– Ты что, за мной шпионишь? – спросил он. – Что? – Зелиха заржала, до нее только что дошло, какое она, сама того не подозревая, совершила открытие. – Ну ты и болван. Ходишь к проституткам – это твоя проблема. Мне по барабану. Мустафа был оскорблен до глубины души, ему вдруг захотелось ее ударить. До нее должно дойти, что над ним так измываться нельзя. Зелиха посмотрела на него, прищурившись, словно стараясь понять, что у него на уме, и сказала: – Тебя вообще не касается, что я ношу и как живу. Кем ты себя возомнил? Отец умер, и я не позволю тебе играть его роль. Как ни странно, произнеся эту тираду, она вспомнила, что утром не зашла в химчистку за кружевным платьем, и подумала, что надо завтра не забыть. – Если бы отец был жив, ты бы не посмела так разговаривать, – ответил Мустафа, со злобно блестевшими глазами, от мутного взгляда не осталось и следа. – Его больше нет, но это не значит, что в этом доме теперь нет правил. Есть долг перед родными, милочка. Ты не вправе позорить доброе имя нашей семьи. – Да заткнись ты! Сколько бы я ни позорила семью, до тебя мне далеко. Мустафа растерянно молчал. Она что, прознала или снова блефует? Он много играл на тотализаторе, но неизменно лажал и каждый раз проигрывал все бо`льшие суммы. Если бы отец был жив, то избил бы его, как мальчишку. У него был ремень из дубленой кожи, с медной пряжкой. Интересно, есть ли какое-то логическое объяснение тому, что одни ремни бьют больнее, чем другие? Или это все игра воображения и он настолько зациклился на этом ремне, что даже считал большим везением, когда отец порол его другими? Но отца больше не было, и кое-кому пора напомнить, кто теперь главный. – После смерти отца я стал главой этой семьи, – заявил Мустафа. – Да ну? – рассмеялась Зелиха. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты просто самовлюбленный, закомплексованный драгоценный член! Вон из моей комнаты! Словно во сне, Зелиха увидела, как его рука взметнулась, чтобы хлестнуть ее по лицу. Она тупо уставилась на него, все еще не веря, что он может ее ударить, но в последний момент все-таки отпрянула в сторону. Но он только больше рассвирепел оттого, что она увернулась от пощечины. Второй раз он не промахнулся. Она дала сдачи с не меньшей силой. Спустя мгновение они катались по кровати, сцепившись, как дерущиеся дети, с той лишь разницей, что в детстве такого никогда не бывало. Отец никогда не позволил бы им устроить такую потасовку. Зелиха почувствовала было себя победительницей, она здорово ему врезала, так ей, по крайней мере, показалось. Она была высокая и сильная и не привыкла считать себя каким-то хрупким существом. Торжествуя, она победно потрясла сцепленными руками и, словно боксер-чемпион, поприветствовала невидимую публику: «Ура! Я его сделала!» Но вдруг он заломил ей руку за спину и навалился сверху. Теперь все было иначе. Он стал иным. Одной рукой он уперся ей в грудь, прижимая к кровати, другой – задрал юбку. Поначалу она омертвела от ужаса и отвращения. Чудовищный позор и бесчестие не оставляли места для иных чувств. Она вдруг обессилела, оцепенела от какой-то робкой стыдливости, так неожиданно давало о себе знать строгое воспитание, какой стыд, предстать перед мужчиной в одном белье. Мгновение спустя ее охватила такая паника, что было уже не до унижения. Она попыталась отпихнуть его, отчаянно натягивала юбку, но он ее снова задрал. Она отбивалась, он не отступал, она дала пощечину, он в ответ, еще сильнее, она укусила, он двинул кулаком по лицу. Она услышала чей-то пронзительный нечеловеческий крик: «Нет!» – словно крик животного под ножом мясника. Она не узнавала собственный голос, как не узнавала собственное тело, будто оно стало чужим после его вторжения. Вот тогда она и увидела тот воздушный шар с рекламой «Кодак». Она закрыла глаза, как в детстве, когда, зажмурившись, надеешься, что и другие тебя тоже не увидят. Остались только звуки, звуки и запахи. Он дышал все тяжелее, все крепче сжимал ее грудь и горло. Казалось, он ее вот-вот задушит, но тут хватка ослабела, он затих и повалился на нее со стоном раненого зверя. Она слышала, как бешено стучит его сердце. А вот своего не слышала. В ней словно иссякла вся жизнь. Она не открывала глаз, пока он не обмяк и не сполз с нее. Мустафа поднялся. Он еле стоял на ногах. Шатаясь, добрел до двери, задыхаясь, прислонился к косяку. Втянул в себя воздух. Пахло потом и розовой водой. Он постоял так, спиной к ней, не в силах пошевелиться, а потом, не оборачиваясь, выскочил из комнаты. В коридоре он услышал, как хлопнула входная дверь, – вернулись домашние. Он метнулся в ванную, заперся, включил душ и вдруг скорчился на полу в приступе рвоты. В холле раздался голос Бану: – Эй, привет, где вы там? Есть кто-нибудь? Зелиха встала и попыталась привести в порядок одежду. Все произошло так стремительно. Может быть, она могла убедить себя, что ничего и не было? Но, увы, отражение доказывало обратное. Из зеркала на нее смотрел заплывший, окруженный багровым пятном глаз. Зелиха даже устыдилась своего обычного цинизма: она всегда только хихикала, когда в дешевых боевиках кому-нибудь ставили фингал, ей не верилось, что человеческий глаз может от одного удара превратиться в подобное. Лицо пострадало, а вот тело, кажется, нет. Она ощупывала себя и, странное дело, не ощущала ничего, кроме собственных пальцев. Неужели тело не почувствовало бы, что ей больно или грустно? Неужели она сама бы не почувствовала? В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, Бану заглянула в комнату, чтобы что-то сказать, но так и застыла, в беззвучном оцепенении открывая и закрывая рот. Уставившись на младшую сестру, она спросила в ужасе: – Что у тебя с лицом? Зелиха понимала, что если рассказывать, то сейчас или никогда. Открыться без промедления или скрывать до конца своих дней. – Да это только выглядит так жутко, – проговорила она медленно. Все, момент был упущен, выбор сделан. – Пошла я погулять и вот смотрю: какой-то мужик колотит жену прямо посреди улицы. Я встряла, попыталась вступиться за несчастную и, похоже, в итоге сама получила. Ей поверили. Это было в ее духе. Такое могло приключиться только с ней. Зелиху изнасиловали в девятнадцать лет. По турецким законам с этого возраста человек считается совершеннолетним. С этого возраста она могла выйти замуж, получить права или голосовать, когда военная хунта снова разрешит проводить свободные выборы. Также она могла в случае необходимости сама решать, делать ли аборт. Сколько раз Зелихе снился один и тот же сон. Она шла по улице, а с неба дождем сыпались камни. Булыжники падали с неба, и каждый пробивал дыру. Дыра становилась все шире и глубже, и Зелиху охватывал ужас – вдруг она тоже туда упадет, вдруг и ее без следа заглотит голодная бездна. «Нет!» – кричала она падавшим под ноги камням. «Нет!» – приказывала машинам, но те неслись на нее с бешеной скоростью, и переезжали ее, и неслись дальше. «Нет!» – умоляла она толкавшихся пешеходов. «Нет, пожалуйста». Через месяц у нее случилась задержка. Еще пару недель спустя она сходила в открывшуюся по соседству клинику. «К каждому тесту на сахар – бесплатный тест на беременность» – гласил транспарант перед входом. Когда прислали результаты теста, оказалось, что сахар в норме, а она – беременна. Было то или не было… Давным-давно в далекой-далекой стране жили старик со старухой, и было у них четверо детей, две дочери и два сына. Одна дочь была уродина, а другая – красавица. И вот младший брат решил жениться на красивой сестре. Но та не захотела. Она пошла на речку стирать свои шелковые платья. Она полоскала их в холодной воде и плакала. Было холодно. У нее совсем озябли руки и ноги. Она пошла домой и постучалась, но дверь была заперта. Тогда она постучала в окно матери, и мать отвечала: – Я впущу тебя, если ты назовешь меня свекровью. Она постучала в отцовское окно, и отец отвечал: – Я впущу тебя, если ты назовешь меня свекром. Она постучала в окно к старшему брату, и тот отвечал: – Я впущу тебя, если назовешь меня деверем. Она постучала в окно сестры, и та отвечала: – Я впущу тебя, если ты назовешь меня невесткой. Она постучала в окно к младшему брату, и тот впустил ее. Он обнял и поцеловал ее, а она сказала: – Пускай земля разверзнется и поглотит меня. И земля разверзлась, и она сбежала в подземное царство[16]. Асия стояла в кухне перед окном с поварешкой в руках и тяжело вздохнула, глядя вслед отъезжающей серебристой «альфа-ромео». – Вот видишь, – обратилась она к Султану Пятому, – тетушка Зелиха не захотела взять меня в аэропорт. Она меня опять обижает. Какая же это была непростительная глупость так раскрыться перед ней в баре, когда они выпивали. Сбросила панцирь, как последняя дура, понадеялась перекинуть мостик через разделявшую их пропасть. Никогда эта пропасть не исчезнет. И мать, которую она назвала тетей, так и останется недосягаемой. Материнское сострадание, дочерняя любовь, взаимная поддержка… нет уж, тьфу, не надо всего этого… дерьма. Параграф 12. Не пытайся изменить свою мать, точнее, не пытайся изменить отношения с матерью, это не ведет ни к чему, кроме разочарования. Просто прими и смирись, а если не можешь принять и смириться, см. Параграф 1. – Ты что, сама с собой разговариваешь? – удивилась вошедшая на кухню тетушка Фериде. – Вообще-то, да. – Асия мигом очнулась от транса. – Я говорила своему четвероногому другу, что такая вот странная история: дядя Мустафа уехал, когда того его еще и на свете не было, а в доме царил Паша Третий. Уже двадцать лет с тех пор прошло. Правда, удивительно? За все это время он нас ни разу не навестил, и тем не менее я сейчас разливаю ашуре, потому что мы встречаем его с распростертыми объятиями. – А кот что? – спросила тетушка Фериде. Асия сардонически усмехнулась: – Он говорит, что я права. Похоже, у нас тут сумасшедший дом. Мне следует оставить пустые надежды и заняться разработкой моего манифеста. – Конечно, мы с радостью встречаем твоего дядю. Тебе это может нравиться, может не нравиться, но семья есть семья. Мы ведь не как эти немцы, которые уже в четырнадцать лет детей из дома выпихивают. Мы уважаем семейные ценности, а не собираемся раз в год, чтобы индейку поесть. – Ты о чем? – озадаченно начала Асия, но не успела толком задать вопрос, как сама угадала ответ. – Ты про американцев сейчас? Про День благодарения? – Не важно, – отмахнулась тетушка Фериде. – Я хочу сказать, что на Западе семейные узы ослабели. У нас – совсем другое дело. Отец всегда останется отцом. А брат всегда останется братом. К тому же этот мир и без того достаточно странное место, – продолжила тетушка Фериде, – поэтому я так люблю читать третью страницу таблоидов. Я их вырезаю и храню как напоминание о том, в каком безумном и опасном мире мы живем. Асии еще не доводилось слышать, чтобы тетка подводила рациональное объяснение под свое безумное поведение, и она невольно посмотрела на женщину с явным интересом. Они сидели на кухне. Вокруг очень вкусно пахло, а в окно светило мартовское солнце. Потом тетушка Фериде ушла смотреть объявленный ее любимым виджеем клип какой-то новой группы, а Асии страшно захотелось курить. Вернее, ей не столько захотелось курить, сколько покурить вместе с Карикатуристом-Пьяницей. И самой стало странно, что она по нему так соскучилась. Гостей привезут из аэропорта самое раннее через два часа. Да и кому какая разница, даже если она опоздает? Через пять минут Асия бесшумно закрывала за собой входную дверь. Но тетушка Бану все равно услышала, собралась ее окликнуть, но та была уже на улице. – Что вы теперь хотите делать, госпожа? – прокаркал мсье Стервец. – Ничего, – прошептала тетушка Бану, вынимая из ящика комода какую-то коробочку. На бархате лежала брошь в виде граната. Отец подарил эту брошь Бану, самой старшей из детей, как сам когда-то унаследовал ее от матери – не от мачехи, Петит-Ma, а от родной матери. От матери, о которой он никогда не говорил. От матери, которая оставила его, когда он был совсем маленьким. От матери, которую он так и не простил. Тетушка Бану боялась, что при всей своей совершенной красоте брошь таила в себе глубокую печаль. Никто не знал, что она даже специально вымачивала брошь в соляном растворе, чтобы смыть с золотого граната его горькую повесть. Под пристальным взором джиннов тетушка Бану дотронулась до броши, ощутила пленительный блеск мерцающих камней. Теперь, узнав историю брошки, она не представляла, что делать дальше. С одной стороны, склонялась к тому, чтобы отдать ее Армануш, ибо считала, что та, как никто другой, могла считаться ее законной хозяйкой. Но вместе с тем колебалась, не зная, как объяснить девушке этот неожиданный дар. Могла ли она просто сказать Армануш Чахмахчян, что эта брошь когда-то принадлежала ее бабушке, умолчав обо всем остальном? И в какой степени можно было делиться обретенным? Что именно можно было рассказывать людям, чьи истории она узнала благодаря волшебству и силе колдовских чар? Сорок минут спустя на другой окраине города Асия отворила скрипучую деревянную дверь кафе «Кундера».