– Аризона, – пробормотал Исключительно Бездарный Поэт и вздохнул, словно речь шла о каком-то земном рае, стране несбыточной мечты. Но Асия отнюдь не собиралась останавливаться. – В том-то и дело, – продолжила она атаку. – То, что ты делаешь, намного хуже. Если бы ты хоть немного верил в свое дело, в эти свои фильмы, я бы могла оспорить твои идеи, но хотя бы не сомневалась в твоей искренности. Ты пишешь сценарии для массового зрителя. Ты их пишешь, продаешь и загребаешь кучу денег. А потом приходишь сюда и шифруешься в этом интеллектуальном кафе, вместе с нами глумишься над собственными фильмами. Какое лицемерие! Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов побелел как бумага, лицо его сразу сделалось жестким, а взгляд – ледяным. – Да кто ты вообще такая, чтобы говорить мне о лицемерии, а, мисс Приблуда? Шла бы лучше поискать своего папочку, вместо того чтобы меня доставать. Он потянулся было за вином, но в этом не было необходимости. Стакан с вином уже сам летел в его направлении: Карикатурист-Пьяница вскочил, схватил посудину и кинул в Интернационалиста – Сценариста Ультранационалистических Фильмов. Правда, промазал. Вместо этого он угодил в одну из многочисленных картин. Все было залито вином, но стакан на удивление остался цел. Тогда Карикатурист-Пьяница закатал рукава. От первого удара Интернационалисту – Сценаристу Ультранационалистических Фильмов удалось увернуться, даже несмотря на то, что он был вдвое меньше противника и такой же пьяный. Не спуская глаз с выхода, он бросился за угол, но не предусмотрел худшего. Публицист Тайный Гей вскочил со стула и рванулся вперед с графином в руке. Никто и опомниться не успел, как Интернационалист – Сценарист Ультранационалистических Фильмов уже валялся на полу, с рассеченным лбом. Словно раненный в битве солдат, он прижимал к голове окровавленную салфетку и тупо смотрел то на Публициста Тайного Гея, то на Карикатуриста-Пьяницу, то куда-то по касательной. Но кафе «Кундера» все равно оставалось уютным, немного скучным интеллектуальным кафе, со своим медлительным ритмом, который ничто не могло нарушить, хорошо это или плохо. Это было совсем не место для пьяных потасовок. У Интернационалиста – Сценариста Ультранационалистических Фильмов еще кровь не успела остановиться, а все посетители кафе уже благополучно вернулись к своим прежним занятиям: кто-то кривлялся, кто-то болтал за бокалом вина или чашкой кофе, кто-то уносился мыслями в фотографии на стенах. Глава 11 Курага Почти рассвело, и лишь шаг оставался до таинственного порога, разделяющего ночь и день. Еще было время, чтобы найти последнее утешение в мире сновидений, но было уже поздно видеть новые сны. Если где-то там, на седьмом небе, есть всевидящее око, Божественный взор, неусыпно глядящий на каждого из нас с высоты, то ему пришлось бы довольно долго смотреть на Стамбул, чтобы выяснить, что происходило за закрытыми дверями и не велись ли случайно богохульные речи. С неба этот город, наверное, представляется мерцающим рисунком из расходящихся во все стороны разноцветных всполохов вроде озарившей темноту петарды. Вот сейчас он светится всеми оттенками красного, оранжевого и желтого. Рисунок состоит из искр, а каждую искру зажег кто-то, кто не спит в эту ночь. Если смотреть сверху, оттуда, из обители Небесного взора, все эти случайные лампочки, наверное, составляют гармоническое целое, а их проблески словно тайнопись, одному только Богу понятные знаки. Если не считать этих рассеянных отдельных огоньков, Стамбул погружен в полную тьму. Все спят: жители узких, извилистых, мрачных улочек старого города, жильцы многоквартирных высоток, которыми плотно застроены новые районы, обитатели шикарных предместий. Или почти все. Как всегда, некоторые стамбульцы всегда просыпаются раньше, например имамы. Молодые и старые, сладкоголосые и не очень, имамы всех бесчисленных мечетей города просыпаются первыми, чтобы созывать верующих на утреннюю молитву. Потом – разносчики симитов. Они тоже не спят и спешат в пекарни за хрустящими кунжутными бубликами, которыми будут торговать до самого вечера. А значит, пекари тоже не спят. Многим из них удается поспать пару часов, иные вовсе не смыкают глаз. По ночам они растапливают печи, чтобы еще до рассвета булочные наполнились чудесным ароматом свежеиспеченного хлеба. И так каждый день. Каждый божий день, без исключения. Не спят и уборщицы. Эти женщины, молодые и старые, тоже встают очень рано, чтобы, меняя по меньшей мере два-три автобуса, добраться до богатых домов, где они весь день будут что-то драить, мыть и протирать. Там совсем другой мир. Богатые женщины всегда накрашены, по ним никогда не скажешь, сколько им лет. И мужья у них тоже совсем не такие, как у уборщиц: вечно деловые, удивительно вежливые и немного женоподобные. Время там – совсем не роскошь. Жители предместий его совсем не берегут, а тратят щедро и беззаботно, как горячую воду. Если Небесный взор смотрит сейчас на особняк Казанчи, ему, наверное, кажется, что во мраке ночи поблескивает какой-то измазанный грязью мерцающий шар. Почти во всех комнатах темно и тихо, лишь в нескольких горит огонь. Среди тех, кто не спит, – Армануш. Она проснулась засветло и сразу полезла в Интернет, ей не терпелось сообщить своим кибердрузьям из «Кафе Константинополь» о вчерашнем скандале. Она рассказала им о стамбульской богемной тусовке, а потом и о самой ссоре, набросав портреты всех встреченных в кафе «Кундера» персонажей. Сейчас она подробно описывала Карикатуриста-Пьяницу, не умолчав и о том, как он оригинально использовал стоявшее на столе вино. Анти-Кавурма написал: Похоже, он забавный тип. Так ты говоришь, его могут посадить за то, что он нарисовал премьер-министра в образе волка? Я смотрю, с юмором в Турции не шутят. Леди Павлин-Сирамарк согласилась с ним: Да, он, кажется, классный. Расскажи еще. Но, похоже, кто-то видит произошедшее совсем по-другому. Эй, ребята, вы что, нет в нем ничего крутого или особо интересного, ни в нем, ни в остальных чуваках из этого вонючего кафе. Вы что, не видите, они просто претенциозные стамбульские пижоны. Типичные представители элиты стран третьего мира, которые больше всего на свете ненавидят самих себя. Колкое сообщение от Барона Багдасаряна заставило Армануш невольно вздрогнуть. Она оглянулась. В другом конце комнаты спала Асия, на груди у нее свернулся Султан Пятый, на голове наушники, в руке – открытая книга «Тотальность и бесконечное. Эссе на тему экстериорности» Эммануэля Левинаса. У кровати валялась коробка от диска: Джонни Кэш, весь в черном, стоит на фоне мрачного серого неба, с одной стороны у него кошка, с другой – собака, а сам он сурово глядит куда-то за кадр. Асия так и спала, поставив плеер на автоповтор. В этом отношении она тоже пошла в мать: могла сражаться с любыми, самыми страшными голосами, но не в силах выносить тишину. Армануш было не разобрать слов песни, до нее доносилась только мелодия. Ей сейчас нравится, как баритон Джонни Кэша прорывается в комнату сквозь наушники, ей вообще нравится слушать все эти наполнявшие комнату звуки: раздающиеся на дальних минаретах призывы на утреннюю молитву, звон бутылок, которые молочник ставит перед лавками на другой стороне улицы; а вот негромкий посвист, в котором неразличимо сливаются сопение и мурлыканье: это удивительно синхронно дышат во сне Султан Пятый и Асия; постукивание клавиатуры, это она пытается поудачнее ответить Барону Багдасаряну. Уже почти утро, и Армануш, хотя и не выспалась, ощущает некоторый подъем, гордость оттого, что восторжествовала над сном. Под ними комната бабушки Гульсум. Бесспорно, она могла бы считаться реинкарнацией Ивана Грозного, но у нее есть причины быть столь суровой. У тех, кто ожесточился к старости, часто бывает своя непростая история. У бабушки тоже. Она выросла среди идиллической нищеты в маленьком городке на побережье Эгейского моря. Потом ее выдали замуж, и она невесткой пришла в дом Казанчи, а это, в отличие от ее родственников, были люди городские, богатые, но несчастливые. Она оказалась в мучительно неловком положении: деревенская девочка при единственном наследнике благовоспитанного и подверженного всяческим несчастьям семейства. Тяжелое бремя пришлось ей нести: надо было рожать сыновей, чем больше, тем лучше, потому что никогда не знаешь, сколько они проживут, а она рожала одну дочь за другой и с болью в сердце видела, как муж отдаляется от нее после каждых родов. Левент Казанчи был мужчина неуравновешенный и не дрогнувшей рукой наказывал ремнем жену и детей. Мальчик, ах, если бы Аллах только послал им мальчика, все было бы хорошо! После трех девочек подряд их мечта сбылась, наконец родился мальчик. Они попробовали еще, надеясь, что их жребий переменился, но снова родилась девочка. Но и Мустафы было достаточно, чтобы не дать угаснуть роду. У нее был Мустафа, и его всячески холили и лелеяли, сдували каждую пылинку, баловали, всегда предпочитали девочкам, угодливо спешили исполнить любой каприз. А потом прекрасная мелодия вдруг оборвалась, чудесный сон сменился тьмой и отчаянием: Мустафа уехал в Америку и больше не вернулся. Бабушка Гульсум была из тех женщин, чья любовь всегда остается без ответа, из тех женщин, что стареют не постепенно, а рывком, из девичества сразу перепрыгивают в пору увядания, так и не познав того, что посередине. Она полностью посвятила себя единственному сыну, дорожила им превыше всего, часто в ущерб дочерям, стараясь в нем найти награду за все то, что жизнь у нее отняла. Но с тех пор, как мальчик уехал в Аризону, он присутствовал в ее жизни лишь в форме открыток и писем. Он ни разу не приехал в Стамбул навестить семью. Глубоко в сердце хранила бабушка Гульсум горечь отвержения. И со временем сердце ее все больше ожесточалось. Теперь она имела вид человека, который подчинил свою жизнь суровой аскезе и не собирается сходить с этого пути. В правом углу первого этажа располагалась спальня Петит-Ma. Старушка разрумянилась во сне и мирно храпела, приоткрыв рот. У кровати – маленькая тумбочка из вишневого дерева, на ней лежит Священный Коран и сборник житий мусульманских святых, мягко светит великолепная лампа под серо-зеленым абажуром. Рядом с книгой – красно-коричневые четки с янтарной подвеской и наполовину полный стакан с искусственной челюстью. Для нее время давно перестало быть линейным. Оно теперь как шоссе без дорожных знаков, без сигнальных огней, без указателей. Она вольна ехать в любом направлении или перестраиваться из ряда в ряд. А может встать посреди дороги и ни с места, может отказаться ехать вперед, потому что в ее жизни нет больше никакого «вперед», есть лишь постоянно повторяющиеся разрозненные фрагменты. В последнее время к ней возвращаются отдельные воспоминания детства, и она видит все живо, словно это происходит с ней здесь и сейчас. Вот она в Фессалониках, белокурая голубоглазая девочка восьми лет, они с мамой тихо плачут о папе, погибшем на Балканских войнах. А вот она в Стамбуле, конец октября, только что провозгласили новую Турецкую Республику. Флаги, она видит великое множество флагов, бело-красные, со звездой и полумесяцем, они треплются на ветру, как свежевыстиранное белье. А из-за флагов возникает лицо Резы Селима, в густой бороде, и смотрит большими, грустными глазами. А вот она – молодая женщина за роялем, развлекает нарядных гостей веселыми мелодиями. В комнатке непосредственно над спальней Петит-Ma спит тетушка Севрие. Ей в который раз снится преследующий ее в последние годы кошмар. Она снова ученица, сидит за партой в этой ужасной серой школьной форме. Директор вызывает ее сдавать устный экзамен перед всем классом. Ее бросает в пот, она шатаясь идет к доске, еле передвигая отяжелевшие ноги. Она не понимает ни одного вопроса. Тетушка Севрие с ужасом узнаёт, что на самом деле вовсе не окончила школу. И теперь, чтобы получить диплом и стать учительницей, ей надо сдать вот этот самый, один-единственный предмет. Каждый раз она просыпается на одном и том же месте. Директор достает табель успеваемости и перьевую ручку и красными чернилами пишет напротив имени Севрие большой круглый ноль. Этот сон снится ей уже десять лет подряд, с тех самых пор, как она потеряла мужа. Он сидел в тюрьме за взяточничество, но Севрие никогда не верила в это обвинение. И всего за месяц до освобождения он погиб, глазея на драку, убитый каким-то дурацким электрокабелем. Тетушка Севрие снова и снова видела эту картину. Она представляла себе злоумышленника, ведь должен же быть какой-то злоумышленник, который подложил туда этот самый кабель и убил ее мужа. Она воображала, что ждет его у ворот тюрьмы. Дальше сценарий всякий раз менялся. Иногда она встречала убийцу сразу на выходе и плевала ему в лицо, иногда наблюдала за ним издали, иногда давала ему выйти на солнце и стреляла. Овдовев, Севрие продала дом и поселилась вместе с остальными, вынужденными уживаться под одной крышей сестрами. В первые месяцы она только и делала, что проливала слезы. День начинался с того, что она перебирала фотографии покойного мужа, разговаривала с ними, плакала над каждой, а заканчивался тем, что она падала, обессиленная ужасной скорбью. Так продолжалось изо дня в день, от постоянных слез у нее покраснели и опухли глаза и даже облез нос, пока в одно прекрасное утро, вернувшись с кладбища, она не обнаружила, что фотографий больше нет. – Куда ты дела его фотографии? – закричала Севрие, поскольку прекрасно знала, кто виноват. – Отдай! – Нет, – сухо ответила бабушка Гульсум, – они в сохранности. Но ты не будешь плакать над ними целыми днями. Какое-то время ты их не увидишь. Чтобы сердцу исцелиться, надо дать глазам отдых. Но никакого исцеления не наступило. Скорее, наоборот, она научилась видеть его без всяких фотографий. Иногда она вдруг ловила себя за тем, что немного переделывала любимое лицо, например, украшала его пышными усами с проседью или прибавляла пару прядей волос. Исчезновение фотографий совпало по времени с началом учительской карьеры тетушки Севрие. Через коридор спит тетушка Фериде. Она умная, образованная женщина, училась в университете, у нее творческая натура. Если бы ей только удалось обрести хоть какую-то целостность. Она так чувствительна, это очень необычно и великолепно, но порой это очень страшно. У нее никогда не бывает твердой почвы под ногами, ведь когда угодно может случиться что угодно. Ей неведомо, каково это – ощущать жизнь как нечто непрерывное и безопасное. Все вразнобой, ее окружают обрывки реальности, они молят о том, чтобы она соединила их, и при этом сопротивляются всякому представлению о единстве. Снова и снова тетушка Фериде мечтает о возлюбленном. Она хочет, чтобы ее любили всю целиком, принимая даже ее бесчисленные страхи, странности и патологии. Ей нужен возлюбленный, который будет обожать в ней абсолютно все. Тетушке Фериде не нужен возлюбленный, который любил бы ее светлую сторону и чурался ее темной стороны. Ей нужен человек, который бы оставался с ней и в горе, и в радости, в безумии и в душевном здравии. Наверное, думает она, именно поэтому сумасшедшим сложнее завести роман – не потому, что у них не все дома, а потому, что не многие готовы встречаться сразу со столькими личностями в одном человеке. Но это все мечты. А вот снятся тетушке Фериде не любовники, но абстрактные коллажи. По ночам она создает калейдоскопы из дивных разноцветных геометрических фигур. Ветер дует что есть мочи, мимо несут свои воды океанические течения, а мир превращается в сферу бесконечных возможностей. Можно собрать что угодно и одновременно разобрать на части. Врачи говорили тетушке Фериде, чтобы она не принимала это все близко к сердцу и регулярно пила таблетки. Но что они знают об этой диалектике творения и разрушения. Разум тетушки Фериде – выдающийся художник, он создает прекрасные коллажи. Рядом с комнатой Фериде – ванная, а за ней – комната тетушки Зелихи. Зелиха не спит. Она очень прямо сидит в кровати и, как чужую, внимательно обозревает свою комнату, словно пытается приметить и запомнить каждую мелочь и так хотя бы немного приблизиться к обитающей здесь незнакомке. Вот ее шмотки: десятки юбок, все как одна короткие, все как одна вызывающе яркие, ее личный бунт против моральных норм общества. На стенах рисунки и плакаты с изображениями татуировок. Тетушке Зелихе уже под сорок, но комната у нее – как у девочки-подростка. Может быть, ей так и не суждено повзрослеть и освободиться от этой внутренней ярости – ярости, которую она невольно передала по наследству дочери. В ее представлении лишь тот может считаться по-настоящему живым, кто способен к инакомыслию, способен восстать и взбунтоваться. Смысл жизни в сопротивлении. А остальные люди делятся на две категории: овощи, которых все устраивает, и чайные стаканчики, которых очень многое не устраивает, но они слишком слабые, чтобы противостоять. Вторые хуже. Применительно к ним тетушка Зелиха сформулировала правило, когда имела привычку устанавливать правила. Железное правило благоразумия стамбульской женщины: если ты хрупкая, как стаканчик для чая, то или устройся так, чтобы в тебя никогда не налили кипяток, и уповай на то, что подцепишь идеального мужа, или пускай тебя поимеют и сломают, чем раньше, тем лучше. Не нравится – перестань быть стеклянным стаканчиком для чая. Она выбрала третье. Тетушка Зелиха ненавидела хрупкость. Она по сей день, единственная в семье, действительно приходила в бешенство, когда чайные стаканчики трескались. Тетушка Зелиха протягивает руку к лежащей на тумбочке пачке «Мальборо лайт», закуривает сигарету. Она осталась такой же курильщицей, что и в юные годы. Она знает, что ее дочь тоже курит. Звучит, как пошлая сентенция из изданного министерством здравоохранения буклета. Дети курящих родителей в три раза чаще сами становятся курильщиками. Тетушка Зелиха беспокоилась об Асии, но ей хватало ума не лезть, ведь малейшее вмешательство, малейший признак недоверия вызовут только недовольство и протест. Нелегко притворяться, нелегко скрывать свою тревогу и нелегко, когда твой собственный ребенок называет тебя «тетушка». Это убивает ее. И все же она продолжает думать, что так лучше для них обеих. Это как-то освободило их – и мать, и дочь. Им надо было отделиться номинально, чтобы сохранить физическую и духовную связь. Один Аллах ей свидетель. Беда только в том, что она в него не верит. Она задумчиво затягивается, держит дым внутри и сердито выдыхает. Пуфф. Если Аллах существует и все знает, почему же Он ничего не делает, не пускает в ход это свое всезнание? Почему Он позволяет всему происходить так, как оно происходит? Нет, тетушка Зелиха непоколебима. Она никогда не уверует. Прожила агностиком, так и умрет. Она честна и чиста в своем безбожии. А если Аллах и правда где-то существует, то это идущее от сердца обличение, понятное немногим избранным, должно ему больше нравиться, чем угодливые и эгоистичные мольбы вездесущих религиозных фанатиков. В другом конце дома, тоже на втором этаже, – комната тетушки Бану. Она не спит в этот ранний час. Она третья, кто не спит в особняке Казанчи. И сегодня утром с ней что-то не то. Она очень бледна, а в больших оленьих глазах какой-то тревожный блеск. Напротив кровати висит зеркало. Тетушка Бану смотрит в него и видит преждевременно состарившуюся женщину. Впервые за много лет она тоскует о муже – муже, от которого она ушла, но не покинула окончательно. Он хороший человек и заслуживает лучшей жены. Он никогда не обижал ее, ни разу дурного слова не сказал, но после того, как умерли их мальчики, тетушка Бану просто не могла больше с ним оставаться. Время от времени она заходит в свой прежний дом, заходит, как посторонняя, которой тем не менее знакома там каждая мелочь, словно у нее дежавю. По дороге она всегда покупает курагу, он ее обожает. Там она немного убирает, пришивает ему пуговицы, готовит впрок его любимые блюда, наводит красоту. Впрочем, прибирать там особенно нечего, он содержит дом в порядке и чистоте. Муж обычно стоит неподалеку и смотрит, как она работает. А в конце всегда спрашивает: – Ты останешься? И она всегда отвечает одинаково: – Не сегодня. Перед уходом она напоминает: – Еда в холодильнике, суп обязательно подогревай, пилаки постарайся съесть за два дня, а то испортится. Не забывай поливать фиалки, я их переставила к окну. Он кивает и тихо отвечает, словно разговаривает сам с собой: – Не беспокойся, я умею сам управляться. И спасибо за курагу… После этого тетушка Бану возвращается в особняк Казанчи. Так оно заведено, изо дня в день, из года в год.