И остановился. Я подумал: а что будет потом? Я открою дверь и выведу Ревекку. Неизвестно, сколько времени уйдёт на то, чтобы убедить её, что я не заодно с Йоханом – ведь тогда, много лет назад, мы были не разлей вода. Потом мы пойдём к меджаям. Они приедут в дом Йохана и найдут комнату. Йохана арестуют. Ревекка будет лечиться, я буду ей помогать. Йохана, скорее всего, повесят, причём показательно. Преступление жуткое, редкое, очень удобное для провластного популизма. Эта история вызовет интерес ко мне, а я мытарь, у меня бухгалтерия, причём наполовину чёрная, я списываю налоги и завышаю расходы по контрактам, всё это наверняка всплывёт, а если даже и не всплывёт, я буду постоянно беспокоиться о собственной безопасности. А если Йохана не повесят? Если он окажется на свободе и будет знать, что я его предал? Он может жестоко отомстить – кто знает, на что способен человек, пятнадцать лет держащий в плену женщину. На самом деле я не думал об этом теми словами, которыми пытаюсь сейчас передать свои ощущения. Всё это пронеслось в моём сознании за доли секунды, вот это ощущение опасности, независимо от того, как я поступлю – открою дверь или оставлю закрытой. Было и ещё кое-что. Йохан оставался моим лучшим другом. Нам было интересно вдвоём, мы трепались, выпивали, играли, да мало ли что – с ним было хорошо. И я вынул ключ. Закрыл смотровое окно. Закрыл внешнюю дверь. Выключил свет. Вышел из подвала. Запер подвал. Устранил все следы своего пребывания. Закрыл внешнюю дверь. Отправился на вокзал. И уехал. Да, я уехал обратно в Хураан. Глядя в окно поезда, я думал о том, что могу изменить всё в любой момент. В любой момент я могу позвонить меджаям и донести на Йохана. Сказать, что в его подвале живёт женщина, которую он держит в плену уже пятнадцать лет. Они проверят, обязательно проверят. Они любят анонимные доносы – намного больше, чем официальные жалобы пострадавших. Они поднимут это дело на флаги, они сделают всё, как нужно. А я буду ни при чём, я просто приеду к Ревекке в больницу или куда можно будет к ней приехать, чтобы услышать её историю. Расскажу, как искал её тогда. А может, расскажу – только ей, – что это я сообщил меджаям. Она меня не выдаст. Цифра замолчал. Это была долгая история, и многим хотелось спать, но мы слушали, потому что мы должны были выслушать. – И что ты сделал? – спросил Проводник. – Я ничего не сделал. Вообще ничего. Я вернулся домой и продолжал жить, как раньше. С Йоханом мы больше не виделись. Пару раз я приезжал в Виффу по работе, но Йохану не говорил. Несколько раз мы говорили по телефону, недолго. – Она по-прежнему там? – спросил Близнец. – Да, наверное, – ответил Цифра. Воцарилось молчание. – Я позвоню им. Когда мы вернёмся, сразу позвоню. Это будет первое, что я сделаю. – Не обещай, – сказал Проводник. – Ничего не обещай. Ты не знаешь, каким будешь, когда вернёшься. Ты не знаешь даже, вернёшься ли вообще. Если посчитаешь нужным позвонить, вернёшься и позвонишь. – Или это сделает кто-то другой, – сказал Близнец. Цифра вскинул голову. – Ты? – Например, я. – Или я, – добавил Шимон. – Видишь, – сказал Проводник, – ты её уже спас. Нас тринадцать, и кто-то доберётся назад. И этот кто-то спасёт её, даже если это будешь не ты. Ты не решился тогда – и в этом нет ничего страшного. Зато ты решился сейчас. – Ничего страшного? – переспросил Близнец. – Просто она просидит там ещё год, или два, или сколько, пока кто-нибудь из нас не доберётся до канала связи. Если вообще доберётся. Проводник улыбнулся. – Сколько стоит то, что Цифра осознал себя? Осознал своё «я», свою тёмную сторону – и показал её нам? – Не знаю. – Это бесценно. Даже если Ревекка просидит в подвале Йоханаана ещё двадцать лет, или сорок лет, или шестьдесят лет – это будет справедливой ценой. Она – инструмент, который нужен Цифре для осознания самого себя. Он правильно воспользовался этим инструментом, и теперь не важно, позвонит он меджаям или не позвонит. У него больше нет тайны, которая бы довлела над ним, мучила его. Его тайна выплеснулась наружу, и он может дать волю чувствам. Он может скорбеть, злиться, ненавидеть, любить открыто, как может делать это любой честный человек. – Но он мог бы делать это и без тайны, – заметил Энди. – Нет, – ответил Проводник. – Преодоление тайны расширяет чувственные возможности сознания. Если ты был нечестен с собой и с другими, а потом преодолел этот обман и стал честен, твои чувства обострены в гораздо большей степени, нежели у человека, который был честен всегда. Каждый из нас должен превозмочь себя и прорваться через свою тайну. – А ты прорвался? – Нет, – покачал головой Проводник. – Я не прорвался. Я иду на север именно для того, чтобы это сделать. На этом разговор закончился, но я ещё долго не мог заснуть. Рассказ Цифры не давал мне покоя. Я не мог понять, кто в этой истории настоящий негодяй – Йоханаан, похитивший девушку, или Цифра, не решившийся прекратить истязания Ревекки, хотя ему это ничего не стоило. Возможно, Цифра действительно преодолел свою тайну, как это утверждал Проводник, но его рассказ изменил отношение к нему. Я понимал, что завтра вечером постараюсь сесть подальше – трусость и подлость виделись мне заразными болезнями, передающимися по воздуху, и я не хотел заразиться ими от Цифры. Наутро, когда мы собирались, я поймал себя на мысли, что воспринимаю Цифру как инвалида. Смотреть на него вроде как неприлично, но при этом невозможно не обернуться, невозможно оторвать взгляд. Рассказывая свою историю, Цифра не мог не понимать, на что шёл, не мог не осознавать, как изменится наше отношение. Но всё-таки он решился, и в этом действительно, как и говорил Проводник, присутствовал нравственный подвиг, преодоление барьера. «Каждый из вас сейчас думает об одном и том же, – прервал Проводник радиомолчание. – Каждый из вас думает, что на месте Цифры поступил бы иначе. Конечно, любой другой бы сразу пошёл к меджаям или в крайнем случае анонимно донёс на Йоханаана. Но все вы ошибаетесь». «Я не ошибаюсь», – сказал Шимон. «Тогда вечером я попрошу тебя рассказать свою историю». «Она получится скучной». «Тогда её расскажу я, и она внезапно окажется интересной». Мне показалось, что Шимон что-то прошептал, несколько неразборчивых слов, которые явно не предназначались для чужих ушей – он просто забыл отключить связь. Смысла я не понял, но по интонации почувствовал, что Шимон уязвлён, что тайна у него есть и он не сомневается в способности Проводника её раскрыть, и что чувство, которое обуяло Шимона, – не страх, а злость. Таким тоном говорят «Только попробуй!» или «Ну давай, что же ты!», и эти слова, будучи произнесенными в других обстоятельствах, служат сигналом к началу драки. Возможно, думал я, это связано с тем, что до сих пор Шимон считал себя неприкосновенным – первым и самым близким последователем Проводника, знающим его лучше других. Проводник же дал ему понять: ты такой же, как и прочие. Впрочем, я думал не о Шимоне, а о себе. Что бы рассказал я, обратись Проводник ко мне? Какую из своих историй? Какую из тайн? Что бы я ни раскрыл, что бы ни выбрал, прочее будет по-прежнему довлеть надо мной, нависать, хмуриться, угрожать. Могу ли я выбрать самый главный секрет, могу ли одной историей закрыть все пробелы, очистить свой разум и сердце? Я не знал. Я лишь надеялся на то, что Проводник задаст вопрос, на который у меня будет один-единственный ответ. 14. Coup de GRâce Алярин проснулась оттого, что почувствовала: в комнате кто-то есть. Речь шла не о старухе – к ней Алярин привыкла настолько, что воспринимала как предмет обстановки, неодушевлённое имущество. В комнате был настоящий человек – Алярин ощущала его запах, едва заметный шлейф дорогих духов, сквозь который просачивалась нотка мужского пота. Алярин открыла глаза. Старуха тоже была тут – дремала на стуле у кровати. Алярин с трудом повернула голову в другую сторону – шея отозвалась болью. У стены стоял мужчина. Лицо его скрывалось в тени. – Вы кто? – спросила Алярин. От её голоса очухалась сидящая на стуле старуха, что-то прошамкала – Алярин так и не научилась разбирать её невнятное бормотание. – Ты его впустила? – спросила Алярин. Старуха закивала, поднялась и поползла к двери. Алярин представила, как они выглядят вдвоём, когда старуха выводит её во двор, посидеть на свежем воздухе. Две калеки, две колченогих уродины. Даже немного смешно. Мужчина вышел на свет, и сердце Алярин сжалось. Она видела его всего однажды, причём издалека, – но она знала, кто он, и догадывалась, зачем он пришёл. – Ка, – выдавила она. Священник учтиво склонился. – Да, Алярин, это я. Рад наконец с тобой познакомиться. Могу я присесть? Он не стал дожидаться разрешения, а просто сел на стул, который раньше занимала старуха. Та стояла, обернувшись, в дверном проёме. – Иди, – сказала Алярин. Старуха заворчала, но исчезла. Ка молчал. В гражданской одежде он не казался таким властным и страшным, каким его запомнила Алярин. – Зачем пришёл? – спросила она. – Как твоё здоровье? – поинтересовался он в ответ. Мразь, подумала Алярин, какая же ты мразь. – Как видишь. Левая рука была уже ничего, Алярин держала ложку и сама хлебала жиденький супчик. Пальцы на правой всё ещё срастались под слоем гипса, умело наложенного даяном. Ходила Алярин, опираясь на старуху или держась за стенку – обе ноги были сломаны в нескольких местах, а на правой был раздроблен сустав – она уже никогда не будет сгибаться. Рёбра подживали, дышалось уже без хрипов. – Ну и отлично, – отозвался Ка. – Зачем пришёл? – Алярин повторила вопрос. Ка покачал головой. – Есть разговор. Алярин не ответила. Ну давай, давай свой разговор. – Пойми правильно, я не испытываю к тебе никаких чувств, – сказал он. – Ни ненависти, ни презрения, ничего такого. Я тебя не боюсь и не уважаю тебя. Ты мне безразлична. Как мне безразличен этот стул или этот дом. Тем не менее ты знаешь, что я сделал.