b. Великобритания c. Франция d. Советский Союз Как звали главного героя романа Джорджа Оруэлла «1984»? a. Уинстон Смит b. Акакий Акакиевич с. Сэр Фрэнсис Дрейк d. Грегор Замза На первый вопрос Роуз смело ответила «b», а потом, не имея ни малейшего понятия, как отвечать на второй, наугад написала «a». И вскоре с удивлением обнаружила, что в первый раз ошиблась, а во второй – попала в точку. Вот Эми уж точно не пришлось бы гадать, она бы на все правильно ответила. При мысли о дочери у Роуз защемило сердце. Невзирая на все их ссоры и разногласия, несмотря на все свои материнские неудачи, Роуз твердо верила, что у них с Эми прекрасные отношения. Верила так же твердо, как и в то, что Великобритания понесла самые большие потери во Второй мировой. Когда они приземлились в Сан-Франциско, в здании аэропорта Роуз снова принялась лихорадочно закупаться. На этот раз надо было запастись припасами в дорогу. Ее настолько удручили жалкие крохи, поданные им во время первого перелета, что теперь она взяла дело в свои руки. Напрасно Мустафа заверял ее, что на «Турецких авиалиниях», не в пример внутренним рейсам, им принесут множество вкусностей. Роуз решила перестраховаться и как следует запастись перед предстоявшим двенадцатичасовым перелетом. Она купила пакетик арахиса, сырные крекеры, печенье с шоколадной крошкой, два пакета чипсов со вкусом барбекю, а еще батончики мюсли с миндалем и медом и пластинки жевательной резинки. Давно прошли времена, когда она контролировала количество потребляемых углеводов, чтобы хоть что-то держать под контролем, не важно что, главное – под контролем. То было в далекие времена, когда она была молода и полна решимости доказать этому семейству Чахмахчян, что женщина, на которую они сразу навесили ярлык «чужак», женщина, которую они никогда не признавали за свою, была на самом деле прекрасным и достойным зависти человеком. Сейчас, двадцать лет спустя, Роуз могла лишь с улыбкой вспоминать эту озлобленную молодую женщину. И хотя обида на первого мужа и его родственников так никогда и не изгладилась полностью из ее души, Роуз по крайней мере постепенно научилась мириться с собственными ограничениями и недостатками, в частности, с раздавшимися бедрами и животом. Она так много лет просидела на разных диетах, что уже и не помнила, когда совсем плюнула на них. В какой-то момент Роуз удалось избавиться если не от лишнего веса, то от желания этот вес сбросить. У нее пропало вечное стремление похудеть. Мустафе она нравилась такая, какая есть. Он никогда не говорил ничего плохого про ее внешность. Пассажиров пригласили на посадку, когда они стояли в очереди, дожидаясь заказа: двух больших наборов с беконом и печеной картошкой со сметаной и зеленым луком – на тот случай, если «Турецкие авиалинии» будут кормить чем-то несъедобным. Они только-только успели схватить готовые пакеты с едой и бросились к воротам, где им еще пришлось пройти дополнительный контроль, которому подвергались пассажиры международных рейсов, особенно направлявшиеся на Ближний Восток. Роуз с опаской наблюдала, как вежливый, но мрачный сотрудник службы безопасности аэропорта копается в купленных в Тусоне подарках. Он вытащил карандаш в форме кактуса и помахал им туда-сюда, словно грозил ей за что-то пальцем. Оказавшись в самолете, Роуз расслабилась. На борту было столько приятного: сначала им раздали такие хорошенькие наборы для путешествий: подушечки, пледы и маски для глаз, все тон в тон, непрерывно приносили разные напитки да еще бесплатные сэндвичи с индейкой. Не пришлось долго дожидаться и ужина, подали рис, запеченного цыпленка, салат и жареные овощи. На подносе лежала бумажка: «Наши блюда не содержат свинины». Роуз невольно стало совестно за приобретенные в аэропорту наборы. – Ты был прав насчет еды, очень вкусно. – Она смущенно улыбнулась мужу, вертя в руке мисочку с десертом. – А это что такое? – Ашуре, – ответил Мустафа сдавленным голосом и вдруг почувствовал ком в горле при виде этой украшенной золотым изюмом мисочки. – Когда-то это был мой самый любимый десерт. Мама наверняка сварила целый котел к моему приезду. Как ни старался, Мустафа не мог стереть из памяти десятки стеклянных мисок, которыми был заставлен весь холодильник. Это было предназначенное для соседей ашуре. В отличие от других сладостей, ашуре никогда не готовили только на своих. А значит, надо было варить сразу много, и каждая миска воплощала способность выжить, несмотря на все невзгоды, то есть означала взаимовыручку и изобилие. Свою особую страсть к ашуре Мустафа выдал в возрасте семи лет, когда выяснилось, что он уплел содержимое мисок, которые должен был разнести по соседям. Он до сих пор помнил, как с подносом в руках стоял в безлюдной парадной многоквартирного дома напротив. На подносе было с полдюжины мисок. Сначала он лишь отведал по паре изюминок с каждой миски, уверенный, что никто и не заметит. Потом перешел к гранатовым зернышкам и миндалю. И оглянуться не успел, как съел все. Все шесть мисок в один присест. Пустую посуду он спрятал в саду. Соседи обычно возвращали миски лишь некоторое время спустя, тоже наполнив их в ответ каким-то угощением, нередко – тем же самым ашуре. Его проступок вскрылся не сразу. А когда это все-таки случилось, мать, явно смущенная такой волчьей жадностью, не стала его ругать, а отныне всегда держала в холодильнике пару лишних мисок с ашуре, предназначенных персонально для него. – Что желаете выпить? – спросила по-турецки наклонившаяся к нему стюардесса. У нее были темно-синие, как сапфир, глаза и точно такого же цвета жилетка, украшенная на спине изображением пушистых бледных облаков. На долю секунды Мустафа замешкался, и не потому, что затруднялся выбрать напиток, а потому, что не знал, на каком языке отвечать. Он так долго прожил в Америке, что ему стало проще изъясняться по-английски. Но разговаривать с другим турком по-английски было как-то неестественно, это отдавало высокомерием. До сегодняшнего дня Мустафа решал эту проблему просто: находясь в Штатах, вовсе не общался с турками. Однако в таких вот обыденных бытовых ситуациях, как сейчас, его отчуждение от соотечественников делалось явственным и вызывало мучительную неловкость. Он испуганно оглянулся по сторонам, словно хотел сбежать, но бежать было некуда, и все-таки ответил по-турецки: – Томатный сок, пожалуйста. – У нас нет томатного сока. Стюардесса задорно улыбнулась, словно это ее страшно развеселило. Она была из породы преданных своему делу сотрудников, которые никогда не теряют веру в работодателей и поэтому способны снова и снова говорить «нет» с самым жизнерадостным видом. – Могу предложить «Кровавую Мэри»? У нас готовый коктейль. Мустафа взял стакан с густой алой смесью и откинулся на спинку кресла, его карие глаза затуманились, на лбу пролегли хмурые морщины. Только тогда он заметил пристальный взгляд Роуз, внимательно наблюдавшей за каждым его движением. Помрачнев, она спросила: – Что такое, милый? Похоже, ты нервничаешь. Это потому, что мы едем к твоим родственникам? Они уже обсудили поездку во всех подробностях, и сейчас вряд ли можно было сказать что-то новое. Роуз прекрасно знала, что Мустафа совсем не хотел ехать в Стамбул и просто подчинился ее настойчивым требованиям. Она это, конечно, ценила, но безумной благодарности, по правде говоря, не испытывала. «В конце концов, после девятнадцати лет совместной жизни жена вправе попросить мужа сделать для нее доброе дело», – подумала она, нежно пожимая руку Мустафы. Этот жест застиг его врасплох. Он придвинулся к ней поближе, охваченный глубокой меланхолией. С ней он узнал две главные истины: во-первых, что любовь – это, скорее, постепенный процесс, а не внезапный бурный расцвет, и, во-вторых, что он, Мустафа, способен любить. С течением лет он привык любить жену и обрел в ней некоторую безмятежность. С Роуз не всегда было легко иметь дело, временами она бывала весьма требовательна. Но тем не менее неизменно оставалась верна своей сути, была понятна и предсказуема; он давно выучил нехитрую схему ее порывов и реакций. Она никогда не бросала ему вызов, избегала настоящих столкновений с жизнью и обладала врожденным умением приспосабливаться к окружающим обстоятельствам. В ней сталкивались и свободно действовали разные силы, никак не привязанные ни ко времени, ни к семейным родословным. После встречи с Роуз терзавшие его семейные муки постепенно уступили место вялой, необременительной любви, и это был, пожалуй, максимум любви, на который он был способен. Можно сказать, что Роуз не была идеальной женой своему первому мужу и не сумела приспособиться ко всем его многочисленным армянским родственникам. Но именно поэтому она стала идеальным прибежищем для того, кто, как Мустафа, бежал от своих многочисленных турецких родственников. – С тобой все в порядке? – переспросила Роуз с некоторым беспокойством в голосе. В этот самый миг на Мустафу Казанчи волной накатила тревога. Он весь побледнел, словно ему не хватало воздуха. Нет, это неправильно, он не должен лететь на этом самолете. Он не должен лететь в Стамбул. Роуз должна лететь без него, забрать дочь и вернуться домой… Домой. Как же он хотел оказаться в Аризоне, под мягким покровом привычной жизни! – Я, пожалуй, немного пройдусь, – сказал Мустафа, передал Роуз свой напиток и встал, надеясь таким образом хоть как-то совладать с надвигающимся приступом паники. – Не годится сиднем сидеть столько часов подряд. По узкому проходу Мустафа направился к хвосту самолета, на ходу разглядывая ряды пассажиров: турки, американцы, иностранцы из других стран. Бизнесмены, журналисты, фотографы, дипломаты, авторы путевых очерков, студенты, матери с новорожденными младенцами, совершенно незнакомые люди, с которыми вас объединяло общее пространство и, кто знает, может быть, даже общая участь. Одни читали книги и газеты, другие – играли в предлагаемую на борту видеоигру, круша недругов вместе с королем Артуром, третьи увлеченно разгадывали кроссворды. На него пристально посмотрела какая-то женщина, она сидела кресел через десять, загорелая брюнетка, лет тридцати с небольшим. Мустафа отвел взгляд. Он все еще был хорош собой и привлекал не столько высокой мощной фигурой, резкими чертами лица и черными, как вороново крыло, волосами, сколько благородными манерами и элегантностью. Он никогда не был обделен женским вниманием, но ни разу не изменил жене. Парадоксальным образом женщины тем сильнее липли к нему, чем больше он их избегал. Проходя мимо брюнетки, Мустафа со смущением заметил, какая бесстыдно короткая у нее юбка. Женщина еще и ногу на ногу так закинула, что, кажется, при желании и трусы разглядишь. Ему стало неприятно, не по себе от этой мини-юбки. Она вызвала тяжелые мучительные воспоминания, от которых он хотел бы избавиться раз и навсегда, но снова видел, как его младшая сестра Зелиха, обожавшая такие юбки, семенит по стамбульским булыжникам быстрыми шагами, словно убегает от собственной тени. Спотыкаясь, он пошел дальше, нарочно косясь в сторону, чтобы ненароком не посмотреть туда, куда не следует. Теперь, в зрелые годы, он порой сомневался в том, что ему вообще когда-нибудь нравились женщины. Помимо Роуз, конечно. Но Роуз не считается. Роуз – это Роуз. В целом он был хорошим отчимом для ее дочери. Но, всей душой любя Армануш, своих детей не хотел. Нет, никакого потомства. И никто не подозревал, что в глубине души он считал, что не заслуживает детей. Он не был уверен, что смог бы стать хорошим отцом. Да кого он пытается обмануть? Из него получился бы ужасный отец, гораздо хуже его собственного. Он вспомнил, как они с Роуз впервые встретились, пожалуй, не при самых романтических обстоятельствах, в супермаркете. Он стоял перед полкой и в каждой руке держал по банке нута. Они столько раз со смехом припоминали этот день, весело перебирали мельчайшие подробности. И все же у них были разные воспоминания: Роуз всегда говорила о том, какой он был стеснительный и нервный, а он никак не мог забыть, какая она была ослепительная блондинка, да такая лихая, что он поначалу даже испугался. Но это был первый и последний раз. Роуз его никогда не пугала, наоборот, с ней он словно плыл по тихой, спокойной реке, отдавался мирному и надежному потоку, зная, что можно не бояться опасных водоворотов и неприятных неожиданностей. Ему не потребовалось много времени, чтобы ее полюбить… По утрам Мустафа с удовольствием смотрел, как Роуз суетится у плиты. Они оба охотно проводили время на кухне, хотя по совершенно разным причинам. Роуз обожала готовить, для нее кухня воплощала домашний уют, а Мустафе нравилось видеть ее в окружении всех этих нехитрых бытовых мелочей, бумажных полотенец в тон кафеля, кружек, которых бы хватило на целый гарнизон, лужицы шоколадного соуса, постепенно затвердевавшего на столешнице. Особое удовольствие получал он, глядя на ее руки, как они вечно что-то резали, помешивали, рубили и крошили. И пожалуй, он не знал зрелища более успокоительного, чем пекущая блинчики Роуз. Поначалу мать и старшие сестры упорно писали ему письма, спрашивали, как у него дела, когда он к ним наконец приедет. Они задавали вопросы, а он убегал от ответов, но они продолжали слать письма и подарки, особенно мама. За все эти двадцать лет он лишь однажды повидался с мамой, но не в Стамбуле, а в Германии. Мустафа был во Франкфурте на конгрессе геологов и геммологов и предложил матери прилететь к нему туда. Вот и вышло, что мать и сын встретились в Германии, как это на протяжении стольких лет приходилось делать политическим эмигрантам, которым был заказан путь в Турцию. К тому времени мать настолько отчаянно жаждала увидеть сына, что даже не спросила, почему он сам не приехал в Стамбул. Поразительно, как быстро люди ко всему привыкают и самую ненормальную ситуацию начинают воспринимать как норму. Дойдя до хвоста самолета, Мустафа Казанчи остановился у туалета. Там была очередь, перед ним двое мужчин. Он вспомнил вчерашний вечер и вздохнул. Роуз и не подозревала о том, что, возвращаясь с работы, он заглянул в одно место в Тусоне, куда периодически тайно наведывался в последние десять лет. Это была часовня Эль-Тирадито. Скромный, затерянный среди улиц старого города грот был, как гласила установленная на нем историческая табличка, единственной во всей Америке католической святыней, посвященной памяти грешника, а не святого. Здесь поминали душу Эль-Тирадито, отлученного от Церкви изгоя. История эта произошла вроде бы в середине девятнадцатого века, и люди уже толком не помнили ее подробностей: ни кто, собственно, был этот неведомый грешник, ни в чем состоял его грех, ни даже почему его грешную память увековечили в этой часовне. Кое-что знали мексиканские эмигранты, но они неохотно делились секретами. Впрочем, Мустафа Казанчи и не стремился разбираться в тайнах истории. Ему было достаточно того, что Эль-Тирадито был хороший человек, по крайней мере, не хуже, чем многие из нас, и тем не менее совершил какой-то страшный грех. Но он обрел спасение и даже, что редкость, собственную часовню. Истерзанный мрачными мыслями, Мустафа снова посетил часовню вчера вечером. Тусон нельзя назвать большим городом, но в нем не было недостатка в самых разных храмах. При желании Мустафа вполне мог бы сходить в мечеть. Но, по правде говоря, он никогда не был особо верующим. Ему не нужны были святые места и священные книги. И в Эль-Тирадито он ходил не молиться. Просто это был единственный храм, куда он мог прийти такой, какой есть, где ему не требовалось как-то преображаться. Он ходил туда, потому что ему нравилась атмосфера часовни, одновременно непритязательной, величественной и таинственной. Здесь все подходило к его настроению: и то, как мексиканские духи проникали в американскую повседневность, и десятки свечей и ретабло, оставленных в часовне какими-то тоже весьма грешными людьми, и засунутые в потрескавшуюся стену исповедальные записочки. – С вами все в порядке, сэр? – возникла рядом с ним синеглазая стюардесса. Он резко кивнул и ответил на этот раз по-английски: – Да, спасибо, все хорошо, только немного укачало. Проникавший сквозь занавески неяркий бархатный свет фонаря падал на тетушку Зелиху. Она валялась на кровати, уткнувшись в бутылку водки, в одной руке был зажат мобильник, в другой тлела сигарета. Тетушка Бану на цыпочках прокралась в ее комнату. Быстро затушила дымившееся одеяло, погасила и выкинула в пепельницу окурок. Положила мобильник на комод, спрятала бутылку под кровать, укрыла сестру простыней и, выключив свет, распахнула окна. Повеяло свежестью и резким соленым запахом моря. Проветрив комнату от дыма и перегара, тетушка Бану посмотрела на не по возрасту утомленное лицо младшей сестры. В тусклом желтоватом свете фонаря лицо это светилось каким-то неземным светом, словно отражало пламя, что так мучительно сжигало Зелиху изнутри и теперь от водки разгорелось еще ярче. Тетушка Бану поцеловала сестру в лоб с нежностью и состраданием. Затем, покосившись направо и налево, убедилась, что джинны, как обычно, восседают у нее на плечах и внимательно наблюдают за происходящим. – И что вы собираетесь теперь делать, госпожа? – злорадно поинтересовался мсье Стервец. Видя хозяйку в столь беспомощном и удрученном состоянии, он даже не пытался скрыть свое торжество. Его всегда забавляло бессилие сильных. Тетушка Бану промолчала и лишь едва заметно нахмурилась. Мсье Стервец соскочил с ее плеча и уселся на кровати, в опасной близости к спящей Залихе. Судя по озорному блеску в глазах, злого духа посетила отличная идея. Он резко дернул на себя простыню, так что Зелиха чуть было не проснулась, и обвязался ею, как платком. Потом подбоченился и пропищал тонким женским голосом: – Послушай-ка, – джинн явно кого-то передразнивал, – в этом мире есть столь ужасные вещи… У тетушки Бану побежали по спине мурашки, она узнала, кого он передразнивал. – В этом мире есть столь ужасные вещи, что добросердечные люди – благослови их Аллах! – даже представить себе не могут. Но так, скажу я тебе, и должно быть. Правильно, что они живут в неведении, это только подтверждает, какие они хорошие. В противном случае, знай они об этих вещах, уже не смогли бы оставаться такими хорошими. Но, если вдруг попадешь в ловушку злых козней, ты обратишься за помощью вовсе не к этим добрым людям. Тетушка Бану в ужасе уставилась на мсье Стервеца, но тот уже сбросил простыню и расположился напротив, готовый изобразить второго участника разыгрываемого диалога. Для этого он схватил пригоршню оставшегося у Зелихи изюма, подбросил ягоды в воздух и, как по волшебству, нанизал их на невидимую нить, так что получились длинные бусы и множество браслетов. Напялив на себя получившиеся украшения, джинн ухмыльнулся. Было не сложно догадаться, кого он на этот раз изображал. У Асии была довольно узнаваемая манера одеваться. Очарованный собственной изобретательностью, мсье Стервец самодовольно продолжил представление: – И ты думаешь, я попрошу помощи у злых джиннов? Он снял браслеты и ожерелье, прыгнул обратно на кровать, снова укрыл Зелиху простыней и ответил низким голосом: – Может быть, и да, дорогая. Но будем надеяться, тебе не придется. – Хватит! Что это сейчас было? – не выдержала тетушка Бану, хотя прекрасно знала ответ. – Это был… – Мсье Стервец подался вперед и поклонился с видом актера, скромно принимающего бурю аплодисментов. – Это просто некий момент времени. Малюсенький кусочек памяти. – Он выпрямился и продолжил громким голосом, устремив на тетушку Бану ядовитый взор: – Я ведь всего лишь напомнил вам ваши собственные слова, госпожа. Тетушка Бану содрогнулась от ужаса. Это существо глядело на нее с такой злобой, что она сама уже не понимала, почему до сих пор не велела ему раз и навсегда исчезнуть из ее жизни. Почему ее так влекло к нему, словно их связывала некая страшная, непроизносимая тайна. Никогда ее собственные джинны не внушали тетушке Бану такого страха. Никогда еще тетушка Бану не испытывала такого страха перед тем, что она была способна совершить.