XII Антижизнь Однажды утром в ФИУ «Флоренс Медиум 1» Алкайтис вышел во двор и увидел в толпе вспышку цвета. Красный цвет, но разве возможно? Здесь запрещен красный цвет. Не просто красный, а деловой костюм красного цвета, каких он не встречал на женщинах с начала 90-х, в лучшем случае середины 90-х; огненно-красный, с огромными накладными плечами. Женщина в костюме необычайно быстро движется, всего за пару шагов она пересекает двор, встает рядом и смотрит на него. – Мадам Бертолли, – тихо произнес он, стараясь не выдать себя. – Ты что-то сказал? – спросил у него стоявший рядом заключенный. – Нет, ничего. Очевидно, Иветт Бертолли не могла здесь оказаться, потому что это невозможно и потому что ее бы заметили остальные. И все-таки она здесь. Она медленно обходит двор по кругу, периодически мерцая. На вид она гораздо моложе, чем в день их последней встречи. Возможно, в этом самом костюме она была, когда он с ней познакомился – то ли в 1986 году, то ли в 1987-м. Они обедали в Париже. Она только начала работать консультантом в области инвестиций и дала его контакты нескольким богатым французам и итальянцам из числа своих клиентов. На момент ареста Алкайтиса ее клиенты вложили в схему Понци в общей сложности 320 миллионов долларов. Иветт Бертолли скончалась от сердечного приступа в тот же день. Теперь она кружила по двору и не сводила глаз с Алкайтиса. Он закрыл глаза и ущипнул себя, надеясь на избавление, но час спустя она по-прежнему была там и переговаривалась под деревом с Файзалем. – Я бы хотела узнать побольше о ваших сотрудниках, – сказала журналистка Джули Фримен во время одной из встреч. – Они были хорошими людьми, – ответил он. – Преданными. – Интересно, что вы считаете их хорошими людьми, хотя они участвовали в преступлении. – Нет, я сам во всем виноват. – Он решил настаивать на такой версии до конца жизни, хотя трое из пяти его сотрудников в отделе управления активами тоже были осуждены. Он уловил в ее жестах легкое раздражение, когда она делала пометки в блокноте. – Вы, наверное, слышали, что Ленни Ксавье проиграл апелляцию, – сообщила она. – Виновен в девяти эпизодах, все связаны со схемой Понци. – Я бы предпочел не говорить о нем, – сказал Алкайтис. – Тогда давайте сменим тему. Я бы хотела задать вам вопрос по поводу того, что сказал в суде один из ваших сотрудников. На перекрестном допросе Оскара Новака спросили про историю поиска на его компьютере, и он ответил, цитирую: «Можно одновременно что-то знать и не знать». – А что было не так с его историей поиска? – Алкайтис не слишком часто задумывался об Оскаре и всех остальных. Он годами платил им зарплату. Они могли уйти в любой момент. – Он провел девять с половиной часов, изучая требования к виду на жительство в странах, у которых нет договора об экстрадиции с США, – ответила Фримен. – Ох. Бедняга. – Оскар навсегда остался в его памяти девятнадцатилетним студентом, который вылетел из колледжа и явился на собеседование в мешковатом костюме. – Добром для него это вряд ли кончилось. – Так и есть. Он помолчал, но не стал ничего спрашивать. В действительности ему не особенно интересно, что случилось с Оскаром, в какую тюрьму его посадили и на какой срок. – В общем, – продолжила она, – мне интересно, что вы думаете по поводу высказывания о том, что можно что-то одновременно знать и не знать. – Занятная мысль, Джули. Я подумаю. В этих словах и вправду что-то есть, размышлял он позже, стоя в очереди за обедом. Можно осознавать, что ты преступник, лжец, аморальный человек, и вместе с тем не знать, точнее, ощущать, что не заслужил наказания, что, вопреки сухим фактам, все же заслуживаешь человеческого тепла и особого отношения к себе. Можно знать, что ты виновен в серьезном преступлении, что украл огромную сумму денег у множества людей и часть из них потерпели полный крах, часть покончили с собой, можно все это знать и тем не менее чувствовать, что твой приговор несправедливо жесток. В перерывах между визитами Фримен Алкайтис мысленно возвращается к истории поиска на компьютере Оскара. Горько думать, как парнишка ищет в интернете страны без соглашения об экстрадиции и строит в голове планы, которые ни за что не решится осуществить. Другое дело – Энрико, он остался на свободе. Он стоит в очереди в магазин, когда перед ним возникает Оливия. Она блуждает вокруг и трогает разные вещи на полках, не глядя на него. На ней синее платье, которое она носила последним летом перед его арестом; она была в нем на прогулке на яхте. Он отворачивается и, глубоко потрясенный, уходит без покупок. Он возвращается в камеру и ложится, прикрыв глаза рукой. Слава богу, рядом нет Хэзелтона. Ему невыносимо хочется побыть в одиночестве, но отныне никто не может ему гарантировать одиночества, где бы он ни находился. Границы начинают размываться. – Вы не могли бы узнать про одного человека? – спросил он Джули Фримен во время очередной встречи. Прошло два дня с тех пор, как он видел Оливию в тюремном магазине. – Одна из инвесторов – моя давняя подруга, художница, она была знакома с моим братом. Ее зовут Оливия Коллинс. Можете поискать о ней информацию и узнать, как она сейчас поживает? Спустя две недели, когда его снова навещает Фримен, он уже знает, что она скажет. – У меня плохие новости, – говорит она, усаживаясь. – По поводу той женщины, о которой вы меня спрашивали, Оливии Коллинс. Она умерла в прошлом месяце. – Ох, – вздыхает он. Но он знал заранее. Он дважды видел Оливию – сначала в тюремном магазине, а потом во дворе, где она беседовала с Иветт Бертолли. – Мне очень жаль, – сказала Фримен и приступила к интервью. – Можно я задам вам один вопрос? – спросил он ее чуть позже, прервав серию утомительных вопросов об отчетах по счетам. – Давайте. – Почему вы захотели написать обо мне книгу? – Меня всегда интересовали случаи массовых заблуждений, – ответила она. – Я писала дипломную работу о религиозном культе в Техасе. – Не совсем понимаю связь. – Попробую объяснить. Любой опытный инвестор догадался бы, что вы занимаетесь мошеннической схемой, правда ведь? – Я всегда так считал, – сказал Алкайтис. – Значит, чтобы ваша схема так долго работала, масса людей должна была поверить в историю, которая, по сути, была бессмысленной. Но все получали деньги и ни о чем не задумывались, кроме Эллы Касперски. – Люди могут поверить во все что угодно, – возразил он. – Само по себе заблуждение денег не приносит. Если уж говорить о массовых заблуждениях, у меня есть куча знакомых, которые разбогатели на субстандартных ипотечных кредитах. – Вас можно назвать олицетворением эпохи, вы так не считаете? – Вы немного жестоки со мной, Джули. Не я вызвал глобальный кризис. Я и сам стал жертвой экономического коллапса, как все остальные. Когда обанкротился Lehman Brothers, я уже понимал, что долго не протяну. – Я бы хотела поговорить с вами об Элле Касперски, – сказала Фримен. – Не самая приятная для меня личность. – Вы помните, как с ней познакомились? Он встретил Касперски в 1999 году в отеле «Кайетт». Поездка не задалась с самого начала. Сюзанна уже была больна и осталась дома в Нью-Йорке, и когда он добрался до отеля, то почти сожалел, что вообще уехал, и подумывал вернуться раньше. Но ему были нужны новые инвесторы, поэтому каждый месяц, когда он уезжал из Нью-Йорка, он проводил неделю в поисках в гостиных и барах отелей. Отель «Кайетт» ему нравился особенно сильно, ведь сам факт того, что он им владеет, придавал ему убедительности: разговаривать с хозяином здания, в котором находишься, – совсем другой уровень. Нельзя сказать, что он участвовал в управлении отелем, но это и неважно. Когда он спустился вниз на второй вечер в отеле «Кайетт», там сидела Элла Касперски – элегантная женщина средних лет, она пила виски и смотрела на поблескивающую в сумерках бухту за стеклом, в котором отражалось лобби. Алкайтис расположился рядом и кивнул, когда она посмотрела на него. О чем они разговаривали? Об Италии, если он правильно помнит. Она коллекционировала предметы искусства. Она нигде не работала. Она путешествовала, изучала языки, посещала аукционы и художественные ярмарки. Она недавно вернулась из Рима, где три месяца учила итальянский язык, поэтому они завели беседу о прелестях Италии, а потом зашел разговор о его работе. Она заинтересовалась. Тут же выяснилось, что у нее были свободные средства для инвестиций; ее отец умер пару месяцев назад и завещал почти все состояние семейному благотворительному фонду, а Элла участвовала в принятии инвестиционных решений. – Расскажите о вашей инвестиционной стратегии, – попросила она. Он посвятил ее в некоторые детали. Он рассказал, что использует стратегию синтетического фьючерса: покупает набор акций вместе с опционными контрактами и позже продает эти акции по фиксированной цене, чтобы минимизировать риски. При покупке он отслеживает колебания на рынке, сказал он, и иногда уходит с рынка, чтобы инвестировать деньги клиентов в правительственные ценные бумаги, казначейские векселя США и прочее, а затем выбирает подходящий момент и возвращается на рынок. На вид она внимательно его слушала, но выпила уже три стакана, и ему бы даже в голову не пришло, что она запомнила каждое слово. Спустя несколько недель в его офис в Нью-Йорке пришло письмо. Она изучила его стратегию и методы трейдинга. Она проанализировала показатели фонда, которым он управлял. Она поговорила с двумя экспертами в области инвестиционной стратегии, которую он использовал, и ни один из них не смог объяснить, каким образом прибыль Алкайтиса оставалась такой высокой и неизменной; она слышала о двух взаимных фондах с подобной стратегией, но их прибыль была куда менее стабильной. Она не могла понять, как он мог продавать акции в таком количестве, не влияя при этом на рыночные цены. Судя по его прибыли, у него был дар предсказания, когда именно рынок пойдет на спад. «Я не хочу сказать, – говорилось в письме, – что абсолютно не допускаю возможности существования загадок во вселенной или людей с необычайным талантом предсказывать динамику на рынках, но все же замечу, что для вашей торговой стратегии в тех масштабах, которые вы описываете, понадобилось бы больше пут-опционов OEX, чем на всей Чикагской бирже опционов». Возможно, по-человечески он бы мог понять ее ужас, когда она изучила вопрос и выяснила, что фонд ее семьи – на случай, если она не упомянула об этом в «Кайетт»: он финансировал исследования рака толстой кишки, от которого десять лет назад умерла ее мать, – вложил значительные средства в фонд Алкайтиса. «Разумеется, – писала она, – я довела это до сведения директора фонда, он разделил мои опасения и немедленно направил вам запрос на снятие средств. Катастрофы удалось избежать, но я содрогаюсь от мысли, что фонд моей семьи был на грани краха. Страшно даже подумать, под какой угрозой оказалось наследие моих родителей». Она взяла на себя смелость направить копию письма комиссии по ценным бумагам. Алкайтис позвонил в офис Энрико. Было занятно наблюдать за Энрико, пока он читал письмо Касперски; он не изменился в лице, но его руки немного затряслись. Он вздохнул и вернул ему письмо. – Она не сможет ничего доказать, – сказал Энрико. – Тут просто домыслы и спекуляции. – Она отправила письмо в КЦБ. Они могут к нам заявиться в любой момент. – Будем решать проблемы по мере их поступления, босс. Гораздо позже, когда Алкайтис провел несколько лет своей новой жизни в ФИУ «Флоренс Медиум 1», он задавался вопросом: почему Энрико не ушел тогда, зимой 1999 года, когда Элла Касперски раскрыла обман? Как бы то ни было, в версии событий, которую он излагает Джули Фримен в интервью в стенах тюрьмы, он не стал никому показывать письмо Касперски. – Что произошло потом? – спросила Фримен. – Мы получили письмо от КЦБ. Они начали расследование. – Почему они вас не раскусили? – Даже не знаю, честно говоря. Проявили некомпетентность, или им было наплевать, или и то и другое. Я думал, они нас выведут на чистую воду. Хватило бы одного звонка. Буквально один телефонный звонок – и они бы убедились, что на самом деле не было никаких сделок. – «Нас» – вы имеете в виду, вас и ваших сотрудников? – Что? – Вы сказали: «Я думал, они нас выведут на чистую воду». – Я оговорился. Я хотел сказать, меня.