– В том-то и дело, мамочка, что я счастлива, – уверила ее Анечка, обняла, поцеловала маму в щечку, прижалась к ней и убежденно повторила: – Я очень счастлива. – Ну, ну, – похлопала ее по руке мама, – дай-то Бог. Пессимистичные прогнозы Киры Львовны не оправдались, и Бог таки дал Анне ее долгожданное счастье. Вот именно что долгожданное. Тринадцать лет Анечка ждала Власа Антоновича, безропотно принимая тот расклад, в котором оказалась в качестве не то любовницы, не то второй тайной жены, искренне полагая при этом и чувствуя себя совершенно счастливой женщиной. Тринадцать лет! При всей своей огромной любви к родителям, при бесконечной любви и уважении к отцу, при всем своем неубиваемом оптимизме и легком отношении к жизни, задумываясь над обстоятельствами, в которых оказалась мама, Агата сильно сомневалась, что смогла бы вот так, как она – любить мужчину, преклоняться перед талантом и масштабом его личности и чувствовать себя счастливой просто потому, что он рядом, и ничего не ждать, не строить планы. Не, точно не смогла бы. Хотя… Что мы можем знать о своих возможностях и скрытых духовных резервах: припечет жизнь, да хоть и любовью непростой, и сам себе удивляться устанешь. Но тринадцать лет… Офигеть вообще-то. Кто-нибудь хотел бы тринадцать лет ждать возможности соединиться с любимым человеком? Ну, вот так. Соболевский ушел из семьи в девяностом году, когда уже никакой партком, хренком, профсоюз и прочая лабудень не могли повлиять на его работу в клинике и никому даже в голову не пришло бы снять его с заведования и лишить всех регалий и наград. Но не в этом дело, не увольнения и порицания опасался все эти годы Влас Антонович. Он не хотел, да и не мог разрушить жизнь жены и причинить той такую боль. Как-то однажды ночью, на даче у бабушки Киры, у Агаты с папой состоялся очень личный и какой-то исповедальный разговор. Все спали, а они остались вдвоем «дежурить» у камина, дожидаясь, когда тот догорит. И тогда Влас Антонович, поддаваясь внутреннему душевному порыву, вспоминал и рассказывал дочери о том, как полюбил ее маму, о том, как мучился все эти годы, раздираемый между любовью к его прекрасной Анечке и чувством вины перед ней, что не может дать любимой девочке того, что она заслуживает: нормальных отношений, нормальной семьи, – и долгом перед женой и виной перед той. – Знаешь, – признался он дочери, – если бы я тогда не ушел от Натальи, я бы очень скоро умер. Я это отчетливо понимал и чувствовал. – Почему? – поразилась Агаша. – Разве умирают оттого, что с кем-то живут? – Умирают, – кивнул отец, задумчиво глядя на догорающие угли. Наверное, он исповедовался тогда не перед Агатой, а перед собой, что-то объясняя самому себе, расставляя все по правильным местам в душе. – Наталья не смогла принять тех стремительных перемен в стране, того наступившего ужасного разрушения в нашей жизни и в наших головах. Не могла постичь, как она, прекрасный доктор, администратор и специалист, практически в один момент потеряла все, что нарабатывалось годами. Ее просто уволили, без всяких объяснений и извинений. И она в одночасье стала обыкновенной пенсионеркой, человеком второго сорта, с которым любое дерьмо с деньгами могло теперь разговаривать через губу. Это настолько психологически подкосило ее, что Наташа как-то резко потеряла интерес и вкус к жизни и очень быстро приняла для себя образ и сознание старой женщины. Не дамы в элегантном возрасте, а именно старухи. Ее мало что интересовало, ничего уже не наполняло энергией и радостью, даже внуки. Конечно, я считал, что это моя вина, что все это из-за моих отношений с вашей мамой, но выяснилось, что нет, не в этом дело. Я настоял и устроил так, чтобы Наталья прошла серьезное обследование, думал, может, какая-нибудь не выявленная болезнь формирует тяжелый депрессионный фон. Но оказалась, что не болезнь, а индивидуальная особенность ее психофизики, низкий уровень стрессоустойчивости и врожденный дефицит некоторых гормонов. И этим ее состоянием безразличной ко всему старости наполнился весь наш дом, в нем даже пахнуть стало стариковским увяданием. Я буквально ощущал, как в мое сознание, в мое тело проникает это смиренное старение и предчувствие, даже ожидание смерти. Он хмыкнул грустновато и продолжил: – Единственное, что всерьез взбодрило Наталью и вернуло ее к жизни, так это мой уход к Анечке. У нее появился повод и стимул жить: священная война и крестовый поход, объявленные мне. Настолько взбодрилась, что это и спасло ее от ранней смерти. Да. Как ни пытался Соболевский сделать так, чтобы никого не обидеть и не оскорбить, но его уход все же стал для его семьи эффектом взорвавшейся бомбы. Выяснилось, что все эти годы его жена и дети жили в блаженном неведении о существовании у Власа Антоновича другой женщины. И не потому, что они с Анной настолько продуманно шифровались, нет, не сильно-то они заботились о том, чтобы скрывать свою близость, а потому, что коллектив, в котором работал Влас Антонович, был бесконечно предан своему завотделением и из больницы «на волю» не просочилось ни одного слуха или сплетни. Хотя это сродни небывальщине невероятной. А кроме того, по большому счету жена и дети Соболевского мало интересовались как им самим, так и его делами, заботами, рабочими моментами и переживаниями. И так бывает, жизнь вообще умеет удивить. Жена Наталья и дочь с сыном объявили Власу Антоновичу свое осуждение, громкое публичное возмущение его поступком, полный игнор и разорвали с ним всякие отношения. Он очень сильно переживал столь враждебное отношение к нему, особенно со стороны детей, чуть ли не отрекшихся от отца. Влас Антонович искренне полагал, что не заслужил настолько яростного порицания с их стороны. Да и на самом деле, с чего так-то негодовать? Власу Антоновичу пятьдесят девять лет, он сделал все возможное и сверхвозможное для своих детей: вырастил, выучил, помог всем, чем мог, в становлении их карьеры, а уходя, оставил все жене: квартиру, небольшой участок земли в Подмосковье, машину, все накопленные в валюте сбережения, все вещи. Взял с собой лишь небольшую дорожную сумку с одеждой, некоторыми дорогими ему личными мелочами, наградами и подарками – и ушел. Ушел, правда, надо заметить, не примаком к Анечке в дом ее отца и матери, а в небольшую, скромную квартирку, доставшуюся ему по наследству от умерших родителей. Может, именно из-за этого вся та слишком преувеличенная неприязнь и громкое порицание пролились на него потоком от детей и жены? Считали эту квартиру своей собственностью, а она как бы ушла на сторону вместе с отцом? Бог их знает, что они там считали, и он же им судья. Но взрослые люди, врачи, давно уже оба имеющие свои семьи и своих детей, – и такие истерические ненормальные обиды? Инкриминировалось главным образом, разумеется, основное обвинение: «ты бросил и ужасно обидел маму». А ничего, что Соболевский эту брошенную маму продолжал содержать? Что дважды в год устраивал ее в санаторий и в свою клинику на полное обследование и профилактическое лечение? Ничего? И она принимала его деньги, его заботу и его беспокойство о ней… и поливала грязью, жалуясь всем общим знакомым, медперсоналу больницы и детям, демонстративно не разговаривая с бывшим мужем. Ничего, что ни один из детей той несчастной обиженной маме ни копейкой не помог и не предложил переехать к себе, чтобы о ней позаботиться? Но как бы Агате и Аглае ни было обидно за отца и как бы они ни защищали его и ни принимали его сторону – тут не рассудишь. В таких ситуациях у каждой стороны своя правда и свой пакет предъявляемых друг другу претензий. О чем отец той ночью и сказал Агате, когда она принялась горячим шепотом возмущаться и негодовать в адрес его первой семьи и неугомонной жены, в очередной раз написавшей какой-то пасквиль в Минздрав, обличая черт знает в чем Власа Антоновича и обливая грязью Анну Григорьевну. – Не берись судить, Гашенька, – погладил дочь привычным жестом по голове своей большой, тяжелой ладонью отец, – в семейных делах и взаимоотношениях людей не бывает полностью правых и полностью виноватых, за долгую совместную жизнь супруги успевают причинить друг другу как много радости, так и много боли, и обижают, и часто бывают несправедливы. Что заслужили, то и получаем. – Разве у вас с мамой так же? – поразилась Агата. – Нет, – подумав всего мгновение, улыбнулся ей грустновато папа, – у нас с Анечкой по-другому. Мне невероятно повезло с вашей мамой, она редкий, удивительный человек. И я ее очень люблю. Повезло, положим, не одному папе, а им всем четверым. Да, он был прав: у Власа Антоновича со второй женой сложились какие-то уникальные, особые отношения. Может, оттого, что между ними была такая большая разница в возрасте и мама всю жизнь воспринимала мужа как учителя и наставника, как непререкаемый авторитет, всегда прислушивалась к его мнению и бесконечно училась чему-то у него. Это никогда не было слепым, безоговорочным послушанием с ее стороны, и она не благоговела перед Власом Антоновичем как перед гуру. Анна Григорьевна личность сильная, самодостаточная и вряд ли бы позволила кому-то помыкать и управлять собой, она выслушивала доводы мужа, обдумывала, обсуждала с ним, если в чем-то была не уверена или сомневалась, и практически всегда соглашалась и делала то, что он ей советовал. Всю жизнь мама обращалась к отцу на «ты», но исключительно по имени-отчеству, и дело не в наставничестве и не в той же пресловутой разнице в возрасте, а в том, что они искренне и преданно любили друг друга, и Анна глубоко уважала мужа, понимая значимость и целостность его неординарной личности. И ни разу за всю их совместную жизнь они не поругались, даже какого-то напряженного спора или недопонимания между ними не случилось. Может, потому что они очень долго ждали, прежде чем соединиться, а может, потому что были просто счастливы вместе и гармонично совпадали? Но еще большее счастье случилось у Анны и Власа Антоновича, когда они узнали, что ждут ребенка. А когда выяснилось, что не одного ребеночка, а аж двоих, они, как рассказывала дочерям мама, обнявшись, больше часа плакали от счастья, вытирая друг другу слезы, и никак не могли остановиться. Да потому что это было реальное, стопроцентное чудо. Дело в том, что за все годы, сколько длился их роман, с той самой незабываемой первой ночи на ночном дежурстве, Анне не удалось забеременеть ни разу, хотя они сразу договорились, что не станут предохраняться, а, наоборот, будут «работать» над тем, чтобы Анечка не осталась обделенной материнством из-за невозможности Соболевского уйти из семьи и родила ребенка. Они провели все, какие только возможно, обследования и не обнаружили ни у Анны, ни у Власа Антоновича никаких патологий, препятствующих наступлению беременности. А зачали они своих доченек ровно через три месяца после их свадьбы. Ох, чудны дела твои, Господи, ох, чудны! Папе было шестьдесят лет, а маме тридцать четыре года, когда родились их двойняшки. Рожала Анечка в родной клинике, только в отделении для грудничков, наотрез отказавшись ехать в роддом. Понятно, что муж присутствовал на родах жены, не отходя от нее ни на минуту. Девочки родились крошечные, но полностью доношенные и совершенно здоровенькие, просто такая конституция у обеих была: маленькие девочки. Первая доченька выразила недовольным криком свое появление на свет божий, а появившаяся на полчаса позже сестры младшенькая не закричала и не запищала, а издала странный звук, больше похожий на смешок-хохоток. Вот как посмеялась своему появлению на этот свет, так и продолжает смеяться по жизни. Даже история с именами девочек получилась забавная и неординарная, как и вся их семейная жизнь. Первую ночь мамочка с доченьками провела в том же отделении, где рожала, а на следующий день Влас Антонович перевел жену с детьми в их родное отделение. Нянечка, которая сменила утром ту, что работала в ночь, подготавливая новорожденных к кормлению и переводу, посмотрела на их бирки и ничего не поняла. «АГ. Соболевская» было написано что на одной, что на второй бирке. – Нет, ясно, что это детки наших докторов из другого отделения, но почему у них имена такие странные, да еще и одинаковые? Сосредоточенная на заполнении карточек пациентов дежурная медсестра, к которой обратилась нянечка, не вникая, о чем та спрашивает, рассеянно заметила: – Да, наверное, просто сокращенно написали, и все. – Как это сокращенно? – уставилась на нее недоуменно собеседница. И, не дождавшись вразумительного ответа, решила прояснить непонятку, озадачившую ее, и отправилась в палату, где лежала роженица, очень удачно застав там еще и отца новорожденных. – Влас Антонович, я чот не пойму, – поделилась своим недоумением женщина. – Так какие имена-то девицам вашим вписывать? Маша говорит, что их записали сокращенно и обеих: «АГ». «Аг» – это что? Я покумекала и так, и эдак, и на «Аг» припомнила только Аглаю и Агату, ну и Агриппину еще. – «А. Г.», Василиса Марковна, – рассмеялся Соболевский. – Это «Анна Григорьевна», инициалы матери, а девочкам мы пока имена не подобрали. – Тьфу ты, господи, как это я не сообразила! – раздосадованно ругнувшись на себя, рассмеялась нянечка. – Не раскумекала сразу-то. Думаю, что за такое Аг и Аг? – А что, – посмотрел Влас Антонович вопросительно на жену, – по-моему, отличные имена, а? Уважаемые у староверов, насколько я помню. К тому же каждое из имен начинается с инициалов мамы, считай, в твою честь. Как думаешь, Анечка? Анечка думала, что раз уважаемые у староверов, выходцами из которых были дед и отец ее мужа, в свое время назвавшие его Власом, да еще и с ее инициалами, то лучше и не придумаешь, и для их дочек имена замечательные. Вот так, с недоумения больничной нянечки, девочки и стали – старшая Аглаей, нежно-сокращенно – Глаша, и младшая Агатой, сокращенно – Агаша, Гаша. Аглаша и Агаша, Глашенька и Гашенька. И хоть они были внешне очень похожи, но только на первый взгляд. При более внимательном знакомстве становилось понятно, что девочки отличаются друг от друга, и не только обликом, но и характерами, интересами, пристрастиями и призваниями. Аглая еще ребенком определилась с профессией, твердо заявив лет в семь, что будет, как мама с папой, врачом для деток, и постоянно играла в больницу, а самым великим поощрением для нее была возможность пойти с папой и мамой к ним на работу. И с этого намеченного в младенчестве пути никогда не сворачивала. Закончила мед, но пошла не по стопам отца, не чувствуя в себе призвания к хирургии, а выбрала мамин путь, став очень хорошим педиатром общей практики. Ну, а Агата… Здесь у нас история посложней получилась. Не знала она, в каком жизненном направлении двигаться, не чувствуя особого интереса и тяги ни к какой профессии, лишь понимала, что медицина – это не ее, да и только. Хоть с этим определилась, уже вперед. Но дотошная и упорная Агаша сетовать по поводу отсутствия призвания не стала, а подошла к вопросу выбора будущей специальности всерьез и, перелопатив множество информации, остановилась сначала на маркетинге, может, еще и потому, что в то время эта специализация считалась весьма престижной и интересной. О чем и объявила семье. – Ну, если тебя это привлекает… – ответили родители, выказав сомнение разве что интонацией. А сначала переглянулись, обменявшись таким образом мнениями. Они никогда не навязывали дочерям своего видения, считали, что те должны вырабатывать самостоятельность суждений и учиться брать на себя ответственность за них. Бабушка же Кира Львовна высказалась куда как более прямолинейно: – Какая-то пустая, нахлебническая профессия. – Почему нахлебническая? – подивилась Агата. – Потому что ничего не производит и никакой реальной пользы людям не несет, – пояснила бабуля. – Вот скажи мне, какова основная суть и задача этого твоего маркетинга? – Продвижение товаров и услуг. – То есть продажа, – перевела на более конкретный язык Кира Львовна. – И твоей профессией станет задача дурить народ, чтобы впарить ему как можно больше ненужных вещей, товаров и услуг. Чистой воды обман и манипулирование сознанием. – Ну не все так прямолинейно, бабуль, – принялась защищать почти уже выбранную стезю Агата. – В некотором роде это искусство, и там много чего интересного. – Да что там интересного, – отмахнулась недовольно бабушка, – заставить несчастную мать семейства, подкопившую деньжат и пришедшую в магазин новую юбчоночку купить взамен старой, совсем изношенной, потратить все накопления на всякое барахло, задурив той мозги. Ты этим хочешь заниматься? Это абсолютно не подходит устройству твоей натуры и характера. А если не этим, – увидев скисшее выражение лица внучки на столь резкую критику, продолжила бабуля, – то окончишь институт и засядешь в каком-нибудь офисе, став одним из нынче столь модных менеджеров. Не работа, а сплошная пустая и бесцельная суета жизни. – И отмахнулась с досадой. – Не зря всегда говорилось: «иметь профессию в руках», подразумевая под этим выражением, что надо уметь делать что-то реальное. Во все времена в любом обществе выше всего ценились и необходимы были деятели, а не нахлебники. Вот, например, Глаша будет доктором, это настоящее делание пользы людям. Инженер – это деятель, строитель, рабочий, архитектор, учитель. – Ба, – заливалась тихим смехом не умевшая расстраиваться надолго Агаша, – ты искусствовед, ты тоже нахлебник? – Конечно, – соглашалась с ней бабуля, – да еще какой. Только искусство – вещь весьма неоднозначная, и уровень интеллектуального и духовного развития общества зависит от него так же, как уровень жизненных сил от куска хлеба. Так что тут не все настолько просто и очевидно, как кажется на первый взгляд. Но соглашусь, тоже иждивенческая профессия. – Хорошо, тогда какую, как ты считаешь, я должна выбрать себе профессию? – задала прямой вопрос Агата. – Так бог тебя знает, детка, – смеялась бабуля, – ту, что тебе по душе придется и которой тебе будет в радость заниматься.