Из зеркала на нее сегодня смотрит старая женщина. Тетушка Бану всегда считала, что быстрое старение – это издержки профессии, плата за дар предвиденья. Большинство людей стареют с годами, а вот гадалки стареют с каждой предсказанной историей. Конечно, захоти она только это исправить, можно было бы попросить у джинна компенсацию. Но тетушка Бану не просила у него ни богатства, ни телесной красоты. Может быть, когда-нибудь еще попросит. Пока что Аллах дает ей силы справляться так, ни о чем не прося. Но сегодня джинну придется исполнить кое-что сверх его обычных услуг. Аллах, даруй мне знание, я ничего не могу с собой поделать, я жажду узнать, но даруй мне также и силы вынести это знание. Аминь. Она нежно гладит вынутые из ящичка нефритовые четки. – Ну хорошо, я готова. Приступим. Да поможет мне Аллах! С книжной полки, на которой стоит газовая лампа, свесилась мадам Милашка. Она строит недовольные рожицы, ей не по нраву быть в роли зрительницы и уж совсем не нравится то, что она вот-вот сможет наблюдать в этой комнате. Между тем мсье Стервец усмехается своей особенной горькой усмешкой. Он доволен. Наконец удалось убедить тетушку Бану. И убедила ее не его волшебная власть, но ее собственное смертное любопытство. Не могла устоять перед желанием все узнать. Эта древняя жажда знаний. Если на то пошло, перед ней мало кто может устоять. Сейчас тетушка Бану и мсье Стервец совершат путешествие во времени. Из 2005 года они отправятся в 1915-й. Можно подумать, что это неблизкий путь, но для гульябани – всего пара шагов. Перед зеркалом, посередине, между джинном и его госпожой, стоит серебряная чаша с освященной водой из Мекки. В серебряной чаше – серебряная вода, а в воде – история, тоже серебряная. Глава 12 Зерна граната Ованес Стамбулян провел ладонью по письменному столу ручной работы, за который сел сразу после обеда, пальцы скользнули по гладкому, блестящему дереву. Продавший его еврей-антиквар сказал, что это большая редкость, ведь изготовление такого стола требует упорного труда. Стол был вырезан из ореха с Эгейских островов и оснащен, словно расшит, множеством маленьких ящичков и потайных отсеков. Но столь изящно и тонко украшенный, он оставался удивительно крепким и мог послужить не одному поколению. – Этот стол и вас переживет, и ваших детей, – захохотал торговец над своей, видимо, дежурной шуткой про товар и покупателей. – Правда есть что-то возвышенное в том, что кусок дерева живет дольше, чем человек? Ованес Стамбулян понимал, что это было сказано, чтобы подчеркнуть качество изделия, однако ощутил какой-то укол в груди. Сердце защемило. И все же он купил письменный стол. А заодно еще и изящную брошку: усеянный золотыми нитями гранат, сквозь трещинку видно, как полыхают рубиновые зернышки. Такая тонкая работа! Говорят, изготовил один армянский мастер из Сиваса. Ованес Стамбулян купил брошь в подарок жене. Он собирался вручить ее сегодня после ужина, нет, лучше перед ужином, сразу, как только допишет главу. Из всей книги эта глава давалась труднее всего. Знай он заранее, что так намучается в конце, может, бросил бы всю затею. Но сейчас он уже был по горло в работе, так что выхода не было, надо писать дальше. Ованес Стамбулян, знаменитый поэт и публицист, тайно писал книгу, которая была совсем не похожа на прочие его сочинения. Возможно, все закончится тем, что его труд отвергнут, осмеют и раскритикуют. В то время, когда Османская империя уже пресытилась всякими грандиозными начинаниями, революционными движениями и национальными конфликтами, а в армянской диаспоре вызревали передовые теории и велись жаркие дебаты, он занимался тем, что писал детскую книгу. Детская книга по-армянски? Это почти невообразимо, такого еще не бывало. Ни единого произведения. Странно, может быть, армянская диаспора перестала считать своих детей детьми? Может быть, для представителей меньшинства, которым надо вырасти как можно скорее, детство – пустая трата времени, если не роскошь. А может быть, вся эта жившая в Стамбуле интеллигенция была просто оторвана от устной традиции и не знала сказок, которые армянские бабушки рассказывают внукам? Книжка называлась «Голубок-потеряшка и Блаженная Страна». Герой книги, маленький голубь, потерялся, пролетая над некоей блаженной страной. В поисках родных он останавливался в бесчисленных городах и селениях, и везде ему рассказывали какую-нибудь историю. Таким образом, Ованес Стамбулян собрал в своей книге старинные армянские сказки, большинство из них передавалось из поколения в поколение, но некоторые были давно преданы забвению. По ходу повествования он вставлял сказки, бережно сохраняя их в подлинном виде, и не менял почти ни слова. Но сейчас он думал завершить книгу историей собственного сочинения. Готовую книгу он собирался издать в Стамбуле и разослать по крупным городам с большим армянским населением, таким как Адана, Харпут, Ван, Трапезунд и Сивас. Мусульмане освоили книгопечатание примерно двести лет назад, а вот армянская община печатала свои книги задолго до этого. Ованес Стамбулян хотел, чтобы армянские родители каждый вечер читали эти книги своим детям перед сном. По иронии судьбы в последние девятнадцать месяцев он был так занят книгой, что совсем не находил времени на собственных детей. Каждый день он садился за стол в своем кабинете и писал, писал, пока пишется. А когда выходил из кабинета, дети уже спали. Он писал, словно зачарованный, вся его жизнь была подчинена потребности писать. К счастью, он уже почти закончил. Сегодня работа шла над последней главой, самой сложной. Когда все будет готово, он спустится вниз, перевяжет рукопись ленточкой, спрячет в узел золотую брошку и вручит жене. «Голубка-потеряшку и Блаженную Страну» он посвятил ей. – Пожалуйста, прочитай это, – скажет он. – Если не понравится – сожги. Я не буду задавать вопросов, обещаю. Но если понравится, если ты сочтешь, что ее можно печатать, пожалуйста, отнеси ее Гарабед Эффенди в издательство «Дон паблишерс». Ованес Стамбулян ничьим мнением не дорожил так, как мнением жены. Ее литературный и художественный вкус был безупречен. А ее гостеприимство сделало этот белый особняк на берегу Босфора центром художественной и литературной жизни, здесь бывало множество литераторов, как знаменитости, так и совсем начинающие писатели. Они приходили сюда есть, пить, созерцать и жарко спорить о чужих и, конечно, своих собственных произведениях. Голубок-потеряшка летел очень долго. Он страшно устал и хотел пить, поэтому присел на какую-то заснеженную ветку. А это была ветка гранатового дерева, которое как раз собиралось зацвести. Голубок утолил жажду, поклевав немного снега, и принялся горько плакать о родителях. – Не плачь, Голубок, – сказало ему Гранатовое Дерево, – давай я расскажу тебе сказку. Сказку про маленького потерявшегося голубя. Ованес Стамбулян остановился, сам не понимая, что именно его отвлекло. Неожиданно для себя он досадливо вздохнул. Уже целый час, как в голове у него роились мысли одна мрачнее другой. Непонятно, откуда эта тревога внутри, кажется, что его разум отделился от него и сам прокручивает все эти бесконечные заботы. Но какова бы не была причина душевной смуты, надо заканчивать, надо выйти из ступора. Это последняя глава, последняя история. Он должен дописать ее, и дописать хорошо. Он сжал губы и снова взялся за перо. – Что ты такое говоришь, я и есть этот голубь! – удивленно воскликнул Голубок. – Правда? – спросило Гранатовое Дерево, впрочем, без тени удивления в голосе. – Тогда слушай свою историю. Ты ведь хочешь узнать, что с тобой случится в будущем? – Только если это история со счастливым концом. Если с печальным, то лучше мне о нем не знать. Вдруг в неподвижном воздухе раздался звон бьющегося стекла. Ованес Стамбулян вздрогнул, положил перо, безотчетно обернулся к окну и замер, весь обратившись в слух. Ничего не слышно, только ветер воет. Странное дело, тишина показалась ему еще более зловещей, чем этот замогильный звук. Ночь за окном была полна какого-то мертвенного покоя, ветер завывал, словно вестник Божьего гнева, непонятно почему обрушившегося на ничего не понимающее человечество. Порывы ветра безжалостно хлестали по стенам дома, а вот внутри было удивительно тихо. Эта непривычная тишина привела Ованеса Стамбуляна в такое замешательство, что почти с облегчением он услышал шум внизу. Кто-то пронесся из одного конца дома в другой, потом обратно; резкий, лихорадочный топот, словно этот кто-то от кого-то убегал. «Наверное, это Ервант», – подумал Ованес Стамбулян, и сердце тревожно кольнуло, печаль и забота омрачили взгляд. Его старший сын Ервант всегда был озорным и своенравным мальчиком, но в последнее время его буйство и строптивость перешли все пределы. По правде говоря, Ованес винил себя за то, что не уделял сыну достаточно времени. Мальчик явно тосковал по отцу. Рядом с ним остальные трое, два мальчика и девочка, были такие послушные, словно их убаюкивали буйные выходки старшего брата. У мальчиков была разница в три года, но совершенно одинаковый покладистый характер. Самой младшей была Шушан, единственная девочка в семье. – Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега. – Я расскажу тебе веселую историю со счастливым концом. Топот внизу усиливался пугающим образом. Казалось, целая дюжина Ервантов ошалело носилась по дому, сокрушительно громыхая по полу. Но сквозь эти торопливые шаги, кажется, вдруг раздался чей-то голос, окрик, такой неожиданный и резкий, что Ованес сам не знал, не ослышался ли. Голос был жесткий и хриплый вроде отрывистого карканья. Раз – и все. А потом снова тишина. Словно это все ему почудилось. Для него было бы естественно выскочить из комнаты посмотреть, все ли в порядке. Но сегодня был особенный вечер. Он не хотел отвлекаться, только не сейчас, когда он вот-вот завершит то, над чем трудился последние восемнадцать месяцев. Ованес беспокойно дернулся, словно ныряльщик, который погрузился слишком глубоко и никак не может выплыть на поверхность. Когда он писал, его затягивало в бездонный водоворот, пугающий, но такой чарующий. Слова прыгали туда-сюда по обожженной бумаге и словно умоляли его дописать последнюю строчку и наконец привести их домой. – Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка, – расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку. Ованес Стамбулян уже знал и ответ Гранатового Дерева, и начало следующей истории, но не успел записать – там внизу что-то упало и разбилось вдребезги. Сквозь грохот он услышал что-то вроде всхлипа, совсем короткий, сдавленный звук, но Ованес сразу узнал жену. Его тотчас вышвырнуло на поверхность, и он всплыл, как дохлая рыбина. Он вскочил и бросился к лестнице. В голове промелькнул утренний спор с Киркором Агопяном, известным адвокатом и членом Османского парламента. – Настали плохие времена. Очень плохие. Готовься к худшему, – пробормотал вместо приветствия Киркор, когда они столкнулись нынче утром у цирюльника. – Сначала они призывают армянских мужчин в армию. Да, заявляют они, мы же все равны, разве мы все не османы, мусульмане и иноверцы? Мы все будем бок о бок сражаться с врагом. Но затем они разоружают всех армянских солдат, словно они из армии неприятеля, и сгоняют армянских мужчин в трудовые батальоны. А сейчас, мой друг, ходят слухи… Говорят, грядет самое страшное. Известия серьезно обеспокоили, но не слишком потрясли Ованеса Стамбуляна. Он сам уже вышел из призывного возраста, сыновья его еще не достигли. Под призыв попадал только младший брат жены Левон. Но он еще во время Балканских войн был освобожден от военной службы, в ходе особого отбора признан единственным кормильцем семьи, получил статус «непризывного» и носил соответствующий значок. Таков был старый османский эакон, но теперь его могли изменить. В наши дни ничего не знаешь наверняка. В начале Первой мировой они объявили, что будут брать только двадцатилетних, но война разгоралась, и стали призывать тридцатилетних и даже сорокалетних. Ованес Стамбулян не был создан ни для битвы, ни для тяжелого физического труда. Он любил поэзию. Он любил слова, знал губами и языком каждую букву армянского алфавита. Он долго думал и заключил, что армянской общине нужно вовсе не оружие, как утверждали иные революционеры, а книги, книги и еще раз книги. После Танзимата[14] открыли новые школы, но в них катастрофически не хватало прогрессивных учителей и приличных книг. С революцией 1908 года настали некоторые улучшения. Армянское население поддержало младотурок, надеясь, что те достойно и по справедливости обойдутся с немусульманами. Так значилось в их манифесте: «Все граждане, независимо от национальной или религиозной принадлежности, обладают правом на свободу и равенство, и на всех распространяются одинаковые обязательства. Все подданные Османской империи, будучи равны перед законом в том, что касается прав или обязанностей по отношению к государству, могут занимать государственные посты в соответствии с их способностями и образованием». Правда, они не сдержали обещания и со временем предпочли националистическую идеологию тюркизма интернационалистическому османизму, но европейские державы внимательно следили за тем, что происходило в империи, и наверняка вмешаются, если начнется что-то нехорошее. Ованес Стамбулян полагал, что при нынешнем положении османизм для армян предпочтительнее разных радикальных идей. Турки, греки, армяне и евреи жили вместе веками и теперь тоже смогут ужиться под одной крышей. – Да ты ни черта не понимаешь! – яростно отрезал Киркор Агопян. – Живешь в своих сказках. Ованес впервые видел его таким агрессивным и взвинченным. И все же он не поддался. – Я не думаю, что нам поможет такое фанатичное остервенение, – сказал он почти шепотом. Он был твердо убежден, что истовый национализм только приведет из огня да в полымя и неизбежно усугубит положение угнетенных и обездоленных. В результате меньшинства добивались автономности дорогой ценой лишь для того, чтобы внутри себя создать своих угнетателей. Национализм пополняет ряды угнетателей. Раньше тебя притесняли иностранные захватчики, а теперь – угнетают собственные соплеменники. – Фанатизм? – Киркор Агопян скривил мрачную мину. – Да нас захлестнули известия из всех этих анатолийских городов. Ты что, не слышал о столкновениях в Адане? Они врываются к армянам в дома якобы в поисках оружия, а сами грабят и громят. Ты что, не понимаешь? Всех армян выгонят. Всех нас, до единого. А ты что делаешь? Предаешь собственный народ! Ованес Стамбулян молча пожевывал кончики усов. – Мы должны делать общее дело, – сказал он тихо, но твердо, – мы, евреи, христиане и мусульмане. Столько веков мы жили вместе под одной большой имперской крышей, пускай в неравных условиях, но вместе. А сейчас мы можем все изменить, мы можем перестроить эту империю, сделать так, чтобы для всех здесь было честно и по справедливости. И вот тогда Агопян придвинулся к нему совсем близко и сказал эти горькие слова: – Проснись, друг мой, нет больше никакого «вместе». Коли гранат лопнул и семена разлетелись во все стороны, их уж не собрать. Стоя над лестницей, Ованес Стамбулян вслушивался в воцарившуюся в доме зловещую тишину, а перед глазами стояла грустная картинка: ярко-красный расколотый гранат. – Армануш! Армануш! – позвал он в смятении жену. – Армануш, ты где? «Они, наверное, на кухне», – подумал он и бросился на первый этаж. После начала Первой мировой войны была объявлена всеобщая мобилизация. Об этом говорил весь Стамбул, но ощущали в основном люди в маленьких городках. Там по улицам ходили с барабанным боем, и эхом звучало: «Мобилизация! Мобилизация!» Молодых армян стали призывать в армию. Более трехсот тысяч. Сначала солдатам дали ружья, так же как их однополчанам-мусульманам. Но в скором времени им приказали сдать оружие. Армянских солдат забрали в особые трудовые батальоны. Поползли слухи, что за этим приказом стоит военный министр Энвер-паша, заявивший: «Нам нужны рабочие руки, чтобы строить дороги для наших солдат». А потом стали рассказывать всякие ужасы про сами батальоны. Говорили, что всех армян погнали на непосильные работы по дорожному строительству, даже тех, кто вроде был освобожден, заплатив свою цену. Еще говорили, что батальоны только на словах отправляли строить дороги, а на самом деле их заставляли копать ямы соответствующей глубины и ширины… а потом хоронили в собственноручно выкопанных могилах. – Турецкие власти заявили, что армяне будут красить пасхальные яйца своей кровью, – бросил Киркор Агопян на выходе из цирюльни. Ованес Стамбулян не слишком доверял всем этим слухам. Но он не спорил, что настали тяжелые времена.