин взял карандаш, послюнил его и приписал внизу: Предатель Сам себе он казался в эту минуту очень значительным и неподкупным, как смерть, но какая-то неуловимая часть его «я» словно наблюдала происходящее со стороны и нашептывала ему, что он смешон, что их вон сколько, а он один, и даже товарищи, если хорошенько вдуматься, отступились от него.