Тетушки, в ужасе отпрянув, остолбенели от услышанного. Но на кухню вошли Асия и Армануш в сопровождении Султана Пятого, жалобно мяукавшего от голода. – Ладно, сестрички. Давайте покормим кота, пока он не сожрал все ашуре, – сказала тетушка Зелиха. Тетушка Бану, которая последние двадцать минут молча хлопотала у кухонного прилавка, заваривала чай, резала лимоны и никак не участвовала в словопрении, повернулась к младшей сестре и заявила: – Погоди, у нас есть дело поважнее. Она выдвинула ящик, вытащила огромный блестящий нож и разрезала пополам лежавшую на прилавке луковицу, затем взяла одну половинку в ладонь, как в чашу, и сунула Зелихе под нос. – Ты что делаешь? – Тетушка Зелиха аж подпрыгнула на стуле. – Помогаю тебе поплакать, дорогая, – покачала головой тетушка Бану. – Ты ведь не хочешь предстать перед нашими гостями в таком виде? Даже такое вольнодумное создание, как ты, не может не пролить пару слезинок, когда в доме покойник. Зелиха прижала к носу луковицу и закрыла глаза. Она походила на авангардную скульптуру, которую никогда не выставят в мейнстрим-музее: «Женщина, которая не могла плакать, и луковица». Они прошествовали в гостиную: впереди четыре тетки, следом за ними – Армануш и Асия. Шагая в ногу, они вошли в полную гостей комнату, где лежало тело. В углу на напольной подушке сидела Роуз, зажатая между какими-то посторонними людьми, ее белокурые волосы были покрыты платком, а глаза опухли от слез. Увидев Армануш, она стала знаками подзывать ее поближе к себе. – Эми, где ты пропадала? – спросила Роуз и, не дожидаясь ответа, обрушила на дочь еще множество других вопросов. – Я вообще не понимаю, что здесь происходит. Ты не могла бы как-то выяснить, что они собираются делать с телом? Они хотят его похоронить? Армануш сама едва ли могла ответить на все эти вопросы, поэтому просто придвинулась поближе к матери и взяла ее за руку: – Мама, я уверена, они знают, что делают. – Но ведь я его же-на. – Роуз даже запнулась на последнем слове, будто сама начала сомневаться в том, что это так. Его положили на диван. Руки со сцепленными большими пальцами сложили на груди, поверх тяжелого листа стали, который не давал телу вздуться. Веки прижимали две большие монеты из потемневшего серебра. В рот влили несколько ложек святой воды из Мекки. В изголовье на медном блюде курились кусочки благовонного сандалового дерева. Все окна были наглухо закрыты, нигде ни щелки, но дым время от времени начинал клубиться с новой силой. Словно раздуваемый ветром, веявшим откуда-то из-за стен, он петлял вокруг дивана, а потом расходился серыми клубами. Временами дым направлялся прямо на тело и концентрическими кругами опускался к нему все ниже, как хищная птица, кружащая над добычей. От кисловатого и резкого запаха сандалового дерева у всех уже слезились глаза. Но это никого особо не беспокоило, они и так плакали. В углу, зажатый толпой гостей, громко читал Коран имам-калека. Он читал нараспев, самозабвенно, ритмически раскачиваясь взад-вперед, во все нарастающем темпе. Потом наступала пауза. Армануш изо всех сил старалась не обращать внимания на то, насколько странно тщедушный имам смотрелся среди окружавших его тучных женщин. После определенных аятов имам замирал на секунду, казалось, он смакует послевкусие священных слов, а потом продолжал чтение. Собственно, этот волнообразный ритм и трогал сердца слушательниц. Никто из них не знал ни слова по-арабски. Время от времени они принимались рыдать, но не слишком громко, чтобы не заглушить голос имама. Но и тихо они тоже не плакали, ни на секунду не забывая, что это место, где они все столпились, было концом пути. Рядом с имамом, также на почетном месте, восседала Петит-Ma, маленькая и сморщенная, как высушенная на солнце слива. Новоприбывшие первым делом целовали ей руку и выражали соболезнования, хотя было неясно, насколько она воспринимает их слова. В основном Петит-Ma просто разглядывала тех, кто целовал ей руку, но некоторым гостьям задавала вопросы. – А кто ты, моя милая? – спрашивала она ближайших родственниц и подруг. – И где ты пропадала? – Никуда не уходи, шалунишка! – грозила она пальцем совершенно незнакомым женщинам. Ее молчание внушало благоговение, а замечания повергали в молчание. Но временами она переставала понимать, кто все эти люди, почему они собрались у нее в гостиной и так горько плачут, и тогда старушка смущенно моргала в тайном испуге. Диван был неподвижен. Женщины – в постоянном движении. Диван был белый. Женщины – черные. Диван был погружен в молчание. Женщины непрерывно голосили. Как если бы живым надлежало быть полной противоположностью мертвым. Через какое-то время все женщины встали и смиренно склонили головы. Под их полными скорби, почтения и любопытства взглядами имам-калека вышел из комнаты. Тетушка Бану проводила его, поцеловала ему руки, много раз поблагодарила и щедро одарила. Не успел имам выйти из комнаты, как раздался душераздираюший вопль. Кричала какая-то никому не знакомая полная женщина. Она вопила все пронзительнее, пока не побагровела от сотрясавшего все ее тело крика. Все присутствующие с трепетом взирали на столь безграничное горе и боль. Это была наемная плакальщица, за деньги оплакивавшая совершенно незнакомых людей. Она плакала так трогательно, что окружающие женщины невольно тоже заголосили. Находясь в толпе скорбящих незнакомок – теперь уже и родная мать казалась незнакомкой, – Армануш смотрела, как размеренно и слаженно двигались эти женщины. Давние гостьи менялись местами с новоприбывшими, они смешивались, сходились и расходились, образуя странным образом упорядоченный водоворот. Они, как птицы, расселись на креслах, софе и напольных подушках, тесно, плечо к плечу. Они безмолвно приветствовали друг друга и пронзительно рыдали. Такие тихие по отдельности и такие громкие, когда скорбели вместе. Армануш стала постепенно распознавать правила, по которым проходил траурный обряд. Например, в доме ничего не готовили. Каждая гостья приносила поднос с едой, уже вся кухня была забита кастрюлями и судками. Не видно было ни соли, ни мяса, ни алкоголя, свежей выпечкой тоже больше не пахло. Как и запахи, звуки подчинялись правилам. Никакой музыки, телевизор и радио выключены. Армануш вспомнила про Джонни Кэша и поискала глазами Асию. Та была на софе, окруженная соседками. Она сидела с высоко поднятой головой, рассеянно теребила прядь волос и пристально смотрела на тело. Армануш шагнула к подруге, но остановилась, увидев, что тетушка Зелиха садится рядом с дочерью и с непроницаемым выражением лица что-то шепчет ей на ухо. На диване лежало тело. А среди непрерывно голосящих и рыдающих женщин тихо сидела Асия, бледная как полотно. – Я тебе не верю, – сказала Асия, не глядя на мать. – Ты и не обязана, – пробормотала тетушка Зелиха. – Но я наконец поняла, что должна тебе все объяснить. И если я не сделаю этого сейчас, другого случая не представится. Он мертв. Асия медленно встала и уставилась на тело. Она смотрела пристально и внимательно, словно изо всех сил старалась не забыть, что это тело, вымытое зеленым мылом и обвитое тройным хлопковым саваном, это тело, неподвижно лежащее под стальной пластиной и двумя потемневшими серебряными монетами, тело, напоенное святой водой из Мекки и окуренное сандаловыми благовониями, было ее отцом. Ее дядя… ее отец… ее дядя… ее отец… Она подняла взгляд и поискала глазами тетушку Зелиху. Та уже сидела где-то сзади, с видом столь равнодушным, что даже свежеразрезанная луковица не проймет. Асия во все глаза глядела на мать и только теперь поняла, почему та позволяла называть себя «тетушкой». Ее тетя… ее мать… ее тетя… ее мать… Асия сделала шаг в сторону дивана, где лежал ее покойный отец. Шаг, другой, все ближе и ближе. Все сильнее и сильнее клубился дым. Откуда-то раздавались горестные рыдания Роуз. Рыдали все женщины, словно связанные одной цепью. Они сливались в общем ритме и не подозревали, что также сплетаются и их истории. Возможно, даже в самом горестном оплакивании наступает момент временного затишья и присутствует кто-то, кто не может скорбеть вместе с другими. – Баба, – прошептала Асия. Ислам учит, что в начале было слово, оно предшествовало всему сущему. Пусть так. Но с ее отцом дело обстояло ровно наоборот. Сначала слова не было. Существование предшествовало слову. Было то или не было, но говорят, давным-давно в стране не столь отдаленной, когда решето было среди соломы, осел был городским глашатаем, а верблюд – цирюльником… Когда я была старше своего отца и укачивала его в колыбельке, чтобы не плакал… Когда мир был перевернут вверх тормашками, а время вечно шло по кругу, так что будущее было старше прошлого, а прошлое было чистым и первозданным, как свежезасеянные поля… Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом, потому что ты мог рассказать то, чего не должен помнить, и помнить то, чего не должен говорить. Цианистый калий – это бесцветное вещество, соль калия и синильной кислоты. С виду он похож на сахар и легко растворяется в воде. В отличие от многих других ядовитых веществ, у него сильный запах. Он пахнет миндалем. Горьким миндалем. Если взять мисочку ашуре и посыпать ее гранатовыми зернами и цианистым калием, никто даже не учует яд, потому что в состав блюда тоже входит миндаль. – Что вы наделали, госпожа? – прокаркал мсье Стервец и, как ему полагалось, мрачно ухмыльнулся. – Вы вмешались в порядок вещей. Тетушка Бану плотно сжала губы. – Да, это так, – сказала она, и по щекам ее потекли слезы. – Это правда, я дала ему ашуре, но ведь он сам сделал выбор и съел его. Мы оба решили, что так будет лучше, куда достойнее, чем дальше существовать под тяжким бременем прошлого. Лучше так, чем знать и ничего с этим не делать. Аллах никогда меня не простит. Я навеки изгнана из мира праведных. Никогда не попаду на небеса. Буду ввергнута в адское пламя. Но Аллаху ведомо, что я не жалею о содеянном. – Может быть, твоим вечным пристанищем станет чистилище, – попыталась утешить ее мадам Милашка, ощутившая полную беспомощность при виде плачущей госпожи. – А армянская девочка? Ты откроешь ей тайну бабушки? – Не могу. Это слишком. К тому же она мне не поверит. – Жизнь состоит из совпадений, госпожа, – произнес мсье Стервец. – Я не могу ей ничего рассказать, но я отдам ей это. Тетушка Бану открыла ящик и вынула золотую брошь в форме граната, внутри которой пламенели рубиновые зерна. Бабушка Шушан, которой эта брошь когда-то принадлежала, была одной из тех душ-изгнанниц, что всю жизнь обречены принимать одно имя за другим, а потом от этих имен отказываться. Она родилась как Шушан Стамбулян, потом ее превратили в Шермин 626, затем она стала Шермин Казанчи, а после этого – Шушан Чахмахчян. И с каждым новым именем она теряла какую-то часть себя. Реза Селим Казанчи был хитроумным дельцом, сознательным гражданином и, в своем роде, хорошим мужем. Ему хватило смекалки оставить ремесло котельщика в самом начале республиканского периода, как раз тогда, когда нации нужны были флаги, все больше и больше флагов, чтобы разукрасить ими всю страну. Так он стал одним из богатейших стамбульских предпринимателей. Когда-то в тот период он и посетил приют, у него были какие-то дела с директором. И там в тускло освещенном коридоре он увидел обращенную в ислам армянскую девочку, лет четырнадцати, не больше. Он быстро выяснил, что это была племянница его обожаемого мастера Левона, человека, который позаботился о нем, когда он был мальчиком, который вырастил его и обучил искусству делать котлы. Теперь настал его черед помочь семье мастера Левона. Он вновь и вновь приходил в приют и замуж позвал ее движимый уже не добротой, но любовью. Он верил, со временем она забудет. Он верил, надо только окружить ее нежностью и обожанием, подарить ей ребенка и великолепный дом, и она постепенно забудет прошлое, и рана в конце концов затянется. Он рассуждал так: родив собственного ребенка, женщина освобождается от бремени своего детства. Узнав, что жена покинула его и уехала с братом в Америку, он сначала отказывался верить, а потом просто вычеркнул ее из своей жизни. Шушан исчезла из анналов семейства Казанчи, равно как и из памяти собственного сына. И не важно, звали его Левон или Левент. Так или иначе, вырос он суровым, мрачным, угрюмым человеком. Мягкий и вежливый вне дома, он был жесток к своим детям, четырем дочерям и сыну. Семейные истории переплетаются столь удивительным образом, что случившиеся за много поколений события могут повлиять, казалось бы, на незначительные обстоятельства в настоящем. Прошлое – это что угодно, но не былое. Не вырасти Левент Казанчи таким ожесточенным и злым, может быть, и из его единственного сына Мустафы получился бы совсем другой человек? А если бы много поколений тому назад, в 1915 году, Шушан не осталась бы сиротой, то и Асия сегодня не была бы безотцовщиной? Жизнь – это совпадения, хотя иногда нужен джинн, чтобы это постичь. Ближе к вечеру тетушка Зелиха вышла в сад. Там уже много часов ее ждал Арам. Он не хотел заходить в дом и давно выкурил все свои сигары. – Я тебе чая принесла, – сказала она. Их лица ласкал весенний ветерок, доносивший откуда-то издалека запах моря, растущей свежей травы и еще не расцветшего в Стамбуле миндаля. – Спасибо, любимая, – ответил Арам. – Какой прелестный стакан! – Тебе нравится? – Благодарно просияв, тетушка Зелиха повертела стаканчик в руке. – Так странно. Знаешь, что я только что поняла? Я купила этот сервиз двадцать лет тому назад. Так странно. – Что странно? – спросил Арам, чувствуя, как на него упала капля дождя. – Ничего, – тихо ответила тетушка Зелиха. – Никогда бы не подумала, что они так долго протянут. Всегда боялась, что они такие хрупкие, так легко бьются, но, похоже, им есть что рассказать. Даже у чайных стаканчиков имеется своя история. Через пару минут из дому вышел Султан Пятый, сытый и сонный. Он обошел их кругом и свернулся рядом с тетушкой Зелихой. Какое-то время он старательно вылизывал коготь, но потом прервался и встревоженно посмотрел по сторонам, пытаясь понять, что нарушило его безмятежный покой. Вместо ответа ему на нос упала теплая капля дождя. Потом еще одна – на голову. С крайне недовольным видом кот потянулся и поспешил обратно в дом. Еще капля. Он ускорил шаг. Наверное, он не знал правил. Он просто не знал, что нельзя роптать на то, что падает с неба. В том числе на дождь. Благодарности Этот роман был написан во время регулярных поездок в Аризону, Нью-Йорк и Стамбул. Хочу выразить бесконечную признательность многочисленным армянским и турецким семьям, которые оказывали мне радушный прием в своих домах, готовили для меня национальные блюда и делились своими личными историями, хотя им и было тяжело вспоминать прошлое, до сих пор причиняющее боль. Моя особая благодарность армянским и турецким бабушкам. У них почти естественная способность преодолевать те самые границы, которые националисты каждой стороны считают само собой разумеющимися. Большое спасибо Марли Русофф и Майклу Радулеску, моим литературным агентам и дорогим друзьям, за великолепную поддержку, работу и дружелюбие. Спасибо Полу Словаку за редакторскую помощь, веру и ободрение, а также Мюге Гёчек, Энн Беттеридж, Эндрю Уэделу и Дайан Хиггинс за их щедрый вклад.