Сегодня у нас церемония передачи командования, и я официально становлюсь командиром МКС. Главный оператор связи с экипажем на Земле поздравляет меня с руководящей ролью на следующие шесть месяцев, и ее слова потрясают меня: шесть месяцев – долгий срок. Я пытаюсь не зависать на мысли о том, сколько мне еще осталось. Я здесь уже так давно, и это лишь половина пути. Утром я показываю Энди вид на Багамы из «Куполы». Позднее он приходит спросить, должны ли защитные крышки иллюминаторов оставаться закрытыми. Сначала его вопрос ставит меня в тупик – я знаю, что крышки открыты. Мы летим в «Куполу» – снаружи царит полнейшая тьма, и я объясняю, что мы оказались над Тихим океаном во время безлунной орбитальной ночи, а внешнее освещение станции по какой-то причине выключено. Утром Геннадий с чувством приветствует меня: «Доброе утро, товарищ командир!» Я буду скучать по нему, на следующей неделе он улетает. Он был прекрасным командиром, и я многому у него научился. Сегодня пятница, и нас так много, что мы устраиваем пятничный ужин в «Ноуде-1», а не в русском служебном модуле. Энди привез консервированную солонину и кочанную капусту – самое оно, я истосковался по сэндвичу с солониной нью-йоркской сети Carnegie Deli. Когда мы расправляемся с едой, Энди протягивает каждому по датской шоколадке. Нежданное удовольствие! Мы разворачиваем обертки, и каждый находит внутри записку близкого человека – в моей стихотворение Амико. Со стороны Энди это была великолепная идея и тонкий жест. Дни футбола, мокрая трава, холодное купание голышом Массаж стоп, и ты в поцелуе мои губы нашел Мягкость полотенец, домашняя еда, тихая музыка струнных Бургеры и сдоба вместо мечтаний, пустых и безумных Раскаты грома, глухие шоры, машины несутся Ладони в царапинах, пахнет глиной, и звезды – не дотянуться! Влажный ветер в ночи, пиво наспех в закусочной на автостраде Медленный-медленный танец при полном параде Теплый песок на закате – ух ты, шикарная задница! Острый соус – гора или капелька, как тебе нравится Ранним утром роса и тихий разговор у огня… Вот тебе шоколадка с сюрпризом от меня Будет слаще, когда вернешься на склоне дня! В воскресенье мы знакомимся с традиционными казахскими блюдами – в космической упаковке: супом из конины, сыром из молока кобылиц и кумысом – кобыльим молоком. Конина припахивает, но я съедаю всю порцию. Сыр очень соленый, и это приятное разнообразие на фоне обычной низкосолевой диеты. Я отмечаю, что кобылье молоко сладкое, – как командир, я считаю себя обязанным в качестве жеста доброй воли попробовать все блюда, – и Айдын сообщает, что по вкусу оно наиболее близко к человеческому грудному молоку, чем сражает меня наповал. Теперь я ломаю голову, как поступить с почти полным пакетом непастеризованного кобыльего молока. Я говорю Айдыну, что хочу убрать напиток в холодильник, где мы храним соусы и некоторые научные эксперименты, и пить по утрам за завтраком. Когда он не видит, я прячу питье в три пакета и кладу в емкости для всего самого пахучего. На следующий день, направляясь в служебный модуль поговорить с космонавтами, я застаю Айдына в переходном отсеке между российским и американским сегментами: втиснувшись между приборами, закрепленными на полу, он читает русский журнал об автомобилях. Я хватаю его и со словами «Следуй за мной» увлекаю вниз в «Куполу», где показываю, как открывать и закрывать защитные крышки иллюминаторов. – Можешь прилетать сюда и сидеть здесь, когда захочешь. В конце концов, второй возможности полюбоваться таким зрелищем у него не будет. В отличие от Айдына, Энди очень занят. Европейское космическое агентство прислало вместе с ним множество научных экспериментов. Мне его ужасно жаль, поскольку он почти все время пропадает в одиночестве в европейском модуле «Коламбус», где иллюминаторов нет. Я часто его навещаю, чтобы узнать, не нужна ли помощь, и всегда вижу, что он прекрасно справляется. Когда Энди не работает, то проводит время с нами за телевизором и разговорами. Я убеждаю его чаще выглядывать в иллюминатор, но, похоже, быть частью экипажа ему хочется ничуть не меньше, чем любоваться видами. Меня подмывает напомнить, что он здесь всего на 10 дней и должен проводить все свободное время, приникнув к стеклу иллюминатора, но я не вправе ему указывать. Во время десятидневных полетов на шаттлах все торчали у иллюминаторов, сколько могли, охая и ахая. Как бы я ни радовался новым лицам, безусловно, чувствуется, что нас слишком много. С согласия НАСА Сергей спит в американском шлюзовом отсеке. Не спрашивая разрешения Японского космического агентства, я устраиваю Энди в японском модуле, чтобы он не сидел безвылазно в глухом «Коламбусе». Айдын ночует в бытовом отсеке «Союза», на котором вернется домой. Под конец 10-дневного пребывания на орбите Энди замечает: – Боже мой, до чего мне нужен отпуск! – Знаешь что, – отвечаю я, – не тому жалуешься. Он понимает и смеется над собой. Через несколько дней я делаю себе прививку от гриппа – это первая вакцинация в космосе. Здесь нет возбудителей инфекций, и прививка нужна не для того, чтобы меня защитить. Это часть сравнительного исследования близнецов, Марка и меня. Он получит ту же вакцину в то же время – более того, настаивает на том, чтобы ввести ее самому себе, – затем будет проведено сравнение наших иммунных ответов. Мы оба пишем твиты о том, что привились от гриппа, и получаем неожиданно шумный отклик. Я даже удостаиваюсь ретвитов Центра по контролю и профилактике заболеваний США и Национальных институтов здравоохранения. Кажется, всех восхищает сам факт того, что я ввел себе вакцину. Порой внимание общественности привлекает самая обыденная сторона жизни в космосе. 12 сентября мы собираемся на проводы участников краткосрочной экспедиции. Как всегда, странно, что приходится прощаться с улетающими. Узы, связывающие нас здесь, – общие тяготы, риски и неповторимые впечатления – очень крепки. Геннадий подготовил «Союз» к отлету, члены экипажа облачились в белье, которое прилагается к скафандрам «Сокол». Мы устанавливаем камеры в служебном модуле, чтобы на Земле могли наблюдать за нашим сборищем, и поддерживаем разговор, коротая ожидание. Когда для отбывающих наступает момент перебираться в «Союз», я обнимаю каждого на прощание, Геннадия особенно крепко и со словами, что буду по нему сильно скучать. Когда они в «Союзе», я вплываю следом, словно хочу прокатиться зайцем: «С меня хватит, ребята. Я решил вернуться с вами!» – и под общий смех возвращаюсь на станцию. Мы закрываем крышку люка, и через пару часов они улетают. Три дня спустя я переваливаю через середину своего полета. Глава 14 В начале 2000 г., возвращаясь к обычной жизни после первого полета в космос, я смог подвести промежуточный итог своей карьеры. Что дальше? Большую часть прожитых лет я положил на то, чтобы стать одним из немногих людей, слетавших в космос, и добился цели. Я хорошо справился с задачей, наша экспедиция была успешной, мы благополучно вернулись, и мне не терпелось полететь снова. Но когда это случится? Один из членов моего экипажа в этом полете, Майкл Фоул, летал на «Мире», поэтому прекрасно говорил по-русски и имел хорошие связи в Российском космическом агентстве. Он являлся заместителем администратора в Космическом центре имени Джонсона и тесно взаимодействовал с директором Центра Джорджем Эбби, так что мог на него повлиять. Вскоре после нашего возвращения НАСА стало подбирать нового представителя КЦД в России – астронавта, который жил бы в Звездном Городке под Москвой и служил координатором между двумя космическими агентствами. Представитель КЦД занимался вопросами подготовки американских астронавтов к полетам на российском космическом корабле и являлся непосредственным руководителем обучавшихся в России астронавтов. Международная космическая станция пока находилась на начальном этапе строительства, и мы наращивали темпы подготовки международных экипажей в Хьюстоне и Звездном Городке, а также в Европе и Японии. Майк сказал, что мистер Эбби видит в должности представителя КЦД меня. Я был польщен, но колебался, поскольку все-таки считал себя пилотом шаттла, а не обитателем станции. Брату я втайне признался, что не хочу взваливать на себя возню с космической станцией – трудно будет вырваться, значит, я буду реже летать на шаттле. Тем не менее, когда мне предложили эту должность, я согласился. В случае нежелательного назначения я действовал стандартно: рассказывал о своих сомнениях и предпочтениях, но, если предложение взяться за трудное дело оставалось в силе, делал все возможное, чтобы в нем преуспеть. Я должен был приступить к работе всего через несколько месяцев. Вместе со мной в Россию полетел Майк, чтобы помочь мне адаптироваться. Нас встретил в аэропорту русский водитель по имени Ефим, крепко сбитый быковатый мужик. Впоследствии я узнал, что Ефим сделал бы все, чтобы защитить нас и наших близких, включая применение физической силы, если потребуется; кроме того, он готовил великолепный шашлык – русское барбекю. Ефим загрузил нас в минивэн «Шеви-Астро», один из немногих западных автомобилей в Москве в те времена, и я рассматривал городские виды, мелькавшие за окном. Громоздились высокие сугробы, было сумрачно из-за автомобильных выхлопов и других загрязнений. Когда мы поехали на северо-восток от Москвы мимо старинных русских домов в сельском стиле с резными украшениями и затейливо уложенной черепицей, снег постепенно стал белым. Вскоре мы въехали в ворота Звездного Городка. Вниз по узкой дороге, обрамленной березами, мимо блочных жилых домов в старом советском стиле и гигантской статуи Гагарина, держащего букет за спиной и делающего шаг вперед, мы приехали к ряду несуразных таунхаусов на западный манер, построенных для НАСА (мы называли их «коттеджами»). Был вечер пятницы, и, оставив вещи, мы сразу пошли в «Бар Шепа» – перестроенное цокольное помещение Коттеджа № 3. Место было названо в честь Билла Шепарда, ветерана НАСА, совершившего три полета на шаттле, который на тот момент проходил подготовку в Звездном Городке, готовясь стать первым командиром Международной космической станции. В прошлом «морской котик», он, уже будучи астронавтом, дал в интервью легендарный ответ на вопрос, что умеет делать лучше любого из присутствующих: «Убивать людей ножом». Билл имел обыкновение укладывать собутыльников под стол, играя с ними в «верю не верю» на выпивку, и в первый вечер в России я должен был участвовать в забаве. Я не стал спорить, тем более что имел небольшое преимущество, поскольку играл в эту игру в бытность летчиком-истребителем. Шеп обошелся с нами, новичками, немилосердно, и я наблюдал, как астронавты-исследователи, впервые приехавшие в Россию, валятся со стульев один за другим. Шепу не нужен был нож, чтобы убивать, хватало игральных костей. Я не ударил в грязь лицом, но следующее утро было ужасным. Мне пришлось подняться очень рано и четыре часа трястись в автобусе, пропахшем горелым машинным маслом. Я лег на заднее сиденье и попытался уснуть, пока мы ехали в Руссу, дальнюю деревню, где космические путешественники отрабатывали ситуацию приземления «Союза» в холодную погоду. Сначала я должен был только наблюдать, затем принять участие в русском курсе зимнего выживания. В правление Ивана Грозного Русса была процветающим городом, но сильно пострадала во Второй мировой войне, и теперь здесь почти не на что смотреть, кроме «санатория» – характерного русского сочетания больницы и отеля, с точки зрения американцев, более всего напоминающего старинный курорт. Эта территория славится озерами, питающимися водой подземных источников, которая считается целебной. Без моего ведома и вопреки возражениям НАСА меня подвергли той же процедуре психологического тестирования, что и русских космонавтов. Это стало моим первым делом в первый рабочий день. Разумеется, НАСА тоже проводит психологическое тестирование, но русское имеет некоторые отличия. Первый тест, в котором я участвовал, начался с того, что мы с психологом сели друг напротив друга под лампочкой без абажура на жесткие деревянные стулья. Казалось, меня вот-вот начнут допрашивать, как Фрэнсиса Гэри Пауэрса, пленника времен холодной войны. Психолог, на вид упитанная версия Зигмунда Фрейда, объяснил смысл теста: я должен по внутреннему ощущению отсекать различные интервалы времени – останавливать секундомер, не глядя на него, когда мне покажется, что прошло 10 секунд, затем 30 секунд, затем одна минута. Я взял у него секундомер и положил его рядом с собой для первого испытания. Скоро я понял, что со своего места вижу часы врача, в том числе секундную стрелку, и идеально определил все интервалы «по внутреннему ощущению». Психолог был потрясен и рассыпался в похвалах моему чувству времени. Когда тест окончился, я больше не мог видеть его часы и задумался, не было ли это на самом деле проверкой моей честности или, возможно, умения адаптироваться. Я решил не волноваться по этому поводу. По-моему, умение использовать любое доступное средство для достижения наилучших результатов ничуть не менее важно, чем слепое следование правилам. Я не оправдываю мошенничество, но важно быть изобретательным при решении проблем. Теперь, познакомившись с русской культурой, я считаю свой подход правильным. Прожив несколько дней в сырой комнате в компании врача НАСА, наблюдавшего за тренировками предыдущей команды, я был включен в группу из трех человек наряду с американским астронавтом Дагом Уилоком и космонавтом Дмитрием Кондратьевым. Тогда я еще не знал, что намного позже слетаю в космос с ними обоими. Даг был армейским офицером и пилотом вертолета, невозмутимым и бесконфликтным, Дима – летчик-истребитель, летавший на МиГе-29, один из тех, с кем я мог бы сойтись в воздушном бою на раннем этапе нашей биографии. Много лет спустя мы выяснили, что однажды стояли по разные стороны советской границы в Скандинавии: он защищал русские стратегические бомбардировщики «Медведь»[10], а я на F-14 Tomcat – многоцелевую группу авианосцев. Курс на выживание оказался изматывающим. Нас отправили в поля с использованной посадочной капсулой «Союза», имитируя приземление в удаленном районе, не снабдив ничем, кроме НЗ, положенного для космического корабля. Дима не очень владел английским, а мы с Дагом не блистали в русском, но все трое общались достаточно сносно, чтобы справиться с испытанием. Мы построили шалаш, развели костер и постарались не замерзнуть насмерть в ожидании «спасателей». В первую ночь было так холодно, что мы не могли спать и стояли у костра, медленно поворачиваясь, чтобы ничего не отморозить. В пять утра Дима поступил нетипично для русского, предложив в нарушение протокола построить вигвам для сохранения тепла. Валить деревья с помощью мачете в ледяной тьме зимней ночи было сущим бедствием, но к семи утра мы соорудили хижину из березовых стволов и парашюта «Союза». Теперь мы не умирали от холода, однако вигвам быстро наполнился дымом. Мы опустили головы как можно ниже, чтобы дышать во сне. В последний день мы совершили марш-бросок через лес – это было упражнение на ориентирование, воссоздававшее встречу с поисковой партией. Пейзаж был ошеломляющий: стволы берез высились на фоне неба, все вокруг укрыто свежим пушистым снегом, снежинки сверкают в утреннем свете. Мы вышли из леса к большому замерзшему озеру. Был мороз, над озером стоял пар, повсюду на льду виднелись русские старики, рыбачившие у лунок. Эта картина запомнилась мне как квинтэссенция всего истинно русского. Словно застывший во времени, как масштабная сцена из фильма «Доктор Живаго», трогательный образ навсегда запечатлелся в моей памяти. В мае я переехал в Россию, чтобы начать работу в качестве представителя Космического центра имени Джонсона. НАСА и Роскосмос учились совместно готовить интернациональные экипажи к работе на Международной космической станции, и в этом масштабном начинании имелось много возможностей борьбы за власть, конфликтов вследствие различия культур и проявлений самодурства людей с большим самомнением с обеих сторон. Однако мне нравилась работа в Звездном Городке, и я легко прижился там. Я поселился на восьмом этаже одного из панельных советских жилых домов и каждый день шел пешком от дома мимо статуи Гагарина и таунхаусов, где жили американские астронавты во время подготовки к полету, к профилакторию (или просто «профи») – зданию в Звездном Городке, где проходят карантин космонавты и где НАСА были выделены кабинеты. Иногда мне было трудно разрешать вопросы между русскими и американцами. Разные языки, разные технологии, разные представления о том, как нужно летать в космос. Но мне понравились русские, с которыми я познакомился, и всерьез заинтересовала их культура и история, что стало фундаментом нашего будущего сотрудничества на МКС. Первый модуль Международной космической станции, функционально-грузовой блок, был выведен в космос с Байконура в ноябре 1998 г. Через две недели за ним последовал «Ноуд-1», первый американский модуль, доставленный шаттлом «Индевор». Их соединение стало огромной победой интернациональной команды. Новорожденная космическая станция еще не была готова к постоянному проживанию людей, поскольку отсутствовали такие важные вещи, как система жизнеобеспечения, кухня и туалет. Она оставалась пустой на орбите следующие полтора года, пока не была дополнена русским служебным модулем, что сделало ее пригодной для обитания. Лесли и Саманта прилетали ко мне в Россию на лето. В конце октября 2000 г. я поехал на Байконур на запуск Экспедиции 1 – первой долгосрочной экспедиции на МКС. Билл Шепард летел на «Союзе» с двумя русскими космонавтами, Юрием Гидзенко и Сергеем Крикалевым. Это был лишь второй полет американца на «Союзе». Еще один экипаж из трех человек должен был заменить их в марте, и не верилось, что отныне станция постоянно будет обитаемой. Я по-прежнему считал, что моя судьба прочно связана с шаттлами, и не предполагал участвовать в долгосрочной экспедиции на станцию, но надеялся, что скоро попаду в экипаж шаттла, снова пилотом. Затем, если повезет, я совершу еще два полета в качестве командира шаттла, и на этом моя карьера астронавта, вероятно, завершится. Проведя в общей сложности восемь дней в космосе, я и помыслить не мог, что проживу на космической станции хотя бы день, не говоря уже о том, чтобы ставить рекорды пребывания. Вечером накануне старта «Союза» было праздничное застолье. Менеджер из НАСА, приехавший на Байконур, сильно перебрал – очень сильно, – и я весь день за ним ухаживал, потому что в таком ужасном состоянии его нельзя было оставить одного. На следующее утро я коротко повидался с Шепом, когда он шел снаряжаться к запуску. – Что за дерьмо вчера творилось? – спросил он. – Как в гребаной общаге, визги, крики, кто-то колошматил мне в дверь. Я едва смог поспать. – Прости, дружище, – сказал я. – Удачи в космосе. «Союз» в тот день благополучно улетел, но я не смог этого увидеть, помогая своему голому коллеге, когда его рвало в ванной. Жаль было пропускать старт, но я радовался уже тому, что нахожусь на Байконуре в этот знаменательный день. Мне понравилось жить и работать в России больше, чем я ожидал. По телевизору в старой гостинице для космонавтов я наблюдал, как космический корабль превращается в крохотную точку в небе, еще не представляя, какую важную роль «Союз» и это место сыграют в моем будущем. Вскоре после моего возвращения из России Чарли Прекорт, руководитель Офиса астронавтов, предложил мне стать дублером Пегги Уитсон в пятой экспедиции на МКС, старт которой был запланирован на июнь 2002 г. Обычно дублирующий экипаж летит через две экспедиции после основного, естественным образом переходя от тренировок в качестве дублеров к подготовке к собственному полету. Из-за необычных обстоятельств я бы не был включен в основной экипаж для следующего полета, и поэтому предложение стать дублером выглядело сомнительным. Моей первой реакцией было отклонить предложение. Полет на Международную космическую станцию очень отличается от того, чему я учился, и во многом далека от главного для меня стимула стать астронавтом – от полетов на ракетоплане. – Честно говоря, я не уверен, что хотел бы провести шесть месяцев на космической станции, – сказал я Чарли. – Я пилот, а не специалист. Наука не для меня. Чарли понял, он тоже был пилотом. Он объяснил, что никого не смог уговорить стать дублером Пегги, перебрав большинство более опытных астронавтов, и предложил мне сделку: если я соглашаюсь, что означает возвращение в Россию на продолжительное время для изучения русских систем МКС и «Союза», то он делает меня командиром шаттла в моем следующем полете, а после этого командиром Международной космической станции. Я долго думал и вернулся в его кабинет со списком причин, по которым считал себя неподходящим для этой задачи. Чарли терпеливо выслушал. – Несмотря на все вышесказанное, я никогда не отвечал отказом, когда меня просили сделать что-нибудь трудное, – подытожил я. – И если вы меня попросите, я не отвечу «нет». – Такой ответ я не приму, – сказал Чарли. – Тебе придется ответить «да». – Ладно, – согласился я нехотя. – Да, я это сделаю. Я получил назначение позже обычного и вынужден был не только взяться за работу, к которой не лежала душа, но и наверстывать упущенное. Я очень много тренировался в России, осваивая «Союз» и российскую часть МКС, а также старался усовершенствовать русский, всегда казавшийся мне чудовищно трудным. Вдобавок мне пришлось изучить американский сегмент космической станции, невероятно сложный, научиться управлять роботом-манипулятором и совершать выходы в открытый космос. Я прошел русский курс выживания на воде с Димой Кондратьевым, с которым мы вместе «выживали» зимой, и космонавтом Сашей Калери – моими новыми товарищами по дублирующему экипажу. Рано утром 11 сентября 2001 г. мы вылетели на старом русском военном самолете из Сочи, поросшего пальмами города на побережье Черного моря у подножия Кавказских гор. Пока самолет неспешно летел в сторону моря, нас познакомили с кораблем и показали, как пользоваться оборудованием. Туалетная бумага была запрещена, поскольку засоряла санитарно-гигиеническую систему. Вместо нее нам предложили щетку, отмокавшую в антисептике рядом с туалетом. «Общая щетка для задницы? – подумал я. – Вот дерьмо!» Курс выживания на воде оказался ненамного приятнее зимнего испытания. Старый «Союз» спустили на воду, и нам пришлось забираться в него в скафандрах «Сокол», используемых во время взлета и посадки. Крышка люка за нами закрылась, и мы сидели в удушливой жаре, пока не получили указания снять скафандры и надеть зимнее аварийно-спасательное снаряжение, а сверху резиновый гидрокостюм. Было почти невозможно выполнить эти указания в тесноте «Союза». Диме, Саше и мне пришлось по очереди ложиться на колени остальным, чтобы вылезти из одного костюма и влезть в другой. Капсула подпрыгивала вверх-вниз на катящихся волнах Черного моря, и я подумал, что мы не справились бы с этой задачей, вернувшись из космоса, ослабленные пребыванием в невесомости. В дополнение к моей зимней одежде – а в «Союзе» было жарко, как в сауне, – я натянул еще и полный гидрокостюм, включая несколько слоев шапочек и капюшонов. Мы утопали в собственном поту и были вымотаны еще до того, как вылезли из «Союза» и прыгнули в море. Это, по сути, не было освоением оборудования или действий; как и зимний курс выживания, водный был почти исключительно психологическим тренингом и опытом сколачивания команды путем совместного преодоления трудностей. На мой взгляд, было бы лучше открыто это признать – больше смысла.