Его тело очистили куском травяного мыла, благоуханным, чистым и зеленым, как райские пастбища. Его терли, мыли и ополаскивали, а потом, нагого, оставили сохнуть на плоском камне во дворе мечети. Затем окутали хлопковым саваном из трех полотнищ, положили в гроб и, несмотря на то что старики настоятельно советовали похоронить его в тот же день, погрузили в катафалк, чтобы отвезти обратно в особняк Казанчи. – Вы никак не можете забрать его домой! – воскликнул тщедушный служитель, совершавший омовение тела. Он перегородил выход со двора и обвел всех присутствующих хмурым взглядом: – Во имя Аллаха, он начнет смердеть. Вы же его позорите. Где-то в середине его тирады начал накрапывать дождик, падали редкие, неуверенные капли, словно дождь тоже захотел принять участие в происходящем, но не знал, чью сторону принять. Похоже, этот мартовский вторник, а март в Стамбуле, как известно, взбалмошный и выводящий из равновесия месяц в году, передумал быть весенним днем и решил, что относится к зиме. – Да, но брат-омыватель, – фыркнула тетушка Фериде, для которой этот нервный человек тотчас стал частью ее мира гебефренической шизофрении, мира, который всех был готов поглотить и всех уравнивал. – Мы отвезем его домой, чтобы все могли посмотреть на него в последний раз. Видишь ли, мой брат столько лет прожил за границей, что мы почти забыли его лицо. Спустя двадцать лет он возвращается в Стамбул и на третий день испускает дух. Он умер так неожиданно, что соседи и дальние родственники не поверят, что он умер, если не увидят тело. – Женщина, ты в своем уме? Наша вера такого не допускает! – рявкнул омыватель, надеясь, что это остановит поток ее слов. – Мы, мусульмане, не выставляем наших усопших напоказ. – И совсем ожесточенно добавил: – Если соседи хотят на него посмотреть, придется им пойти на кладбище и посетить могилу. Фериде задумалась над этим предложением. А стоявшая рядом с ней тетушка Севрие уставилась на него, подняв бровь. Так она обычно смотрела на школьников во время устного экзамена, когда хотела, чтобы они сами поняли, какую глупость только что сморозили. – Но брат-омыватель! – снова подхватила тетушка Фериде. – Как же они увидят его, когда он будет лежать в могиле? Омыватель в отчаянии поднял брови, но отвечать не стал, наконец поняв, что с этими женщинами спорить бессмысленно. Тетушка Фериде с утра выкрасила волосы в черный цвет. У нее теперь были траурные волосы. Она решительно покачала головой и добавила: – Ты не беспокойся. Заверяю тебя, мы не будем выставлять его напоказ, как христиане в кино. Хмуро глядя на тетушку Фериде, которая непрерывно вращала глазами и размахивала руками, омыватель стоял как вкопанный и был не столько зол, сколько измучен. Похоже, с такой сумасшедшей он в жизни еще дела не имел. Его хищные, как у хорька, глазки беспокойно забегали по сторонам, но помощи ждать было неоткуда. Тогда он посмотрел на покойника. Лежит себе и покорно ждет, пока они смогут договориться о его дальнейшей судьбе. Он поднял глаза на теток, но ни одна не в силах была расшифровать послание, заключенное в этом леденящем взгляде, поэтому тетушка Севрие просто щедро дала ему на чай. Омыватель взял чаевые, а Казанчи – покойника. Из четырех автомобилей выстроилась процессия. Во главе ехал катафалк серо-зеленого цвета, как положено у мусульман, в то время как черные катафалки предназначались для похорон иноверцев, будь то армяне, греки или евреи. Гроб стоял в задней части трехстороннего фургона, и нужно было, чтобы кто-то поехал вместе с покойным. Вызвалась Асия, а совершенно растерянная с виду Армануш так крепко вцепилась в руку подруги, что казалось, будто они вместе вызвались. – У меня в катафалке женщины не поедут, – заявил водитель, поразительно похожий на омывателя трупов. Возможно, они были братья, один мыл покойников, другой – возил. А может, у них еще третий брат на кладбище могильщиком работал, закапывал в землю. – Придется, потому что в нашей семье больше не осталось мужчин, – бросила откуда-то сзади тетушка Зелиха таким ледяным голосом, что он сразу замолк. Возможно, до него дошло, что если мужчин и правда не осталось, то уж лучше взять девушек, а не ехать с этой мегерой в мини-юбке и с кольцом в носу. Водитель перестал ворчать, и катафалк загромыхал по дороге. Сразу за ним на «тойоте-королле» ехала Роуз. Она была в полной панике. Это было видно по тому, как она ведет машину, то вихляя, то притормаживая, еле передвигаясь. Казалось, ее мучила непрерывная икота или безумно пугали бешено носившиеся машины. Было сложно представить эту трепещущую Роуз за рулем пятидверного ультрамаринового джипа «гранд-чероки», с восьмицилиндровым двигателем. Женщина, которая с ревом проносилась по широким аризонским бульварам, стала совсем другим водителем на извилистых и людных улицах Стамбула. По правде говоря, Роуз была полностью ошарашена, поэтому недоумение и растерянность почти заглушали горе. После приезда шли всего четвертые сутки, а она словно провалилась в какую-то космическую дыру и очутилась в совершенно ином измерении, в странном месте, где все было ненормальное и даже сама смерть превращалась в сюр. Рядом с ней сидела бабушка Гульсум. Она никак не могла общаться со своей американской невесткой, которую и видела-то впервые в жизни, но все равно жалела ее, даже тревожилась за эту женщину, столь внезапно потерявшую мужа, хотя о себе, потерявшей сына, она тревожилась больше и больше себя жалела. На заднем сиденье восседала Петит-Мa. Сегодня на ней был выходной сине-зеленый платок с чернильно-черной траурной каймой. В свой первый день в Стамбуле Роуз довольно долго тщетно пыталась понять, почему одни турчанки ходят в платке, а другие – нет. Но довольно быстро была вынуждена сдаться, ведь ей не удалось разрешить эту загадку даже на местном, семейном уровне, среди живших под одной крышей женщин. Ну как понять, почему, казалось, не имевшая возраста Петит-Мa ходила в платке, ее невестка Гульсум – без платка, а из четырех тетушек, опять же, одна ходила в платке, а ее три сестры – без платка. Нет, это было выше ее разумения. Следом ехала тетушка Зелиха на серебристой «альфа-ромео». Внутри прижались друг к другу ее сестры. Султан Пятый тоже ехал с ними, уютно свернувшись в корзинке на коленях у тетушки Севрие. Он сегодня пребывал на редкость в мирном расположении духа, словно человеческая смерть как-то успокоила его свирепый кошачий нрав. А рядом с «альфа-ромео» катил Арам на желтом «фольксвагене-жуке». Он тоже не вполне понимал, зачем женщины семьи Казанчи везут покойника обратно домой. Но был человек мудрый и знал, что возражать тетушкам, особенно когда они выступали единым фронтом, – напрасная трата времени и сил. Он не стал задавать вопросов, а просто пристроился рядом с ними, чтобы во всей этой суматохе не спускать глаз с любимой. До кладбища, куда их пытался направить омыватель, оставалась пара кварталов, когда перед очередным светофором образовалась страшная пробка. Получилось так, что все четыре машины выстроились бок о бок, как передовой полк непобедимой армии, рвущийся в бой, но не имеющий общего дела, за которое можно было бы сражаться. Тетушка Фериде высунулась из окна и стала махать рукой, в полном восторге оттого, что они, по счастливой случайности, оказались рядом и впервые действовали синхронно по велению механического светофора. Но Роуз и бабушка Гульсум проигнорировали и саму Фериде, и восторженный жест. Когда они встали на следующем светофоре, Асия, сидевшая между Армануш и водителем катафалка, внимательно оглядела ближайшие к ним машины и с облегчением обнаружила, что они потеряли друг друга из виду. Как хорошо, подумала она самым бесстыдным образом, когда единственный Казанчи в поле твоего зрения лежит в гробу, и то, можно не оборачиваться, тогда и его не увидишь. Они ехали еле-еле, словно увязали в какой-то густой и местами окаменевшей желеобразной массе и временами проскальзывали сквозь неожиданные ходы. Перед ними возник ярко-красный грузовик фирмы «Кока-Кола». На светофоре загорелся зеленый свет, и они снова тронулись, в правом ряду появилась вереница машин с футбольными болельщиками. Машины были украшены баннерами и флагами, а сами болельщики – шарфами, банданами и кепками. Все красно-желтое, в цветах любимой команды, у некоторых даже волосы были так выкрашены. Раздраженные тем, что машины еле ползли в пробке, болельщики в большинстве своем быстро впали в какое-то летаргическое оцепенение, праздно переговаривались или лениво помахивали банданами в открытые окна. Когда же пробка сдвинулась с места, они сразу оживились и с удвоенной силой принялись скандировать кричалки. Через некоторое время в небольшой зазор между катафалком и грузовиком «Кока-Колы» нагло протиснулось желтое такси со множеством наклеек на бампере. Сидевший рядом с Асией водитель злобно выругался и убавил скорость. Пока водитель продолжал что-то сердито бурчать себе под нос, а Армануш с возрастающим любопытством разглядывала такси, Асия пыталась разобрать, что написано на бамперных наклейках. Среди прочего был радужный стикер, гласивший: «НЕ НАЗЫВАЙТЕ МЕНЯ ДЕРЬМОМ. У ДЕРЬМА ТОЖЕ ЕСТЬ СЕРДЦЕ». За рулем сидел грубоватый чернявый дядька, с седыми висячими усами, он был явно староват для футбольного ажиотажа, лет шестидесяти, не меньше. Его консервативный облик как-то совсем не вязался с тем, как отвязно он вел машину. Еще интереснее выглядели его клиенты или, возможно, приятели. У сидевшего рядом с ним пассажира пол-лица было выкрашено красным, а другая половина – желтым. Асия могла хорошо это разглядеть, когда он высунулся из окна, размахивая красно-желтым флагом. Он вылез из машины аж по пояс, а нижняя часть тела оставалась в салоне. Выглядело это так, словно какой-то фокусник распилил его туловище пополам. Разделявшее их расстояние не помешало Асии заметить, что симметрию его двуцветной боевой раскраски несколько нарушал багровый от пьянства нос. Пока она гадала, какой именно напиток, пиво или ракия или их сочетание, мог окрасить человеческий нос в такой удивительный цвет, заднее окно машины опустилось, и оттуда вылез еще один фанат. Одной рукой он ухватился за машину, а в другой держал барабан, который воздел высоко в воздух. Оба хулигана одновременно высунулись из окон по пояс, словно ветки, привитые к желтому таксомоторному дереву. Передний болельщик вытащил палочку и стал бить в барабан, который его товарищ держал на весу. Похоже, практически невыполнимая задача только придала им куража, и вскоре к барабанному бою присоединилось исполнение национального гимна. Иные прохожие просто остолбенели на тротуаре, но многие бурно аплодировали и подпевали дуэту, с возрастающим энтузиазмом выговаривая слова гимна: Пусть земля, небо и вода услышат наш голос, Пусть весь мир содрогнется от наших шагов. – Что это они говорят? – Армануш толкнула подругу локтем, но та была не в состоянии переводить, так как все ее внимание привлек к себе один прохожий. Это был тощий парень в каких-то лохмотьях, он жадно вдыхал клей из полиэтиленового пакета и притоптывал босыми почерневшими ногами в такт гимну. То и дело он отрывался от пакета с клеем и тоже подпевал, только с некоторым опозданием, словно жутковатое эхо: «От наших тяжелых шагов…» Тем временем остальные участники празднества тоже принялись размахивать флагами и банданами и весело подхватили песню. Барабанщик то и дело переставал стучать и размахивал палочкой, выписывая в воздухе воображаемые круги, словно дирижировал прохожими и уличными торговцами, словно направлял всю сутолоку большого города. Когда гимн допели до середины, возникла небольшая заминка, потому что почти никто из этого хора не знал, как дальше. Но они не позволили такой мелочи нарушить их общий порыв и начали петь сначала, на этот раз еще задиристей. Пусть земля, небо и вода услышат наш голос, Пусть весь мир содрогнется. Красно-желтый поток струился по проспекту среди всего этого хаоса и гудения, а Армануш, Асия и водитель молча наблюдали за происходящим, не сводя глаз со стоявшего перед ними желтого такси. Они ехали в такой опасной близости к машине, что Асии было видно, как сзади перекатываются банки из-под пива. – Вы только полюбуйтесь на них. А еще взрослые мужчины! – взорвался водитель катафалка. – Это ведь периодически случается: помирает такой фанат, и родственники или друзья-буяны желают завернуть гроб во флаг той или иной футбольной команды. И им еще хватает наглости ожидать, что я повезу эти кощунственные гробы на кладбище. Да такой бред надо по закону запретить. Если меня спросить, то допусти`м только зеленый молитвенный покров. Ничего другого. Что они себе думают? Они мусульмане или нет? Во имя Аллаха, зачем покойнику футбольный флаг? Аллах что, стадион на небесах построил? Может быть, на том свете чемпионаты проводятся? Затрудняясь ответить на последний вопрос, Асия смущенно заерзала на сиденье, но водитель уже снова отвлекся на желтое такси. У высунувшегося из переднего окна фаната зазвонил мобильник. Тот попробовал было ответить на звонок, хотя одной рукой продолжал держаться за машину, а другой – дирижировал городом. В итоге он потерял равновесие, а заодно и барабанную палочку, и телефон. Они упали на дорогу, прямо под колеса катафалка. Тот успел остановиться на волосок от резко затормозившего желтого такси. Асия и Армануш подались вперед, потом одновременно оглянулись на гроб. Гроб был на месте, цел и невредим. Красно-желтый мигом выпрыгнул за своим имуществом, ни на секунду не переставая петь, улыбаться и сиять от воодушевления. Он оглянулся на поток машин, будто извиняясь за то, что всех задерживает. И только теперь заметил, что у них на хвосте едет не обычный автомобиль, но мрачной тенью следует символ смерти, серо-зеленый катафалк. Парень с растерянным видом застыл посреди дороги, окруженный машинами. Лишь когда мимо проехала еще одна компания распевающих гимн фанатов, а его товарищ нетерпеливо застучал по барабану, красно-желтый сообразил подобрать с дороги телефон и палочку и, бросив последний взгляд на стоявший на катафалке гроб, залез обратно в такси, но больше не высовывался, а остался смирно сидеть внутри. Армануш и Асия невольно улыбнулись. – У вас, должно быть, самая уважаемая профессия в городе, – заявила Асия водителю, который вместе с ними наблюдал всю эту сцену. – Одна ваша тень внушает ужас самым буйным и неистовым футбольным фанатам. – Нет, – ответил водитель, – платят копейки, ни тебе компенсации убытков, ни медицинской страховки, ни права на забастовку, ровным счетом ничего. Я раньше дальнобойщиком работал, на больших грузовиках. Уголь возил, бензин, бутановый газ, техническую воду для производственных нужд и все такое. – И что, лучше было? – Шутите? Конечно лучше. Загружаешься в Стамбуле и выезжаешь в другой город. Ни к начальнику подлизываться не надо, ни перед надсмотрщиком стелиться. Ты сам себе хозяин. Хочешь – можешь и задержаться на дороге, если только начальник не велит быстро груз доставить, тогда, конечно, и ночью придется ехать, не спать совсем. А так, чистая работа была. Чистая и достойная. Никому не надо было кланяться. Движение стало оживляться, и водитель переключил скорость. Футбольная колонна свернула к стадиону. – А почему же вы ушли с той работы? – поинтересовалась Асия. – За рулем уснул. Мчался себе по дороге, а потом – бах! Взрыв жуткий, словно Судный день настал и Аллах нас всех к себе призывает. Когда открыл глаза, оказалось, что я посреди кухоньки какой-то несчастной придорожной хибары. – Что он говорит? – прошептала Армануш. – Поверь, лучше тебе этого не знать! – шепотом же ответила Асия. – Ну спроси, сколько он покойников в день перевозит? Когда вопрос перевели, водитель покачал головой: – Все от времени года зависит. Весной хуже всего, совсем мало народу умирает. А потом наступает лето, это у нас самый горячий сезон. Особенно если температура выше восьмидесяти поднимается, то работы хоть отбавляй, особенно старики… Мрут как мухи… Да уж, летом стамбульцы чаще помирают. – Он глубокомысленно замолчал, предоставив Асии нести семантическое бремя последней фразы. Увидев прохожего в смокинге, который выкрикивал в мобильный телефон какие-то распоряжения, водитель воскликнул: – Ох уж эти богачи! Пфуф!!! Всю жизнь деньги копят, и чего ради? Вот дураки. Разве у савана есть карманы? Мы же все в итоге оденемся в хлопковый саван. И все дела. Никаких модных шмоток. Никаких драгоценностей. Разве в могилу можно надеть смокинг или бальное платье? И кто же держит небо для всех этих людей? Асии было нечего ответить, и она даже не пыталась. – А если никто не держит, то как же мы под ним живем? Что-то я не вижу, чтобы небо какие-то столбы подпирали. И как они будут играть в футбол на этих своих стадионах, если Аллах скажет: «Все, не желаю больше держать для вас небо»? Этот вопрос так и висел в воздухе, когда они завернули за угол и наконец остановились перед особняком Казанчи. Тетушка Зелиха дожидалась перед домом. Она перекинулась с водителем парой слов и дала ему на чай. Перед домом уже выстроились «фольксваген», серебристая «альфа-ромео» и «тойота-королла». Похоже, они были последние. Дом был полон гостей, и все ждали, когда выгрузят гроб. Войдя в дом, Асия и Армануш увидели, что там было столько народу, что камню негде упасть, причем все – исключительно женщины. Большинство посетительниц теснилось в гостиной на первом этаже, но некоторые разбрелись по другим комнатам, чтобы перепеленать младенца, отругать ребенка, поболтать или помолиться, благо наступило время полуденной молитвы. Поскольку их спальня тоже была оккупирована гостями, девушки направились на кухню и обнаружили, что тетушки уже собрались там в полном составе, шепотом обсуждают постигшую их трагедию и готовят для гостей подносы с ашуре. – Бедная мама просто убита. Ну кто бы мог подумать, столько ашуре для Мустафы наготовила, а теперь все пойдет на его поминки, – сказала стоявшая у плиты тетушка Севрие. – О да, американская женушка тоже убита горем, – заметила тетушка Фериде, не отрывая взгляда от какого-то непонятного пятна на полу. – Бедняжка, впервые в жизни приехала в Стамбул – и сразу лишилась мужа. Жуть какая! – Ну, я думаю, она сейчас вернется в Америку и снова выйдет замуж, – заявила тетушка Зелиха, которая до сих пор слушала сестер, сидя за столом с сигаретой. – Знаете, Бог троицу любит. Вышла замуж второй раз, выйдет и в третий. Только вот интересно, первый муж был армянин, второй – турок, кто же будет следующий? – Женщина в трауре! Как у тебя язык поворачивается такое говорить! – возмутилась тетушка Севрие. – Траур – как невинность, – вздохнула тетушка Зелиха, – надо его поберечь для достойного.