– Господи, как же я об этом не подумала! – горестно воскликнула Армануш. – Дело не в маме, это папа. Именно так мама повела бы себя, случись что-то плохое с папой. Или с его родными. Господи, что-то случилось с папой! – Ну, это только твои домыслы, – безуспешно успокаивала ее Асия. – Ты когда в последний раз с ним разговаривала? – Два дня тому назад, – ответила Армануш. – Я позвонила ему из Аризоны, и вроде все было в порядке. – Эй, стой! Как это позвонила из Аризоны? Армануш покраснела. – Я соврала, – призналась она и пожала плечами, словно наслаждаясь мыслью о том, что в кои-то веки сделала что-то неправильное. – Я почти всем родственникам наврала, чтобы сюда приехать. Если бы я призналась, что собралась одна ехать в Стамбул, то они бы так перепугались, что вообще никуда бы меня не пустили. Вот я и решила поехать в Стамбул и рассказать им обо всем уже по возвращении. Так что папа думает, что я у мамы в Аризоне, а мама – что я в Сан-Франциско у папы. Ну, то есть она так думала, по крайней мере до вчерашнего дня. Асия глядела на Армануш с недоверием, которое вскоре сменилось чем-то вроде благоговения. Возможно, Армануш совсем не такая невинная примерная девочка, как она думала. Возможно, и в ее светлом мире было место мраку, грязи и всяким отклонениям. Так что, услышав это признание, она вовсе не расстроилась, а только еще больше зауважала Армануш. Она захлопнула нарды и сунула доску под мышку, что символизировало признание своего поражения, характерный жест, которого Армануш, выросшая совсем в другой культуре, никак не могла знать. – Я думаю, ничего на самом деле не случилось, но слушай, позвони-ка ты папе, – предложила Асия. Армануш словно только и ждала этих слов и тотчас протянула руку к трубке. С учетом разницы во времени в Сан-Франциско сейчас было раннее утро. Подошли после первого же гудка, и не бабушка Шушан, как обычно, а отец. – Дорогая… – Услышав голос дочери, Барсам Чахмахчян вздохнул с глубочайшей нежностью. На линии все время раздавалось какое-то призрачное потрескивание, постоянно напоминавшее им обоим о разделявшем их расстоянии. – Я сам собирался звонить тебе сегодня утром. Я знаю, что ты в Стамбуле, мне твоя мама сообщила. Последовала краткая неловкая пауза. Но Барсам Чахмахчян не ругал дочь, он вообще никак не стал высказываться по этому поводу. – Мы с твоей матерью очень волновались о тебе. Роуз и твой отчим летят за тобой в Стамбул. Они будут у вас завтра около полудня. Армануш похолодела. Случилось что-то ужасное. Ее родители общаются, более того, они держат друг друга в курсе происходящего, это явный знак, что настает конец света. – Папа, у вас что-то случилось? Барсам Чахмахчян молчал, придавленный внезапной скорбью. Это было одно воспоминание из детства, вдруг возникшее в глубинах его памяти. Когда он был маленьким, в их квартале раз в году появлялся какой-то человек в черном плаще с остроконечным капюшоном и обходил все дома в сопровождении дьякона их приходской церкви. Это был священник, он приезжал издалека, с их древней родины, и искал талантливых мальчиков, чтобы забрать их с собой в Армению и сделать из них священников. – Папа, с тобой все в порядке? Что, вообще, происходит? – Да, милая, со мной все в порядке. Я по тебе соскучился. Это было все, что он смог сказать. Барсам с детства живо интересовался религией и был первым учеником в воскресной школе, поэтому человек в черном капюшоне был частым гостем в их доме и обсуждал с Шушан будущее мальчика. И вот однажды, когда они сидели втроем на кухне и пили чай, священник сказал, что время пришло и пора решать. Барсам Чахмахчян никогда не забудет вспыхнувший в глазах матери страх. Шушан глубоко почитала священника и мечтала о том, чтобы ее единственный сын служил Господу. Она была бы счастлива увидеть его когда-нибудь в литургическом облачении, и все равно при этих словах она невольно сжалась от ужаса, словно кто-то хотел похитить ее дитя. Она встрепенулась от страха, державшая чашку рука задрожала, и чай пролился на платье. Священник понял, что коснулся какой-то мрачной тайны, мягко и приветливо кивнул, погладил Шушан по руке и дал ей благословение. Он ушел и больше не приходил. Жуткое, леденящее душу предчувствие. Только мать, уже потерявшая одного ребенка, могла так ужаснуться при мысли о расставании с другим. Возможно, у Шушан был еще один сын, сын, с которым она разлучена. Сейчас, оплакивая мать, он не находил в себе сил сообщить Армануш о ее смерти. – Папа, скажи что-нибудь, – настаивала Армануш. Его отец, как и мать, родился в депортированной из Турции семье. У Саркиса Чахмахчяна и Шушан Стамбулян было нечто общее, нечто такое, что их дети смутно чувствовали, но не могли до конца понять. Их слова так часто перемежались молчанием. Они приехали в Америку, оставив другую страну и другую жизнь, и знали, что даже у тех, кто верно хранит память о прошлом, остаются призраки, о которых невозможно рассказать. Барсам вспоминал, как его отец выплясывал вокруг матери под звуки халая. Воздев руки, словно крылья, он кружился, как парящая в небе птица. Сначала неспешная мелодия все убыстрялась, и танец превращался в бешеный вихрь, так что дети могли лишь восхищенно глазеть на это диковинное восточное верчение. Музыка сопровождала его все детство, именно она оставила самый яркий след в его душе. На протяжении многих лет Барсам выступал в армянском народном ансамбле, играл на кларнете и танцевал в национальном костюме, черных шароварах и желтой рубахе. Он хорошо помнил, как облаченный в этот наряд шел на репетиции под глумливыми взглядами соседской ребятни. Всякий раз он надеялся, что дети забудут это дивное зрелище или им будет недосуг над ним издеваться. И всякий раз ошибался. Таскаясь по бесконечным армянским кружкам, он мечтал о том, чтобы быть, как они, ни больше ни меньше, просто стать американцем, избавиться от смуглой армянской кожи. Сейчас, когда мать умерла, на Барсама нахлынули детские воспоминания, и ему невольно стало совестно, что он совсем забыл то немногое, что знал по-армянски ребенком. Теперь ему было жаль, что он не научился языку у матери и не научил дочь. – Папа, почему ты молчишь? – испуганно спросила Армануш. – Ты помнишь, как подростком ездила в молодежный лагерь? – Да, конечно. – А ты злилась, когда я перестал тебя туда отправлять? – Папа, ты что, забыл, я же сама не захотела туда больше ездить. Сначала было весело, но потом я решила, что уже слишком взрослая. Я сама тебя попросила не отправлять меня туда на следующий год… – Да, так и есть, – нерешительно сказал Барсам. – Но я ведь мог поискать какой-нибудь еще лагерь для армянской молодежи… – Папа, а с какой стати ты сейчас об этом спрашиваешь? Ему не хватало духу сказать ей. Он не мог так, по телефону. Не хотел говорить ей о смерти бабушки, когда она совсем одна и так далеко. Пытаясь отвлечь ее внимание какими-то ничего не значащими словами, он невольно повысил голос, чтобы заглушить какой-то гул на заднем плане. Это было глухое гудение множества голосов, такое, когда вся семья в сборе, родственники, друзья и соседи, все под одной крышей. А это, как прекрасно понимала Армануш, могло означать одно из двух: кто-то или женился, или умер. – Что случилось? Где бабушка Шушан? – тихо спросила Армануш. – Я хочу поговорить с бабушкой. И Барсам Чахмахчян заставил себя сказать дочери правду. С позднего вечера тетушка Зелиха металась взад-вперед по своей комнате не в силах унять кипевшую в ней ярость. Она никому не могла излить душу, но чем глубже загоняла свои чувства, тем хуже ей становилось. Она хотела было заварить на кухне успокоительный травяной чай, но там так пахло готовящейся едой, что ее чуть не стошнило. Тогда она пошла в гостиную посмотреть телевизор, но сразу передумала, увидев сестер, которые лихорадочно убирались и при этом, захлебываясь от восторга, обсуждали завтрашний день. Вернувшись к себе в комнату, тетушка Зелиха закрыла дверь, закурила и вытащила из-под матраса верную подругу, которая никогда не подводила ее в такие тяжелые дни. Это была бутылка водки. Зелиха выпила треть, первые глотки торопливо, под конец лениво и флегматично. После четырех сигарет и шести рюмок она уже не чувствовала тревоги. По правде говоря, она вообще ничего не чувствовала, кроме голода. У нее не было с собой съестного, разве что пакет золотого изюма, который она нынче вечером купила у вопившего перед домом тощего разносчика. У нее оставалось полбутылки водки и горсточка изюма, как вдруг зазвонил мобильник. Это был Арам. – Я не хочу, чтобы ты сегодня была в этом доме, – начал он без обиняков. – Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Вообще-то, я хочу, чтобы, пока я жив, ты ни единого дня не провела вдали от меня. – (Тетушка Зелиха только захихикала в ответ.) – Любовь моя, пожалуйста, приезжай и останься со мной. Уходи из этого дома. Прямо сейчас. Я купил тебе зубную щетку. У меня для тебя есть даже свежее полотенце, – попытался пошутить Арам, но осекся на полуслове. – Оставайся у меня, пока он не уедет. – И как же мы объясним этот внезапный отъезд моим дражайшим родственникам? – пробурчала тетушка Зелиха. – А ты ничего не обязана объяснять. Посуди сама, должны же быть какие-то плюсы в том, что ты паршивая овца в традиционном семействе. Ты их уже ничем не удивишь. Приезжай. Останься со мной, – взмолился Арам. – А что я скажу Асии? – Ничего. Ты сама знаешь, что ничего не надо говорить. Зелиха свернулась калачиком, крепко вцепившись в телефон. Она закрыла глаза, готовая провалиться в сон, но из последних сил спросила: – Арам, когда же это закончится? Это принудительное беспамятство. Эта извечная забывчивость. Ничего не говори, ничего не помни, ничего не показывай ни им, ни себе самой… Будет этому конец? – Не надо сейчас об этом думать, – пытался успокоить ее Арам. – Дай себе отдых. Ты слишком строга к себе. Завтра утром первым делом приезжай ко мне. – Ох, милый… как бы мне хотелось… – Зелиха отвернулась, словно Арам мог через трубку увидеть написанное на ее лице страдание. – Предполагается, что я встречу их в аэропорту. Ты что, забыл, в этом доме только я вожу машину. – (На это Араму было нечего возразить, и он промолчал.) – Не волнуйся, – прошептала тетушка Зелиха. – Я тебя люблю… Давай спать. Повесив трубку, она стала погружаться в глубокий сон. Наутро у нее раскалывалась голова, куда-то исчезло одно одеяло и не осталось ни малейшего воспоминания о том, как она на автопилоте выключила мобильник, отставила бутылку водки, затушила в пепельнице сигарету, выключила свет и забралась в постель. – В Стамбуле холодно? Надо было взять теплые вещи? – спросила Роуз, хотя вопрос этот не следовало задавать по трем причинам: она его уже задавала, она уже собрала чемоданы и не было никакого смысла в том, чтобы гадать об этом по дороге в аэропорт Тусона. Мустафе Казанчи очень хотелось указать жене на все эти три обстоятельства, но он только покачал головой, не отрывая глаз от дороги. Они выехали в аэропорт в четыре часа пополудни. Им предстояло два перелета: один – короткий, другой – весьма долгий. Сначала из Тусона в Сан-Франциско, потом из Сан-Франциско в Стамбул. Роуз впервые в жизни предстояло оказаться в стране, где люди не обязательно разговаривали по-английски и уж точно не ели по утрам блинчики с кленовым сиропом, и это осознание наполняло ее одновременно радостным возбуждением и тревогой. По правде говоря, она никогда не была любительницей путешествий, они с Мустафой и заграничные паспорта-то сделали только ради когда-то задуманной, но так никогда и не осуществленной поездки в Бангкок. В свои самые дальние странствия она отправлялась во время просмотра фильмов из коллекции «Открывая Европу» на шести дисках. На них и было основано ее представление о Турции, и это был более-менее цельный образ, тогда как от Мустафы за все годы брака ей доводилось услышать разве что случайные обрывки информации. Проблема была в том, что Роуз посмотрела все шесть дисков в один присест, а серия про Турцию была в самом конце, после Британских островов, Франции, Испании, Португалии, Германии, Австрии, Швейцарии, Италии, Греции и Израиля. И теперь она невольно сомневалась, к Турции ли относились возникавшие в ее памяти картинки. Диски серии «Открывая Европу» были, несомненно, очень удобны и хороши для расширения кругозора и прекрасно подходили американским семьям, у которых не было времени, средств или желания отправляться за океан. Но производителям, пожалуй, стоило сопроводить их специальной аннотацией, предупреждающей зрителей, что не стоит смотреть сразу шесть дисков подряд и путешествовать больше чем в одну страну зараз. Приехав в международный аэропорт города Тусона, они посетили все без исключения магазины, а именно один киоск и один ларек с сувенирами. Несмотря на гордую надпись «МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ» (звание, дарованное ему из-за того, что отсюда летали самолеты в Мексику, до которой, впрочем, можно было за час добраться на машине), аэропорт этот был столь непритязателен, что напоминал, скорее, автобусную станцию. Даже «Старбакс» не счел нужным открывать тут филиал. И тем не менее даже здесь Роуз удалось найти множество подарков для всего семейства Казанчи. Невзирая на спонтанный характер поездки, невзирая на то, что Роуз страшно волновалась о дочери и не знала, как сообщить о смерти бабушки, она начинала неуклонно впадать в своего рода туристический транс. Она внимательнейшим образом изучала ассортимент сувенирного киоска, надо ведь было подобрать особенный подарок для каждой из родственниц мужа, хотя выбор был, по правде говоря, невелик. Блокнотики в виде кактуса, брелоки в виде кактуса, магнитики в виде кактуса, рюмки для текилы с изображением ветки кактуса, всякие мелочи и безделушки, украшенные если не кактусами, то ящерицами и койотами. В итоге, чтобы никого не обидеть, Роуз для всех приобрела одинаковые наборы сувениров: многоцветный карандаш в форме кактуса с надписью «I love Аrizona», белая футболка с картой Аризоны на груди, календарь с видами Большого каньона, гигантская кружка с надписью «Здесь жарко, но сухо» и магнит на холодильник с крошечным живым кактусом. Еще она купила две пары цветастых шортов вроде тех, что были на ней, вдруг в Стамбуле тоже захотят в таких пощеголять. Когда-то Роуз была девчонкой из Кентукки, но она прожила в Тусоне более двадцати лет и теперь у нее разве что на лбу не было написано «АРИЗОНА». Ее выдавала характерная непринужденная манера одеваться: светлые футболки, джинсовые шорты, соломенные шляпы и словно приросшие к лицу солнечные очки. Она даже двигалась как-то в аризонском стиле. В этом году Роуз исполнилось сорок шесть, но держалась она как резвая судейская служащая на пенсии; много лет проходила в строгих костюмах, а теперь наконец-то может наряжаться в умопомрачительные платья в цветочек. Вообще, Роуз считала, что так и не успела кое-что сделать, и теперь очень об этом жалела. Например, родить еще детей. Как же она горевала о том, что не родила больше, пока могла. Мустафа не особенно стремился стать отцом, и долгое время Роуз тоже устраивало такое положение вещей, ей и в голову не приходило, что когда-нибудь она об этом горько пожалеет. Возможно, это были издержки профессии: день-деньской среди четвероклашек, она как-то не замечала, чтобы в ее жизни недоставало собственных детей. С учетом этого они с Мустафой были, в общем, вполне счастливы в браке. Их союз не был исполнен страстного обожания, но зиждился, скорее, на утешительной общности привычек. И тем не менее им жилось куда лучше, чем тысячам других супругов, сведенных якобы пламенной любовью. Какая ирония судьбы, думалось ей, она ведь начала встречаться с Мустафой просто из мести, чтобы насолить Чахмахчянам. Но чем ближе она его узнавала, тем больше он ей нравился, тем желаннее становился. Иногда, искушаемая тайными соблазнами романтических мечтаний, Роуз и томилась по какой-то другой жизни с каким-то другим мужчиной, но в целом она отнюдь не жаловалась на то, что у нее было. – Оставь ты этот соус, – сказал Мустафа, увидев, что Роуз собралась покупать острый мексиканской соус в бутылочке в форме кактуса. – Роуз, поверь, он тебе в Стамбуле не понадобится. – Точно? А турецкая кухня острая? На это Мустафа мог дать только самый неопределенный ответ, и так было с великим множеством других до боли банальных вопросов. За все эти проведенные вдали от родины годы турецкий культурный слой в его памяти совсем истончился. В ней остались лишь смутные следы, как на древнем пергаменте, полинявшем под действием времени и стихий. Стамбул как-то незаметно превратился в город-призрак, реально существовавший лишь в отрывочных сновидениях. Как ни милы были его сердцу улочки города, местные персонажи и обычаи, Мустафа, поселившись в Америке, постепенно охладел к Стамбулу. Этот город и все, что было с ним связано, уже не будили в нем никакого отклика. И все же одно дело уехать из родного города, и совсем другое – оказаться так далеко от родных и близких. Мустафа Казанчи не имел ничего против того, чтобы навсегда обрести пристанище в Америке, ведь ему было некуда возвращаться. Он даже был готов всегда жить только будущим, без прошлого и воспоминаний, но ему была неприятна мысль о том, чтобы превратиться в этакого лишенного корней иностранца, в мужчину, который никогда не был мальчиком. На протяжении всех этих лет его, бывало, тянуло вернуться, навестить родных, встретиться с прежним собой, но Мустафа понял, что это тяжело, и с годами легче не становилось. Чувствуя все большее отчуждение от прошлого, Мустафа в итоге оборвал все связующие с ним нити. Так было лучше. И для него, и для тех, кому он когда-то сделал так больно. Америка стала его домом. По правде говоря, не в Аризоне или в каком-то другом месте, а именно в будущем как таковом решил он поселиться; именно его решил считать своим домом, домом, в котором обращенная в прошлое задняя дверь всегда была крепко заперта. В самолете Мустафа был очень задумчив, ушел в себя. Он замер во время взлета и так и оставался сидеть, почти не меняя позу, даже когда самолет набрал высоту. Он страшно устал, эта вынужденная поездка вымотала его, едва начавшись. Роуз, напротив, была исполнена какого-то нервического оживления. Она чашку за чашкой пила дрянной самолетный кофе, грызла поданные стюардессой жалкие соленые крендельки, листала бесплатный журнал, смотрела уже виденный фильм «Бриджит Джонс. Грани разумного», долго болтала с сидевшей рядом пожилой дамой, которая летела в Сан-Франциско к старшей дочери и новорожденному внуку. А когда соседка задремала, принялась отвечать на вопросы исторической викторины на вделанном в спинку кресла видеоэкране. Кто понес наибольшие потери во Второй мировой войне? a. Япония