«Я не жалею, – сказал Шимон. – Я понял всё, что хотел. Мне неважно, что там в центре. Ему – важно, мне – нет». «И я», – добавил Энди. Мы собирались в молчании. В принципе, сборов было немного – надеть рюкзаки, поправить шлейки. Я решил оставить пушку, потому что не смог придумать ни одной причины, по которой она может понадобиться. Заодно она могла послужить неплохим ориентиром – чёрное пятно среди белизны. «Ну что…» – сказал Энди. Никто не знал, как нужно прощаться. Мы могли ещё увидеться, а могли больше не встретиться никогда. Мы ощутили, насколько чужды друг другу, как маловероятна была бы наша встреча без Проводника, призвавшего каждого в это странное служение. «Пойдём», – сказал Яшка. Он был прав в этой свой простоте. Прощаться вообще не было необходимости. Мы просто должны были разойтись, трое в одном направлении, трое в другом. В этот момент Шимон подал голос. «Смотрите», – сказал он. Мы оглянулись туда, куда он показывал. Из белизны выплыла фигура на лыжах. Она двигалась быстро и заметно увеличивалась. «Кто это?» – спросил Яшка. «О нём говорил Проводник», – отозвался Энди. Фигура приближалась, мы стояли и ждали. Наконец лыжник остановился – метрах в пяти от нас. На нём был схожий с нашими костюм, но более продвинутый, с какими-то поясными устройствами и фильтрами, превращающими лицо в морду фантастического монстра. «Кто из вас Проводник?» – спросил человек. «Я, – ответил я. – Я – Проводник». 22. Патибулум В центре великого ничто у Лидера сломалась лыжа. Он был властным и всемогущим, но против любого могущества найдётся свой камень, и Лидер подлетел в воздух, шлёпнулся на наст и прокатился по нему порядка пяти метров. Лыжа лопнула с громким хрустом, её заострённый конец отскочил в сторону и пропал. Он остановился и посмотрел на Лидера. Тот лежал на спине и перекатывался то на правый, то на левый бок – видимо, от боли. Он подъехал к упавшему и спросил: помочь? Нет, ответил Лидер и рывком сел. На одной ноге лыжи не было, обломок оставался притороченным к другой. Что болит, спросил он. Ногу вывернул, ответил Лидер. Идти сможешь? Да. Впрочем, Лидер не мог ответить ничего другого. Он подал Лидеру руку, и тот поднялся. Сделал несколько неловких шагов на обломке лыжи, потом сел и окончательно её отстегнул. Придётся идти пешком, сказал он, и Лидер кивнул: да. Вторая лыжа не пострадала, но на одной далеко не уедешь. Они двинулись в путь. Идти стало не то чтобы тяжелее, а значительно скучнее. Одно дело – когда ты мчишься на скорости, пролетаешь километр за километром, и другое – когда ползёшь подобно черепахе. Впрочем, он подумал, что собирался ползти весь путь, а снегоходы и лыжи – это не более чем счастливое стечение обстоятельств. Но он-то мог молчать всю дорогу, потому что привык быть один, потому что его «работа» не требовала общения, дипломатии, разговорчивости. Лидер принадлежал к другому типу – ему требовалась аудитория. Он привык вещать с трибун, выступать перед людьми, будь то районная банда подонков или население целой страны. Молчание в присутствии Лидера становилось неловким. Скорость нивелировала эту неловкость, занимая Лидера. Он разговаривал с ветром, напевал про себя и даже вслух – с отключённой рацией, – строил планы. В тишине ему некуда было деться, монолог терялся и становился неинтересным для самого Лидера, и снова возникала необходимость в слушателе. Поэтому Лидер включил рацию. Сперва Лидер пытался задавать вопросы. Где родился, когда коснулся, что-то вроде анкеты, на основе которой составляется досье. Но он отвечал: не помню, не знаю, не скажу, неважно, и Лидер сдался. Да, он знал немало – но этого не хватало. Его напарником был человек-загадка, и эту загадку не суждено было разгадать. Потом Лидер спросил: скольких ты убил. Не помню, ответил он, и это было правдой. Он просто не считал. Первый, десятый, сотый, не всё ли равно. Задушил, сломал шею, застрелил, сжёг – неважно. Это механический процесс, не требующий фиксации. А я помню, сказал Лидер. И сколько? Пятьдесят семь, и каждого я помню в лицо. Каждого я знал. Ни одной случайности, ни одного безымянного. Правда? Даже мелкие ублюдки, которых ты убивал, пока полз наверх? Кого ты положил, пока был в банде? Лидер хмыкнул. Ты меня поймал, этих не помню. Тогда откуда пятьдесят семь? Только что придумал. Для красоты. Молчи, если не можешь сказать правду. Он чувствовал, что Лидер злится. Ты хочешь говорить, сказал он, но тебе нечего сказать, потому что ты знаешь, что я не отвечу. Мне неважно, что ты думаешь обо мне, что ты думаешь о своей стране, мне плевать на твою философию. Я просто хочу ехать и молчать. Если тебе легче выкладывать всё, что на уме, валяй. Я тебя не останавливаю. Выкладывай. Просто ты должен понимать: я знаю, когда ты врёшь. Даже если молчу. В чём я соврал, когда рассказывал историю Капли? Например, в количестве детей у твоего отца. Их было не двадцать четыре. Не знаю сколько, я не умею читать мысли, просто двадцать четыре – это ложь. Ты солгал много раз. Но ты просто забыл, с кем разговариваешь. А если я расскажу тебе историю, в которой не будет ни капли лжи? Расскажи. Какое-то время Лидер молчал. Хотелось спросить: «не придумывается?», но шутка показалась неуместной. У меня был пёс, сказал Лидер. Не когда я был ребёнком. Когда я вырос и уже имел какое-то влияние. Уже держал половину города. И знаешь, это был отличный пёс. Овчарка с какими-то примесями. Здоровый, почти как волк. Я назвал его Кайзер. Он ходил за мной по пятам – так я приучил его. Мне просто хотелось, чтобы рядом была крутая собака. Это придавало мне вес. Сейчас я понимаю, как это глупо, но тогда мне это нравилось. Я прихожу на переговоры в чёрном костюме, с тростью, и за мной без поводка идёт это чудовище. Собакам нельзя, визжали они, а я просто смотрел на них, и они затыкались. И вот представь: важный разговор, деление территории, передо мной уважаемые люди, и тут я их опускаю. Ставлю перед фактом: они сливают мне то, что должны, и я оставляю их в живых. То есть я не говорю это прямыми словами, но это понятно так, как будто у них взрывчатка в заднице. И они так же витиевато дают своё согласие. Лица при этом как у победителей, но все понимают, что они только что у меня отсосали. И вот тут приходит время Кайзера. Он встаёт и идёт к ним, и они чуть подвигаются на диване, подальше от него. А он задирает ногу и просто мочится на их дорогущий ковёр. И они ничего не говорят, потому что вроде как ничего и не произошло. Они бы что угодно стерпели. Даже если бы он положил кучу каждому на колени. В общем, Кайзер был знаком качества. Аксессуаром для унижения других. Мелкие лидеры для самоутверждения учреждают тысячу всяких госнаград, а потом себе же их и вручают. И когда едут встречаться с другим таким же, меряются ими. У меня золотые медальки, а у меня – платиновые. Знаешь, я ведь пока шёл наверх, тоже думал: вот эту награду повешу на грудь, и ещё вот эту. Звезду Героя, Крест Победы, Орден Почёта, какие ещё пафосные названия можно придумать. А когда дорос до верха, понял, что всё это чушь собачья. Что преклоняться должны перед тобой, даже если ты вышел к ним голым и извалянным в говне. Неважно, что там у тебя на груди. Но тогда я ещё этого не понимал, и у меня был Кайзер. Статусный друг, символ значимости. Он как будто висел у меня на груди. Я надевал его на переговоры и носил во время публичных выступлений. И я не воспринимал его как собаку, как друга. Он жил в отдельном помещении, за ним ухаживал специально нанятый человек, его дрессировали профессионалы. Я не играл с ним, не покупал ему косточек и не учил подавать лапу. Он всё умел и без меня. При этом я им дорожил. Как дорожат серьёзными активами, вложенными средствами, временем. Если бы с Кайзером что-то случилось, я бы обозлился, поскольку пришлось бы тренировать и готовить новую собаку. Я сознавал, что собака живёт мало, и знал, что Кайзеру придётся подготовить сменщика, но до этого оставалась ещё вечность. Как-то раз назревала очень серьёзная сделка. По сути, у меня был шанс стравить два противодействующих района между собой, а потом закрышевать оба. Один держали северные, из ассимилировавшихся местных, второй – пришлые с юга. Я никогда не понимал, что они тут забыли. Тут было холодно и мрачно, а они привыкли к солнцу. Деньги греют не меньше, но деньги есть на юге. Видимо, там они просто никому не нужны. И штука в том, что тут надо было проявить уважение. Я не мог просто явиться и выставить свои условия. Северные ребята были сильнее меня, и их бы я смог подмять только в кооперации с югом. Но юг сотрудничать не хотел. Поэтому я развязал войну. Подкинул югу пару простых приманок типа отрезанной головы одного из их парней. Никаких опознавательных знаков, только одна тонкость – голову отпилили традиционным костяным ножом. Он режет иначе, чем сталь, хороший врач может заметить разницу. И таких знаков было несколько. Пара парней, убитых стрелами, например. Луками только северные пользуются, и то в качестве ритуала. Убить луком – это вроде как казнить неугодного или объявить войну. Так-то у них было нормальное оружие. В общем, всё указывало на северных. Южане были туповаты, с десятого раза поняли намёк. Все их парни были убиты характерным северным оружием. Они назначили встречу, поговорили. Разошлись миром, северяне убедили их в том, что это подстава. Только вот после этого появились мёртвые северяне с расколотыми мелкими камнями головами – так убивают из пращи, которую практиковали на юге. И северяне подумали: эти суки с нами вроде как помирились, а сами тайно мстят. И северяне предложили мне объединение. Не то чтобы они не могли победить без меня. Просто со мной это было бы проще, с меньшим количеством потерь. А вот мне это объединение было необходимо. Вся история затевалась ради него. Приложив минимум усилий, я оказывался в доверии у северян, их руками ликвидировал южан, а потом добивал северян изнутри. План был именно такой. На встречу я пошёл с Кайзером – по привычке, точно нацепив медали. В зале сидел большой Бургуми – грузный старик, глава северян. Ему было лет семьдесят. У него было два сына, которые только и ждали, когда отец загнётся и его империю можно будет распилить на части. Но пока он был жив, его все боялись. И все в его присутствии замирали. Бургуми не любил шума, не любил резких движений, не любил, когда чья-то мысль опережает его собственную. Он был спокойный, хладнокровный. И по его жирной роже ничего было не прочитать. Я сидел перед ним, как мальчик для битья. Меня предупредили, что он должен начать первым и перебивать его нельзя. Он сам покажет, когда мне дозволено говорить. Он поприветствовал меня, не дав времени для ответного приветствия, и стал излагать условия союза. Они меня вполне устраивали – меня бы любые устроили. И маленький процент от дохода, и слишком большие требования к количеству бойцов. Я всё равно не собирался эти условия соблюдать. Мне просто нужен был союз, нужен был контакт. Когда он закончил, повисла тишина, и он кивнул мне, мол, говори. Я скромно сказал, что условия меня полностью устраивают. Он кивнул. И в этот момент Кайзер, который всё это время просто сидел у моего кресла, сделал то, чему его учили. Он поднялся, подошёл к ноге Бургуми и нассал на неё. Даже не на угол дивана, не на какую-нибудь вазу, а на ногу человека, расположение которого мне было нужно как воздух. И самое жуткое, что никто не пошевелился, никто ничего не сказал. Ни сам Бургуми, ни его бойцы, ни его сыновья. Собака просто мочилась на жирную ногу, а все замерли и смотрели на это. Кайзер закончил, вернулся и сел у моих ног. Обычно в такой момент я торжествовал, а теперь моё сердце забралось куда-то в горло и билось так, что заглушало внешние звуки. И тут я понял, что все смотрят на меня. Не на Кайзера, а именно на меня. Не отводя взглядов. Они от меня чего-то хотели. Ждали, что я сделаю. Такая страшная пауза, когда слышишь тишину. Будто воздух ревёт в ушах. И я понял. Я встал, подошёл к одному из телохранителей и протянул руку. Он дал мне пистолет – свой я оставил на входе. То есть они мне доверяли – я с заряженным оружием стоял в двух шагах от Бургуми. Они понимали, что я не такой идиот. Я подошёл к Кайзеру и выстрелил ему в голову. Мозги разбрызгались по ковру. Звук был оглушительный, у меня засвистело в ушах. Я вернул оружие телохранителю и сел в своё кресло. Бургуми с трудом поднялся – ему помогали два бойца – и вышел из комнаты. Ко мне подошёл средних лет мужчина, правая рука Бургуми, и сказал: сделка закреплена, вечером ждём бойцов. Мне открыли дверь, и я понял, что всё в порядке, можно идти. Кайзер остался лежать там. И знаешь, я убил много людей. Я не считал, конечно. Пятьдесят семь или сто пятьдесят семь – не знаю. И ни об одной смерти я не жалел, кроме этой. Я много раз думал: а что бы было, если бы я не убил Кайзера. Может, на этот вопрос было два правильных ответа. Может, если бы я пощадил пса, Бургуми точно так же заключил бы сделку. Но я выбрал вариант, который показался мне более надёжным. И вот странно: я ведь ничего не чувствовал к этому псу. Мне было безразлично, если его нет рядом. Он был функцией, и не более того. Но я вспоминаю этот выстрел. Он в моей голове, точно в замедленном воспроизведении – я поднимаю руку, направляю пистолет псу в лоб и нажимаю на спуск. Я не смотрел в его глаза, не знаю, что они выражали – преданность, непонимание или что-то другое, или вообще были пусты. Я не знаю. Но я действительно жалею, что убил его. Какое-то время они ехали в молчании. Он молчал. Что ты думаешь, спросил Лидер. Ничего, ответил он. Ты не можешь ничего не думать. Я рассказал тебе историю, и ты что-то об этом думаешь. Я ничего не думаю. Есть ли смерти, о которых ты жалел? Нет. Всех, кого ты убил, ты убил справедливо? Он не ответил. Потому что он думал не о тех, кого когда-либо убил. Он думал о собаках. У него тоже был когда-то пёс, точнее, не у него, а у отчима. Они тогда жили на дебаркадере, ржавой плавучей махине, арендованной отчимом на полгода. Таких дебаркадеров, перестроенных из старых барж, стояло там штук сто – в заброшенной части порта, на отшибе от нормального человеческого жилья. Ютились там нищеброды, всякая шваль, шпана. А забросили эту часть, потому что вода разрушила волнолом и в искусственной гавани начало штормить. Восстанавливать волнолом не стали, отдав часть порта под строительство. Правда, никто там ничего так и не построил. Пса звали Шут. Он был весёлый и глупый, но на удивление верный. Всегда следовал за отчимом, лаял на посторонних, преданно глядел в глаза. А потом он погиб. Был очень сильный шторм. Несколько дебаркадеров сорвало с креплений и вынесло в море. Один разбило о торчащие из воды обломки. Их дебаркадер почти сорвало – он держался только на швартовочном канате, который чудом цеплялся за причальную тумбу. В момент отрыва их хорошенько тряхнуло, все трое – он, отчим и мать – повалились с ног. На причал! – заорал отчим и схватил его, пятилетнего, под мышку. Мать шла следом. Качало неимоверно, и стоять на палубе было вообще невозможно. Шут уже перепрыгнул на причал и заливался там неистовым лаем. Отчим кое-как подполз к борту. Сходни уже давно упали в воду. Перепрыгнуть на берег было нетрудно, когда бы не тряска – расстояние не казалось огромным, может, метр или около того. Он вырвался из рук отчима и закричал: я сам перепрыгну. Отчим кивнул и вдруг закричал: тяни, тяни. И тут он увидел Шута – тот вцепился зубами в канат и пытался притянуть дебаркадер поближе. Пёс упирался всеми лапами, скользил, тыкался то лбом, то грудью в тумбу – и у него получилось. Буквально на несколько секунд дебаркадер оказался совсем у причала, его даже ударило бортом, и в этот момент мы подскочили и прыгнули – все трое, и оказались на суше. Но это было последнее усилие Шута – удар отбросил дебаркадер, верёвку сорвало с тумбы, и пёс запутался в ней. Его сдёрнуло с причала и по инерции ударило о борт дебаркадера – он свалился в щель, а следующая волна отбросила дебаркадер на несколько метров. Верёвка уходила в воду. Больше они Шута не видели. Их дебаркадеру повезло – его вынесло на насыпь неподалёку. Возможно, они бы выжили, даже оставшись на борту. Шута не нашли. Отчим устроил ему символические похороны и соорудил кенотаф из нескольких плоских камней. Впоследствии ему приходила в голову идея завести собаку. Но он отгонял её – и потому что его образ жизни не подразумевал наличия питомца, и потому что какого бы пса он ни завёл, тот проиграет внутреннее сражение с Шутом – смешным и глупым, отдавшим свою жизнь за хозяев. И поэтому он твёрдо знал одну вещь. Людей можно пытать и убивать. Их можно поджаривать на кострах, взрывать гранатами, расстреливать из пистолетов, размазывать по стенам битами, кромсать пилами, выворачивать кишки сапожными ножами; их можно пытать на дыбе, ломать челюсти и отрезать пальцы ножом для сигар, можно скармливать ручным медведям, вешать, рубить головы, им можно отрезать конечности, выжигать глаза и вырывать языки, можно полосовать их плетьми и батогами, можно сдирать кожу живьём и сажать на кол. А собак трогать нельзя. Впереди виднелось что-то странное. Что это, спросил он. Великан, ответил Лидер. Что такое Великан? Дерево. Тут не может быть деревьев. А это – есть. Оно когда-то было живым. Стекло поглощает жизнь, но всякая мелочь – кустарники, мох – умирают до прихода Стекла и потому не превращаются. А это я не знаю, какой-то дуб, в общем, что-то из другого мира, он вырос и не умер, и Стекло застало его живым, и он стал Стеклом. Для местных он священный. Ты видел его раньше? Нет, досюда я никогда не доходил. Великан действительно был огромным – раскидистое стеклянное дерево на белой равнине. Он думал: что это, откуда, как здесь появилось, но ответа не было. Они приближались, и Лидер явно ускорялся – создавалось ощущение, что Великан – это финиш, конечная точка маршрута, и задача каждого из них – первым разорвать красную ленточку. Лидер остановился в нескольких метрах от дерева и дождался, пока он нагонит. Ветви Великана начинались на удивление низко, на первую можно было поставить ногу и подниматься, как по лестнице. Наверняка дети ползали по нему, когда он был ещё жив. Теперь забраться на него можно было разве что в спецкостюме. Эта же мысль, по-видимому, пришла в голову Лидеру. Я хочу, сказал он и сбросил рюкзак, а потом полез наверх, к кроне, ловко хватаясь за стеклянные ветви. Он вспомнил, как в детстве забрался на дерево и, упав с него, сломал руку. Увидев его кисть, висящую точно плеть, мать быстро протрезвела и повела его к лекарю. Тот вправил кости и наложил фиксажи. То дерево было один в один Стеклянный Великан, точно оно перебралось, перелетело сюда, чтобы умереть именно так, а не высохнуть, не сгнить. Лидер тем временем добрался до самого верха. Сидел на ветке, как ворон, чёрный, непроницаемый, и смотрел вдаль. Он сбросил рюкзак у ствола и присел. Лидер спустился через несколько минут, легко спрыгнув на наст. Хорошо, сказал Лидер, просто отлично. Тебе тоже нужно подняться. Всё видно. Что видно? Всё. Там ничего нет, только белая равнина. Лидер рассмеялся. Тут ты прав. Но всё равно это стоит того. Это самая большая белая равнина в мире. На неё стоит взглянуть с высоты. Лидер потянулся и подошёл к своему рюкзаку. Сделаем привал, сказал он утвердительно и начал распаковываться. Жаль, что не взяли палатку, с ней было бы приятнее. Он подсоединил пакет с питательной массой к клапану костюма и зачавкал. Он смотрел на то, как Лидер ест, потом на то, как тот выбрасывает упаковку, как снова пакует рюкзак. Помнишь, ты спросил у меня, имеешь ли ты право дойти, а я ответил, что да, имеешь, сказал он. Помню. Я передумал, сказал он, достал пистолет и выстрелил Лидеру в грудь. Тот упал. Из отверстия начала, пузырясь, выплескиваться кровь, видимо, задело какую-то значимую артерию. Он подошёл, присел над умирающим. Тот ещё дышал. Эмоции не были видны сквозь затемнённую маску. Слышишь, сказал Лидер. Да. Ты, с-сука. Да. Почему? Я посчитал это справедливым. Лидер помолчал, подышал. Выполнишь одну просьбу? – спросил он. Да. Я хочу узнать. Что? Узнать. Могу я коснуться или нет, уже ведь неважно. Я всегда боялся. Я всегда хотел коснуться и понять, избран я или нет. Я хочу узнать теперь. Да, кивнул он, это можно. Он посмотрел на Великана, а потом начал расстёгивать костюм Лидера. Одна молния, другая, третья, четвёртая, внешний слой, внутренний слой. Он был там, внутри, белый и бледный, на удивление хилый для своей жёсткости, с чёрными волосами по всему телу. В глазах Лидера не было ничего, даже боли – лишь пустота. Он достал из своего рюкзака верёвку, приподнял Лидера и проложил её под телом. Что ты делаешь, спросил Лидер. Ты хотел смотреть на белую равнину, и ты будешь смотреть на неё, ответил он. Он обвязал петлями плечи умирающего, а к концам верёвки привязал пистолет Лидера – в качестве груза, после чего перекинул его через самую высокую ветвь, до которой мог добросить. Потом он стал поднимать – медленно, с трудом. Лидер показался ему тяжёлым, несмотря на худосочность. Тот лишь слегка застонал, когда верёвки поставили его в вертикальное положение. Знаешь, сказал Лидер с хрипом, кресты бывают разные. Бывает просто столб. Бывает Т-образный. Бывает крест. Бывает в виде икса. У тебя будет Т-образный, сказал он. Да, выдохнул Лидер, как выдыхал при каждом рывке. Он тянул ритмично, сильно, а потом голова Лидера стукнулась о ветку, и руки притянуло к ней, и тогда он закрепил верёвку на одной из нижних веток. Ну вот, сказал он, ты коснулся. Лидер что-то сказал, но он не услышал – тот был слишком высоко. Он отошёл, чтобы увидеть творение рук своих – человека, распятого на стеклянном дереве. Ты можешь подумать, что я убил тебя из-за всех тех, кого убил ты. Из-за тех, кого ты ни черта не помнишь. Но это не так. Я убил тебя из-за собаки. Она была тем чёрным камешком, который нарушил равновесие. Весы склонились в сторону тьмы. Ты заслужил свою смерть. Он подошёл к дереву и, расстегнув костюм, высвободил руку. Стало безумно холодно, мороз щипал кожу. Он положил ладонь на стеклянную поверхность Великана и сказал: извини. Но перед кем он извинялся – перед деревом или распятым на нём человеком – было неясно. 23. По стеклу Даян сразу ушёл вперёд. Он двигался ритмично и не уставал, точно состоял не из плоти и крови, а из шестерен и электромеханических схем. Он просто посмотрел на нас и исчез в белизне. Мы с Филом и Яшкой ползли следом, хотя понимали, что не увидим развязки, что даян доберётся до Проводника задолго до того, как мы достигнем Источника. Шимон, Энди и Фред отправились обратно. Они взяли тепловую пушку, чтобы при необходимости добраться до галерей и переждать там бурю, или ночь, или ещё что-нибудь, что потребуется переждать. Я надеялся, что они дойдут, – я не желал им зла вне зависимости от того, насколько неприятные вещи они рассказывали о своём прошлом. Прошлого больше не было – мы перебрались через него, как через горный хребет, мы преодолели зло и погрузились в добро, мы изменились. Ради этого мы шли с Проводником, и никто из нас не пожалел. Даже те, кто развернулся. Я задавал себе вопрос, что всё-таки толкнуло меня на ложь. Даян искал Проводника не для того, чтобы поговорить по душам. Хотел ли я защитить Проводника, приняв удар на себя? Нет, не хотел. Хотел ли я почувствовать себя более значимым, нежели был на самом деле? Тоже нет. Моё утверждение было рефлекторным – так дети врут, балуясь, без объективной причины и без видимой выгоды. Так человек отвечает «нет» автоматически, не услышав вопроса, верным ответом на который является согласие. Но так или иначе лгать даяну было бессмысленно. Он не знал всего, подобно Проводнику, но он чуял ложь, как свинья чует под землёй созревший трюфель. В ответ на мои слова он просто повторил: «Я спрашиваю: где Проводник?», и Яшка показал пальцем в направлении Источника. Даян кивнул и прошёл мимо нас, чтобы через несколько минут раствориться в белизне. «А ты рисковый», – сказал потом Фил. Теперь же мы шли следом, и шли – по Стеклу. Не было никакого наста, никакого снега – поверхность под нашими ногами оставалась прозрачной. Правда, через неё ничего не было видно – если сложить сотни стеклянных слоёв, изображение мутнеет до степени полной непроницаемости. Но это не играло никакой роли – мы всё равно не могли насмотреться в это безупречное зеркало, отражавшее лишь нечёткие силуэты. Мы никогда не видели столько Стекла в одном месте, и никто не видел, по крайней мере, из живых, потому что добравшиеся сюда не возвращались. Каким-то образом Стекло здесь воздействовало не только на биологические объекты, но и на всё прочее – и с каждым шагом я сознавал, что наши костюмы больше не служат защитой. В любой момент костюм мог остекленеть, во всяком случае мне так казалось. Но пока можно было идти вперёд, мы шли.