– Ясно. Наверное, вы испытали приятный шок, когда они закрыли расследование и оставили вас в покое. – Да уж, весьма. – Вы с ней виделись после этого? – С Касперски? Нет. Они виделись, но ему было не слишком приятно вспоминать тот вечер. Они с Сюзанной ужинали в своем любимом ресторане Le Veau d’Or. Вернее, он ужинал. Сюзанна только прихлебывала куриный бульон. Они только что были у онколога и, казалось, вошли в тоннель, уводивший во тьму. Они на полной скорости неслись во мрак. Алкайтис пытался поддерживать разговор, но перед Сюзанной открылся другой тоннель, еще темнее; она отвечала односложно, и он уже предвидел, как пропасть между ними будет расти, как Сюзанна будет все стремительнее отдаляться от него. Он думал, что уже ничто не способно испортить им вечер, но даже самый ужасный вечер всегда может стать еще хуже. За одним из столиков послышался звон стекла, и когда он обернулся, то увидел Эллу Касперски. Она ужинала в одиночестве. Официант уронил бокал, и он разбился о тарелку для хлеба. – Ты ее знаешь? – спросила Сюзанна, заметив его выражение лица. – Не поверишь, но это Элла Касперски. (Одно из множества отличий его жизни с Сюзанной от жизни с Винсент: он рассказывал Сюзанне все.) – Не думала, что она такая элегантная женщина. Касперски не смотрела на них. Она была всецело поглощена тем, что оттирала белое вино с отворота своего пиджака. – Я представляла ее себе как растрепанную сумасшедшую. – Ты еще будешь есть? – Ему хотелось, чтобы его жена что-нибудь съела, почувствовала себя бодрее, а еще ему очень хотелось, чтобы она перестала смотреть на Касперски. – Нет, пусть принесут счет. Он попросил счет и стал его изучать, пока жена рассматривала Касперски, которая отмахнулась от извинений официанта и снова принялась читать какой-то документ – клочок бумаги с зажимом. Ему не нравилось, как на нее смотрела Сюзанна. – Давай уйдем, – мягко сказал он, расплатившись за ужин, но по пути к выходу из ресторана им пришлось пройти мимо столика Касперски. Когда они приблизились к ней, на лице Сюзанны заиграла пугающая улыбка. Касперски подняла глаза, как только они почти вплотную подошли к ней. Она превосходно изобразила равнодушие, разве что немного сощурилась, узнав Алкайтиса. – Добрый вечер, Элла, – сказал Алкайтис. На той же неделе КЦБ закрыла расследование в отношении его фонда. Как победитель, он мог позволить себе великодушие. Она откинулась на спинку стула, внимательно посмотрев на него, и отпила вина. Она долго сидела молча, он решил, что она не собирается ничего говорить, и собрался уходить, но вдруг она произнесла: – Вы недостойны моего презрения. Алкайтис замер. Он не знал, что на это ответить. – Ах, Элла, – сказала Сюзанна. Из хлебной корзины выглядывал осколок стекла от разбитого бокала. Сюзанна вытащила его и аккуратно опустила в стакан с водой на столе Касперски. На их глазах он опустился на дно. Сюзанна наклонилась над ней и тихо проговорила: – Почему бы тебе не поесть битого стекла? На секунду все замолчали. – Я уверена, вам и так постоянно это говорят, – сказала Элла, – но вы двое идеально подходите друг другу. Алкайтис взял жену под руку и стремительно вышел из ресторана на холодную улицу, где их уже ждала машина. Он посадил ее на заднее сиденье и сел рядом. «Домой, пожалуйста», – сказал он водителю. Он повернулся и увидел, что Сюзанна тихо плачет, закрыв лицо руками. Он крепко обнял ее, на его пальто закапали ее слезы, и они сидели молча всю дорогу до Коннектикута. В другой жизни, в библиотеке ФИУ «Медиум 1», приглашенный преподаватель неожиданно сделал отступление от Ф. Скотта Фицджеральда. «Сегодня я хочу поговорить об одной аллегории, – начал он. – Все знают историю о лебеде на замерзшем пруду?» «Да, я вроде бы слышал», – сказал Джеффрис. Он работал полицейским, пока не заказал убийство своей жены. – Лебедь не успел вовремя улететь, правильно?» Позже Алкайтис раздумывал над лебедем в очереди за порцией картофеля с мясом неясного происхождения. Это была любимая история его матери, она постоянно рассказывала ее, когда он был ребенком. Глубокой осенью на озере собралась стая лебедей. Когда по ночам стало холодать, они все улетели. Все, кроме одного: один-единственный лебедь не заметил приближения опасности, или слишком сильно любил озеро и не хотел его покидать, даже когда настала пора, или страдал от самоуверенности, – мотивы лебедя оставались неизвестными и, как подозревал Алкайтис, менялись в зависимости от того, какую мораль хотела ему преподнести мать, – но финал был неизменным: наступала зима, и лебедь покрывался льдом, потому что не улетел вовремя. – Я думал, что смогу все исправить, – рассказывал он Фримен, когда она снова пришла к нему в тюрьму. – Я был растерян. Я не хотел никого подвести. Все они были такие алчные, эти люди, они ждали прибыли… – У вас есть ощущение, что инвесторы подтолкнули вас к мошенничеству, – вежливо сказала она. – Нет, не совсем, я бы так не сказал. Я беру на себя полную ответственность за свои преступления. – Но создается впечатление, что вы отчасти вините в них инвесторов. – Они рассчитывали на определенную прибыль. Я чувствовал себя обязанным приносить им эту прибыль. Кошмар, на самом деле. – Для вас, вы хотите сказать? – Да, конечно. Представьте себе стресс, – сказал он, – постоянное давление, когда понимаешь, что рано или поздно наступит конец, но продолжаешь держаться на плаву. Мне бы даже хотелось, чтобы меня поймали раньше. Лучше бы еще в 1999-м, во время первого расследования КЦБ. – И вы утверждаете, что никто больше не знал о вашей схеме. – Голос Фримен звучал максимально бесстрастно. – Выписки со счетов, мошеннические действия, банковские переводы – во всем виноваты только вы. – Только я, – повторил он. – Я ни о чем не рассказывал ни одной живой душе. В другой день Иветт Бертолли кружила по двору чуть позади справа от пожилого мафиози, чье имя некогда вселяло ужас в Нижний Ист-Сайд, а теперь он неловко семенил в замедленном темпе вместо бега. В другом уголке Оливия и Файзаль разговаривали с человеком, которого Алкайтис не узнал; это был не заключенный, вероятно, покойный мужчина средних лет в красивом шерстяном костюме серого цвета. Алкайтису было известно о четырех случаях самоубийства из-за схемы Понци: четыре человека потеряли больше, чем сумели вынести. Один из них – Файзаль, но кто этот второй мужчина? Если Алкайтис правильно помнил, там были австралийский бизнесмен и бельгиец. Сколько еще призраков появится в ФИУ «Флоренс Медиум 1»? Он смотрит на Оливию, и его переполняет злость. Какое право она имеет его преследовать? Какое право они все имеют его преследовать? Не его вина, что Файзаль решил так поступить. По правде говоря, он подозревал, что сердечный приступ Иветт Бертолли был связан со схемой Понци, но она могла давно распознать обман и выйти из этой схемы, как и все остальные. Смерть Оливии тоже не может быть на его совести: он уже несколько лет провел в тюрьме, а она умерла месяц назад. Когда Алкайтис думает о том, сколько денег он выплатил, сколько чеков отправил им за эти годы, его охватывает слепая ярость. – Я не хочу сказать, что поступал правильно, но, если судить объективно, я делал и хорошие вещи, – написал он в письме Джули Фримен. – За несколько десятилетий я заработал много денег для многих людей, благотворительных организаций, фондов национального благосостояния, пенсионных фондов и так далее; да, может показаться, что я оправдываюсь, но цифры говорят сами за себя, и если вы посмотрите на прибыльность инвестиций, большинство этих людей и организаций получили гораздо больше, чем вложили или чем если бы инвестировали в фондовый рынок, так что, полагаю, неверно называть их «жертвами». – Что ж, – сказал он Сюзанне в хосписе, – по крайней мере, теперь тебя не посадят в тюрьму, когда пирамида рухнет. – Только подумай, как ты сэкономишь на адвокатах, – парировала она. Так они провели последние несколько месяцев, соревнуясь в бахвальстве и глупой браваде, пока она не замолчала, а вслед за ней замолчал и он и стал часами безмолвно сидеть у постели, держа ее за руку. Когда пирамида наконец рухнула, когда он окончательно попал в ловушку, рядом с ним была не та женщина. Хотя под конец Винсент тоже произвела на него впечатление, пускай и не могла сравниться с Сюзанной. Сцена: его офис в Мидтаун, последний день в этой комнате. Он сидел за столом, Клэр плакала на диване, Харви сверлил глазами пустоту, Винсент возилась с пальто и сумкой, и когда она уселась на стул и впилась в него взглядом, он наконец спросил: «Винсент, ты знаешь, что такое схема Понци?» – Да, – ответила она. Клэр спросила сквозь слезы: – Откуда ты знаешь про схему Понци, Винсент? Он тебе рассказывал? Ты знала? Клянусь богом, если ты знала, если он тебе говорил… – Разумеется, он мне не говорил, – прервала ее Винсент. – Я знаю, что такое схема Понци, я же не идиотка, черт побери. Тогда он подумал: какая умница. В антижизни он идет по просторному коридору отеля с модернистскими канделябрами – коридору отеля на Палм-Джумейра – и спускается вниз по лестнице, медленно передвигаясь в прохладном воздухе. На каждом пролете стоит пальма в горшке. В лобби никого нет, кроме Винсент. Она стоит у фонтана и смотрит на воду. Когда он приближается, она смотрит на него; она его ждала. На этот раз все по-другому, он уверен, что это не воспоминание, потому что не сразу ее узнает. Она гораздо старше и странно одета: на ней серая футболка, серые рабочие брюки и поварской фартук. На голове у нее повязан платок, но он видит, что она коротко подстриглась и на ее лице нет макияжа. Теперь она выглядит совершенно другим человеком. – Привет, Джонатан. – Ее голос звучит откуда-то издалека, будто она говорит с ним по телефону с подводной лодки. – Винсент? Я тебя не узнал. Она смотрит на него и молчит. – Что ты здесь делаешь? – спрашивает он. – Просто пришла в гости. – Откуда ты пришла? Но она уже не слушает, смотрит мимо него, и он оборачивается и видит, как у окна прогуливаются Иветт и Файзаль. Файзаль что-то говорит Иветт, и она смеется. – Их не должно здесь быть, – говорит он с глубокой тревогой, – я еще ни разу их здесь не видел. – Но когда он оглядывается, Винсент уже нет. Позже, лежа в своей неудобной кровати в не-антижизни, не-жизни, он потрясен несправедливостью происходящего. Если его навещают призраки, почему он не может видеть свою настоящую жену, свою первую спутницу вместо второй – свою сообщницу, возлюбленную Сюзанну – или Лукаса? Он плохо себя чувствует. Теперь он проводит больше времени в антижизни, чем в тюрьме, и знает, что реальность от него ускользает. Он боится забыть собственное имя, ведь если он забудет самого себя, то наверняка не сможет вспомнить и о брате. Такая мысль его крайне огорчает, поэтому он начертил на левой руке ручкой Черчвелла крохотную букву «Л». Он решил, что всякий раз, глядя на букву «Л», будет думать о Лукасе, и тогда мысль о брате войдет в привычку. Кто-то рассказывал ему, что привычки остаются с человеком до самого конца. – Привычка вроде чистки зубов, – сказал Черчвелл. – Точно. – Но смотри, ведь есть разница. Каждый раз, когда ты чистишь зубы, они от этого не разрушаются. – Что ты имеешь в виду?