Внизу он снова позвал жену, но никто не откликнулся. Ованес вздохнул и вышел во внутренний дворик. Прошел мимо длинного стола из вишневого дерева, за которым они обычно завтракали в хорошую погоду. В голове вдруг возникла сцена из книжки о Голубке-потеряшке. – Тогда слушай свою историю, – сказало Гранатовое Дерево и пошелестело ветками, снова отряхиваясь от снега. – Было то или не было… Когда-то давным-давно Божьим созданиям не было числа, как зернам пшеницы, а говорить слишком много считалось грехом… – Но почему же? – проворковал Голубок-потеряшка. – Почему слишком много болтать – грех? Дверь на кухню была закрыта. Странно, в этот час Армануш обычно хлопотала там вместе со служившей у них последние пять лет Мари, вокруг них толкались дети. Дверь не закрывали никогда. Ованес Стамбулян протянул руку, но так и не успел повернуть ручку, тяжелая деревянная дверь открылась изнутри. Перед ним был турецкий солдат, сержант. От неожиданности они тупо уставились друг на друга и простояли так добрую минуту. Сержант первый вышел из ступора. Со смуглого гладкого и почти мальчишеского лица сурово смотрели колючие глаза. – Что здесь происходит?! – воскликнул Ованес Стамбулян. Он увидел, что жена, дети и Мари выстроились вдоль задней стены, словно наказанные школьники. – Нам приказано обыскать дом, – ответил сержант. Он говорил без враждебности, но и сочувствия в его голосе тоже не было, только усталость. Каковы бы ни были причины его прихода, чувствовалось, что хочет он одного: поскорее покончить со всем и уйти отсюда. – Проведите нас, пожалуйста, в кабинет. Они прошли в заднюю часть дома и поднялись по изгибающемуся маршу лестницы, Ованес Стамбулян впереди, следом – сержант и солдаты. В кабинете солдаты разделились, каждый брал на себя какой-то предмет мебели и тщательно его осматривал, прямо как разлетевшиеся по цветущему лугу шмели, самозабвенно пьющие нектар, каждый из своего цветка. Они обыскивали буфеты, ящики, каждую полку в огромном, во всю стену, книжном шкафу. Пролистывали сотни томов, искали спрятанные между страницами бумаги; перебрали все его любимые книги, от «Цветов зла» Бодлера до «Химер» Жерара де Нерваля, от «Ночей» Мюссе до «Отверженных» и «Собора Парижской Богоматери» Гюго. Глядя, как дюжий солдат просматривает «Общественный договор» Руссо, Ованес Стамбулян невольно задумался над строками, в которые тот уставился тупым, невидящим, но очень подозрительным взглядом похожих на две бусины глаз. Человек рождается свободным, но повсюду он в цепях. Дикарь живет в себе самом, а человек, привыкший к жизни в обществе, всегда – вне самого себя; он может жить только во мнении других. Покончив с книгами, они принялись прочесывать многочисленные ящики орехового письменного стола. Тогда один из солдат и заметил лежавшую там золотую брошку. Он вручил ее сержанту, тот взял миниатюрный гранат, взвесил его на ладони, повертел, чтобы получше разглядеть рубиновую сердцевину, и с улыбкой отдал Ованесу Стамбуляну. – Не стоит оставлять на виду такую драгоценность. Вот, возьмите, – сказал он с какой-то спокойной любезностью. – Да, спасибо. Это подарок для жены, – тихо поблагодарил Ованес Стамбулян. Сержант улыбнулся, как мужчина мужчине, с понимающим видом. Но угрюмая злость мгновенно сменила осветившее было его лицо сердечное выражение, и сержант заговорил уже без прежней мягкости в голосе. – Скажите, что тут написано, – показал он на найденную в ящике армянскую рукопись. Ованес Стамбулян сразу узнал стихотворение, написанное им во время болезни, когда у него был сильный жар. Это было прошлой осенью. Он три дня пролежал в постели, не в силах пошевелиться, дрожа от страшного озноба и обливаясь потом, словно его тело превратилось в дырявую бочку с водой. Все это время Армануш не отходила от его постели, прикладывала ко лбу вымоченные в уксусе холодные полотенца и протирала грудь кубиками льда. Когда к вечеру третьего дня жар начал спадать, к Ованесу и пришло это стихотворение, и он приветствовал его с радостью, как награду за перенесенные страдания. Он не отличался особой религиозностью, но твердо верил в божественное вознаграждение, проявляющееся не в каких-то значительных событиях, а, скорее, в виде таких вот маленьких знамений и даров. – Читайте! – Сержант придвинул к нему бумаги. Ованес Стамбулян надел очки и дрожащим голосом прочитал первые строки. Ребенок плачет во сне, он сам не знает почему. Тихие, но непрестанные слезы безутешного томления… Так и я томлюсь по тебе. – Поэзия, – перебил сержант как-то разочарованно. – Да, – кивнул Ованес Стамбулян, хотя не знал, хорошо это или плохо. Он заметил, в глазах сержанта что-то блеснуло, кажется, не вражда. Может, ему понравилось? Может, он теперь заберет солдат и уйдет? – О-ва-нес Стам-бу-лян, – процедил сержант, глотая звуки, – вы образованный человек, эрудит. Вас знают и уважают. И зачем утонченному человеку вроде вас вступать в сговор с кучкой подлых мятежников? Ованес Стамбулян поднял на него темные глаза и непроизвольно заморгал. Он не знал, что и сказать в свою защиту, так как понятия не имел о том, в чем его обвиняли. – Начитавшись ваших стихов, армянские повстанцы бунтуют против Османского султаната, – глубокомысленно наморщив лоб, заявил сержант. – Вы подстрекаете их к мятежу. И до Ованеса Стамбуляна вдруг дошло, в чем его обвиняют и что обвинения эти не шуточные. – Сержант, – начал он, в упор глядя в глаза собеседнику, так как боялся, что, если сейчас отведет взгляд, рухнет мостик между ними, – вы сами просвещенный человек и, конечно, поймете, в каком я непростом положении. Мои стихи – плод моего воображения. Я их пишу и печатаю, но никак не властен над тем, кто их читает и какими соображениями при этом руководствуется. Сержант задумчиво хрустел костяшками пальцев, а помолчав, сказал: – Я прекрасно понимаю, какое это затруднительное положение. И все ж над собственными словами вы властны. Вы же сами их пишете. Вы – поэт… В отчаянной попытке совладать с подступавшей паникой Ованес Стамбулян обвел глазами кабинет и вдруг встретился взглядом со старшим сыном. Мальчик стоял за дверью и заглядывал в комнату. И как он сюда прокрался из кухни? Давно ли наблюдает за ними? Щеки ребенка пылали от ярости, но на его юном лице читалось еще что-то, нечто большее, чем гнев на солдат, – какое-то странное спокойствие, какая-то мудрая непоколебимость. Ованес Стамбулян улыбнулся сыну, все, мол, в порядке, и жестом велел ему возвращаться к матери. Но Ервант не сдвинулся места. – Боюсь, вам придется пройти с нами, – сказал сержант. – Не могу, – ответил Ованес даже не раздумывая и вдруг понял, какая жалкая у него отговорка. Я сегодня должен дописать свою книгу… последнюю главу… Он попросил, чтобы дали поговорить с женой. Последнее, что отпечаталось в памяти, перед тем как его увели, – лицо жены, ее расширенные зрачки и побелевшие губы. Армануш не плакала, даже не казалась как-то особо потрясенной. Она, скорее, выглядела безумно уставшей, словно все свои последние силы положила на то, чтобы так вот стоять в дверном проеме. Как бы ему хотелось взять ее руки в свои, обнять крепко-крепко и прошептать последнюю просьбу: быть сильной ради всех их детей и того, кто был еще на подходе. Армануш была на пятом месяце. И только когда солдаты вытолкнули его на темную улицу, Ованес Стамбулян вспомнил, что забыл подарить жене подарок. Он сунул руки в карманы и вздохнул с облегчением, не нащупав там золотого граната. Брошь осталась дома, в ящике стола. Он тихо улыбнулся, представив, как обрадуется Армануш, когда ее найдет. Как только солдаты ушли, на крыльце послышались торопливые шаги – прибежала турецкая соседка из дома напротив. Такая милая, добрая, развеселая толстушка, только вот сейчас ей было совсем не до веселья. Выражение полного ужаса на ее лице как-то привело Армануш в чувство. Женщина вышла из оцепенения и действительно испугалась. Она привлекла к себе Ерванта и прошептала дрожащими губами: – Беги, сынок, беги к дяде Левону… Позови его сюда, пускай сразу придет. Расскажи ему, что случилось. Левон жил совсем рядом, за углом рыночной площади. Жил он один, в скромном двухэтажном домике, с расположенной внизу мастерской. Когда-то Левон посватался к прекрасной армянке, которую полюбил в юности и, возможно, никогда не переставал любить. Получив отказ, он не захотел жениться больше ни на ком и впредь всего себя отдавал своей, ставшей со временем знаменитой мастерской. Левон был котельщиком и делал лучшие котлы во всей империи. Выскочив на улицу, Ервант сделал было пару шагов к дому дяди Левона, но сразу остановился, резко развернулся и бросился в противоположном направлении, туда, куда солдаты увели отца. Он пробежал улицу из конца в конец, но не нашел ни следа. Ничего. Никого. Словно они просто исчезли, испарились – и солдаты, и отец. Чуть позже он добрался до дядиного дома. Наверху никого не было. Ервант постучался в мастерскую, вдруг Левон там, он часто засиживался за работой допоздна. Открыл ему подмастерье Реза Селим, тихий, прилежный турецкий юноша, с фарфоровой кожей и буйными черными кудрями. – Где дядя? – спросил Ервант. – Мастера Левона нет, – с трудом выдавил из себя Реза Селим, – днем пришли солдаты и увели его. Выговорив эти жуткие слова, он дал волю слезам. Мальчик был сиротой, и в последние шесть лет дядя Левон заменил ему отца. – Что же делать, я не знаю. Сижу тут, жду. Обратно Ервант бежал, петляя по извилистым, горбатым улицам. Он бежал на запад, и бежал на восток, и все искал что-то, хоть что-нибудь, хоть какой-то добрый знак. Он пробегал мимо пустых кофеен на загаженных площадях, мимо ветхих развалюх, где пахло похлебкой и непрерывно орали дети. Нигде ни малейшего признака жизни. И только у грязной канавы сидел рыжий котенок, жалобно мяукал и вылизывал себе брюшко, с распухшей и запекшейся раной. Прошли годы, но, вспоминая отца, Ервант невольно представлял и этого котенка. Он помнил его всегда. И в Сивасе, и в католической армянской деревушке Пиркиник, куда они бежали к дедушке и бабушке и откуда их как-то ночью выгнали ворвавшиеся в дом солдаты. И когда оказался среди тысяч изможденных, оголодавших, избитых армян, которые шли и шли куда-то под конвоем конных солдат. И когда плелся с ними, увязая в густой смеси из грязи, блевотины, крови и дерьма. И когда тщетно пытался унять горько плакавшую сестренку Шушан, и когда потерял ее посреди всей этой сутолоки и хаоса, лишь на долю секунды отпустив маленькую ручку. И когда у него на глазах мамины ноги превратились в две посиневшие окровавленные лепешки, и когда она умерла, тихая и легкая, как сухой ивовый листок, кружимый порывами ветра. И когда видел наваленные вдоль дороги раздувшиеся, зловонные трупы. И когда им с братьями совсем нечего было есть, и они, как овцы, жевали траву в сирийской пустыне. И когда их спасли американские миссионеры, собиравшие потерявшихся на дорогах изгнания армянских сирот. И когда привезли обратно в Сивас, приютили в Американском колледже и оттуда переправили в Штаты. И когда годы спустя он наконец нашел крошку Шушан в Стамбуле и забрал ее к себе в Сан-Франциско. Даже во главе веселой трапезы, в кругу детей и внуков, Ервант не мог забыть этого котенка. – Хватит! – воскликнула тетушка Бану, содрогнувшись, как от боли. Она сняла с головы платок и накрыла им серебряную чашу со словами: – Больше не желаю этого видеть. Я узнала все, что хотела… – Но вы еще не все видели, – проскрежетал мсье Стервец, – я не успел рассказать о вшах. – В-в-в-шах? – проговорила, запинаясь, тетушка Бану, явно передумав заканчивать сеанс. – О да, вши, госпожа, это важная деталь, – сказал мсье Стервец. – Помните, когда маленькая Шушан отпустила руку старшего брата и затерялась в толпе? Она там подцепила вшей от одного семейства, к которому попробовала прибиться в надежде, что ее покормят. Но им самим было нечего есть, и они прогнали девочку. А пару дней спустя Шушан вся горела: у нее был тиф. – (Тетушка Бану тяжело вздохнула.) – Я там был, я все видел. Шушан упала. Но никто во всей колонне не был в состоянии ей помочь. И они оставили ее лежать на земле, лоб весь в испарине, волосы кишели вшами. – Хватит! – перебила его тетушка Бану и поднялась. – Неужели вы не хотите услышать самое интересное? Неужели не хотите узнать, что сталось с малышкой Шушан? – обиженно спросил мсье Стервец. – Вы же хотели узнать о семье вашей гостьи? Так вот, эта малышка Шушан и есть ее бабушка. – Да, это я уже и так поняла, – ответила тетушка Бану. – Продолжай!