– Эй, Асия! – радостно позвал ее Карикатурист-Пьяница. – Давай сюда, я здесь! – Он прижал ее к груди, а когда она высвободилась из его объятий, воскликнул: – У меня для тебя три новости: одна хорошая, одна плохая, а c третьей я еще не определился. С какой начнем? – Давай с плохой, – ответила Асия. – Я сяду в тюрьму. Похоже, мои рисунки с изображением премьер-министра в виде пингвина были приняты не слишком благосклонно. Меня приговорили к восьми месяцам тюрьмы. Асия уставилась на него в изумлении, которое, впрочем, быстро переросло в тревогу. – Ш-ш-ш, дорогая, – кротко сказал Карикатурист-Пьяница, прижимая палец к ее губам. – А хорошую новость не хочешь услышать? Я решил стать верным моему сердцу и развестись! – объявил он, сияя от гордости. Эти слова повергли Асию в некоторое замешательство. Но пробежавшая по ее лицу мрачная тень быстро рассеялась, и наконец пришло в голову спросить: – А третья новость, с которой ты еще не определился? – Я сегодня уже четвертый день как не пью. Ни капли. И знаешь почему? – Ну, наверное, ты снова пошел к анонимным алкоголикам, – предположила Асия. – Нет! – обиженно процедил Карикатурист-Пьяница. – Потому что с нашей последней встречи прошло четыре дня, а я хотел быть трезвым, когда мы увидимся. Ты ведь единственное, что побуждает меня стать лучше. – Он покраснел. – Это все любовь. Я влюблен в тебя, Асия. Ее карие глаза скользнули по стене и остановились на одной из рамок. Это была фотография изрытой колесами трассы в Монголии, на которой в 1997 году проходили соревнования «Кэмел-трофи». Вот бы там оказаться, пересекать пустыню Гоби на джипе 4 × 4, в тяжелых грязных ботинках и солнечных очках, так, чтобы вместе с пóтом выходили все тревоги, стать легкой, как ничто, стать легкой, как гонимый ветром сухой лист, и таким листом влететь в какой-нибудь затерянный в монгольских степях буддийский монастырь. – Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега, – я расскажу тебе историю со счастливым концом. Ованес Стамбулян поджал губы, в голове лихорадочно роились мысли, водоворот слов затягивал все глубже и глубже. В каждой новой строчке отражались уроки прошедших поколений, некоторые из них приводили в уныние, иные – наоборот, наполняли воодушевлением, но все в равной степени доносились отзвуком каких-то иных времен, времен без начала и конца. Детские сказки – самые старые истории на свете, в них доносятся призрачные голоса давно ушедших поколений. Бессознательная потребность закончить охватила его с неудержимой силой. Он начинал писать, когда вокруг было не очень-то весело, и сейчас, не мешкая, должен был довести работу до конца, как если бы от этого зависела судьба всего мира, как если бы, завершив свой труд, он мог бы сделать его чуть-чуть менее безотрадным. – Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка. – Расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку. Но предупреждаю, я улечу прочь, как только услышу что-то грустное. После того как солдаты увели Ованеса Стамбуляна, родные много дней не решались зайти в его кабинет. Они ходили по всем остальным комнатам, а эту дверь даже не открывали, словно он сидел там внутри и работал день и ночь. Но в какой-то момент охватившее весь дом уныние стало столь явным и невыносимым, что больше не было смысла притворяться, будто все может вернуться на круги своя. И Армануш решила, что лучше им какое-то время пожить у ее родителей в Сивасе. Только тогда они вошли в кабинет Ованеса Стамбуляна и обнаружили там незавершенную рукопись «Голубка-потеряшки и Блаженной Страны». А между страниц нашли и брошь в виде граната. Там, на отцовском письменном столе из орехового дерева, Шушан Стамбулян впервые увидела эту брошь. Все прочие события того злополучного дня изгладились из ее памяти, но брошь она помнила. Быть может, ее заворожило мерцание рубинов, быть может, она забыла все остальное от ужаса, когда в один день у нее на глазах весь мир вдруг распался на куски. В любом случае Шушан никогда не забывала про брошь. Ни когда ее, полумертвую, бросили на дороге в Алеппо. Ни когда две турецкие женщины, мать и дочь, подобрали и выходили ее. Ни когда бандиты забрали ее и отвезли в приют. Ни когда из Шушан Стамбулян она превратилась в Шермин 626. Ни когда много лет спустя Реза Селим Казанчи по счастливой случайности наткнулся на нее в этом самом приюте и, узнав, что это племянница его покойного мастера Левона, решил взять ее в жены. Ни когда она на следующий день должна была стать Шермин Казанчи, ни даже когда она, еще сама будучи ребенком, должна была стать матерью. Повитуха-черкешенка задолго до родов определила пол ребенка по форме живота и по еде, на которую ее тянуло. Крем-брюле из модных шикарных кондитерских, яблочный штрудель из булочной, которую открыли бежавшие из России белые эмигранты, домашняя пахлава, конфеты и всевозможные сладости… И ни разу за всю беременность ей не захотелось съесть что-нибудь соленое или кислое, как непременно было бы, будь она беременна девочкой. И действительно, это был мальчик, мальчик, рожденный в тяжелые времена. – Аллах да благословит моего сына и дарует ему жизнь более долгую, чем всем его предкам, – сказал Реза Селим Казанчи, когда повитуха протянула ему новорожденного. Он поднес губы к правому уху младенца и возвестил ему имя, которое ему предстояло носить впредь: – Ты нарекаешься Левоном. Это имя Реза Селим избрал не только потому, что хотел почтить память мастера, научившего его делать котлы. Назвав сына Левоном, он также надеялся сделать ответный жест и порадовать принявшую ислам жену. Поэтому он избрал для сына имя Левон и, как подобает доброму мусульманину, троекратно повторил его: «Левон! Левон! Левон!» Между тем Шермин Казанчи хранила каменное молчание. Три раза прозвучало имя и вскоре откликнулось подозрительным вопросом. – Левон? Это разве мусульманское имя? Не может быть такого имени у мальчика-мусульманина, – заартачилась повитуха. – У нашего – может! – отрезал Селим Казанчи и всякий раз отвечал именно так. – Я принял решение. Имя его будет Левон. Но когда пришло время регистрировать ребенка официально, он пошел на попятный. – Как звать мальчика? – спросил долговязый раздражительный секретарь, не поднимая головы, склоненной над гигантской тетрадью в матерчатом переплете с бордовым корешком. – Левон Казанчи. Чиновник сдвинул очки на переносицу и впервые пристально посмотрел на Резу Селима Казанчи. – Казанчи и правда прекрасная фамилия, но Левон… Это еще что за имя для мусульманина? – Это не мусульманское имя, но его носил один хороший человек, – с напряжением ответил Реза Селим Казанчи. – Что?! – повысил голос чиновник и продолжил с осознанным самодовольством: – Я знаю, что Казанчи – весьма влиятельное семейство. Имя вроде Левона сослужит вам дурную службу. Если я запишу мальчика как Левона, у него могут быть трудности в будущем. Все будут принимать его за христианина, хотя он стопроцентный мусульманин… Или я ошибаюсь? Разве он не мусульманин? – Конечно-конечно, – поспешил заверить Реза Селим, – слава Аллаху! Он подумал было признаться чиновнику, что мать мальчика – принявшая ислам армянка и имя он выбрал ради нее, но что-то подсказало ему, что лучше промолчать. – Ну, тогда при всем уважении к доброму человеку, в честь которого вы хотите назвать ребенка, давайте внесем небольшие изменения. Подберем какое-нибудь исламское имя, и, если вам угодно, пускай оно звучит похоже на «Левон». Как насчет имени «Левент»? – И прибавил ласково, слишком ласково, так что тон совсем не вязался с суровым смыслом его слов: – В противном случае, боюсь, я не смогу его зарегистрировать. Так и получился Левент Казанчи. Мальчик, рожденный на тлеющем пепле прошлого. Мальчик, о котором никто не знал, что отец когда-то хотел назвать его Левоном. Мальчик, которого бросила мать. Мальчик, который вырос мрачным и ожесточенным. Мальчик, который стал ужасным отцом своим детям. Если бы не эта гранатовая брошь, решилась бы Шермин Казанчи оставить мужа и сына? Сложно сказать. С ними она обрела семью и начала новую жизнь, которая могла идти лишь в одном направлении. Чтобы иметь будущее, она должна была стать женщиной без прошлого. От детства у нее оставались лишь крупицы воспоминаний, крошки хлеба, которые она рассыпала, чтобы их склевали птицы, ведь ей самой уже никогда не найти по ним дорогу домой. Но даже когда со временем поблекли самые дорогие детские воспоминания, образ броши не покидал ее, крепко врезавшись в память. И когда многие годы спустя на пороге ее дома появился какой-то американец, именно эта самая брошь помогла ей осознать, что незнакомец этот не кто иной, как ее родной брат. Ервант Стамбулян возник у ее порога. У него были блестящие темные глаза под кустистыми черными бровями, острый мощный нос и густые усы, спускавшиеся до самого подбородка, так что казалось, будто он улыбался, даже когда ему было грустно. С дрожью в голосе, не находя нужных слов, сказал ей, кто он такой, и на смеси турецкого и армянского сообщил, что приехал за ней из самой Америки. Как ему ни хотелось сразу обнять сестру, он помнил, что она была замужней мусульманкой, и оставался на крыльце. Вокруг них веял стамбульский ветерок, и на миг показалось, будто они выпали из времени. По окончании их краткой беседы Ервант Стамбулян дал Шермин Казанчи золотую брошь в виде граната и время, чтобы подумать. Растерянная и потрясенная, она закрыла за ним дверь и замерла, пытаясь осознать то, что на нее обрушилось. Рядом с ней полный безудержного воодушевления ползал и лопотал маленький Левент. Она бросилась в свою спальню и быстро спрятала брошь в ящике платяного шкафа. А по возвращении обнаружила, что малыш только что умудрился встать на ноги и теперь радостно хохочет. Он простоял целую секунду, сделал шаг, другой, а потом плюхнулся на попу. Глаза у него блестели от восторга и страха. Вдруг мальчик улыбнулся во весь свой беззубый рот и сказал: «Ма-ма». Весь дом наполнился каким-то нездешним волшебным, почти призрачным сиянием, и Шермин Казанчи вышла из оцепенения и повторила: «Ма-ма!» Это было его второе слово. За день до этого, поэкспериментировав с «да-да», он сказал: «Ба-ба». Она поняла, что ее сын произнес слово «отец» по-турецки, а слово «мать» – по-армянски. Мало того что ей самой пришлось разучиться говорить на столь дорогом ей языке, теперь ей надлежало проделать то же самое с сыном. Она смотрела на мальчика растерянно и задумчиво. Ей не хотелось поправлять его, заменять армянское «мама» на соответствующее турецкое слово. Откуда-то возникли далекие, но все еще яркие образы ее предков. Это новое имя, религия, национальность, семья, ее новое Я так и не смогли вытеснить ее истинное Я. Гранатовая брошь тихонько звала ее по имени, звала по-армянски. Шермин Казанчи обняла сына и целых три дня умудрилась не вспоминать про брошь. Но на третий день она задумалась, сама не зная о чем, а сердце ее заныло от какой-то неведомой тоски. Она побежала в спальню, открыла ящик, достала брошь и крепко сжала ее в ладонях, чувствуя тепло камней. Рубины – благородные камни, знаменитые своим огненно-красным цветом. Однако нередко бывает, что они меняют цвет и постепенно темнеют изнутри, особенно когда их владельцы в опасности. Существует особая разновидность рубинов, которую знатоки называют «голубиная кровь», – это драгоценный кроваво-красный рубин, с оттенком синего, словно затуманенный изнутри. Этот рубин был последней памятью о «Маленьком Голубке-потеряшке и Блаженной Стране». Вечером третьего дня Шермин Казанчи улучила момент после ужина и незаметно прокралась в свою спальню. Ища утешения, которого никто не мог ей дать, она вглядывалась в «голубиную кровь». И тогда она осознала, что надо делать. Неделю спустя, воскресным утром, она отправилась в гавань, где ее поджидал брат, с бешено бьющимся сердцем и двумя билетами в Америку. Вместо чемодана у нее была лишь сумочка. Шермин оставила все свое имущество, а гранатовую брошь положила в конверт вместе с письмом к мужу. В письме была попытка объяснить случившееся и две просьбы: простить ее и передать брошь сыну как воспоминание о ней. Когда самолет приземлился в Стамбуле, Роуз была совсем измучена. Она осторожно пошевелила опухшими ногами, опасаясь, что они не влезут в обувь, даже в такие удобные оранжевые кожаные туфли, как ее DKNY. И как только эти стюардессы выдерживают целые дни в полете на таких высоченных каблуках? Еще полчаса ушло на то, чтобы пройти паспортный контроль и таможню, получить багаж, разменять деньги и найти автопрокат. Мустафа решил, что лучше им иметь собственную машину, а не пользоваться семейной. Изучив буклет, Роуз выбрала полноприводный «гранд-чероки-ларедо», но Мустафа убедил ее, что для тесных стамбульских улиц подойдет что-то поскромнее. В итоге сошлись на «тойоте-королле». Вскоре после этого они вышли из зоны прилета, толкая перед собой тележку с комплектом одинаковых чемоданов. Снаружи их поджидали какие-то выстроившиеся полукругом люди. Первым делом прибывшие заметили Армануш, она улыбалась и махала. Рядом с ней была бабушка Гульсум, с прижатой к сердцу правой рукой, готовая потерять сознание от волнения. Чуть позади стояла тетушка Зелиха, высокая и отстраненная, на ней были темно-лиловые солнечные очки. Глава 17 Белый рис Первые два дня в Стамбуле Роуз и Мустафа провели за столом. При этом они также отвечали на множество вопросов, которыми их со всех сторон засыпали члены семейства Казанчи. Как живется в Америке? А в Аризоне действительно настоящая пустыня? А правда, что американцы питаются чудовищным количеством фастфуда, а потом худеют на телешоу? А какая версия шоу «Ученик» лучше, американская или турецкая? И так далее. Потом пошли вопросы более личного свойства. Почему у них нет детей? Почему они раньше никогда не приезжали в Стамбул? Почему бы им не остаться подольше? ПОЧЕМУ? Вопросы эти оказывали на супругов противоположное действие. Роуз этот допрос, кажется, нисколько не смущал. Скорее, наоборот, ей нравилось быть в центре внимания, тогда как Мустафа все больше отмалчивался и как-то съеживался. Он мало говорил и бóльшую часть времени проводил за чтением турецких газет как консервативного, так и прогрессивного направления, словно хотел наверстать упущенное за годы отсутствия. Время от времени что-то спрашивал про того или иного политика, ему отвечал, кто мог. Он, конечно, всегда любил читать газеты, но никогда так не интересовался политикой. – Похоже на то, что консервативная партия власти обескровлена. Какие у них шансы на победу? – Сволочи! Да это просто банда лжецов, – вместо ответа проворчала бабушка Гульсум. На коленях у нее было блюдо с горой риса, который она перебрала перед варкой, на случай если попадутся камушки или шелуха. – Только и знают, что наобещать народу с три короба и напрочь забыть все свои обещания на второй день после выборов. Сидевший в кресле у окна Мустафа взглянул на мать поверх газеты: – А как насчет оппозиционной партии? Социал-демократы? – Без разницы, – последовал ответ, – они все – шайка обманщиков. Все политики – продажные твари.