В те времена, когда бездетный брак свидетельствовал или о неизлечимой болезни, или о каком-то страшном кощунстве, у Петит-Ma и Резы Селима Казанчи не было детей. И не потому, что он был слишком стар. Это сначала она была слишком молода и не хотела никаких детей, а потом, когда захотела, он был уже слишком стар. Так Левент Казанчи остался единственным наследником и продолжателем рода и был от этого совсем не в восторге. Петит-Ma было, конечно, грустно и обидно от злобных нападок пасынка, но она оставалась жизнерадостной, открытой девушкой, с буйным воображением и множеством желаний. На свете было столько всего интересного, и она без труда находила занятия более увлекательные, чем нянчиться с младенцами. Например, можно было научиться играть на пианино. И в скором времени в центре гостиной засияло выписанное из Англии фортепиано «Бентли», изготовленное фирмой «Страуд пиано компани». На нем Петит-Ma начала брать уроки у своего первого учителя, бежавшего от большевиков и осевшего в Стамбуле белого эмигранта. Петит-Ma была его лучшей ученицей. У нее был не просто талант, но еще и усердие, так что фортепиано оказалось не мимолетным увлечением, но осталось с ней на всю жизнь. Ее любимыми композиторами были Рахманинов, Бородин и Чайковский. Именно их она играла для себя, в одиночестве, сидя за роялем с Пашой Первым на коленях. Для гостей у нее был совсем другой, западный, репертуар: Бах, Бетховен, Моцарт, Шуман и, главное, Вагнер. Именно их она играла по особым случаям, когда Казанчи принимали у себя правительственных чиновников и их элегантных жен. После ужина мужчины обычно собирались у камина, чтобы выпить и обсудить международную политику. В конце 1920-х годов наступило такое время, когда у стен были уши. О внутренней политике можно было говорить лишь с одобрением и благоговением, да еще выражать свой восторг погромче. Если хотелось что-то обсудить по-настоящему, представители политической и культурной элиты молодой Турецкой Республики сразу переходили на международную политику, в которой тогда царил полный бардак и было о чем поговорить. Между тем дамы собирались в другой части дома и разглядывали друг друга, попивая мятный ликер. Это были две резко отличающиеся категории женщин: профессионалки и жены. Профессионалки были товарищами по борьбе и воплощали превозносимый до небес идеал новой турчанки, за который ратовала верхушка партии реформаторов. Эти женщины стали частью новой прогрессивной прослойки, среди них появились адвокаты, судьи, администраторы, служащие, ученые. В отличие от своих запертых дома матерей, они имели все возможности подняться по социальной, экономической и культурной лестнице, но только ценой потери сексуальности и женственности. В большинстве случаев они одевались в костюмы целомудренных, скромных и политически лояльных цветов: коричневые, черные и серые. Они коротко стриглись, не пользовались косметикой и не носили украшений. И всякий раз, когда жены начинали хихикать в идиотской бабской манере, профессионалки крепко вцеплялись в свои кожаные сумочки, словно обязались любой ценой хранить спрятанную в них сверхсекретную информацию. Жены, напротив, приходили на приемы в атласных вечерних платьях самых женственных, невинных и беззащитных цветов: белых, нежно-розовых и бледно-голубых. Они не особенно жаловали профессионалок, считая их, скорее, товарищами, а не женщинами. А товарищи, в свою очередь, были склонны видеть в них содержанок, а не законных супруг. В общем, обе категории считали друг друга неправильными женщинами. Всякий раз, когда между женами и профессионалками нарастало напряжение, Петит-Ma, не относившая себя ни к тем ни к другим, делала служанке незаметный знак, и та подавала хрустальные рюмки с мятным ликером и серебряные тарелочки с засахаренным миндалем. Она обнаружила, что только это сочетание могло волшебным образом успокоить каждую из присутствовавших женщин, к какому бы лагерю она ни относилась. Апофеозом вечера был момент, когда Реза Селим Казанчи приглашал жену и просил поиграть для уважаемых гостей. Петит-Ma никогда не отказывалась. Кроме сочинений западных композиторов, она играла исполненные страстного патриотизма гимны. Гости награждали ее одобрительными возгласами и аплодисментами. Особенно в 1933 году ей приходилось снова и снова играть написанный к десятой годовщине «Марш Республики». Этот гимн был повсюду, его эхо настигало людей даже во сне, а младенцы в колыбелях засыпали под его бодрые звуки. Таким образом, пока общественная жизнь турецких женщин претерпевала коренные изменения в результате череды социальных реформ, Петит-Ma наслаждалась частной независимостью в стенах своего дома. Она все так же увлекалась игрой на фортепиано, но этим ее затеи не ограничились. Она учила французский язык, писала рассказы, которым, впрочем, не суждено было выйти в печать, овладевала различными техниками масляной живописи, наряжалась в блестящие туфельки и атласные бальные платья, таскала мужа на танцы, устраивала безумные вечеринки и ни одного дня не занималась домашним хозяйством. Реза Селим Казанчи всегда беспрекословно выполнял все, чего бы ни потребовала его задорная маленькая жена. Он был очень уравновешенным и достойным человеком, никогда не терял самообладания, был наделен глубоким чувством справедливости и с величайшим уважением относился к окружающим. Но, как часто бывает с такими цельными людьми, раз сломавшись, они потом не могут склеиться. Была только одна тема, заставлявшая Резу Селима показывать себя не с самой лучшей стороны: его первая жена. Даже годы спустя, когда Петит-Ma случайно cпрашивала что-то о первой жене, Реза Селим Казанчи погружался в молчание и, что было ему совсем несвойственно, глядел мрачно и хмуро. – Что это за женщина, которая может вот так бросить маленького сына? – морщился он с отвращением. – Но разве ты не хочешь узнать, что с ней случилось потом? – как-то раз спросила Петит-Ma. Она подобралась поближе, села к мужу на колени и стала нежно гладить его бороду, словно лаской хотела незаметно склонить к ответу. – Меня совершенно не интересует судьба этой шлюхи, – холодно отрезал Реза Селим Казанчи. Он даже не подумал о том, что надо ради Левента говорить немного потише, ведь мальчик мог услышать, как поливают грязью его мать. – Она убежала с другим мужчиной? – не отступала Петит-Ma, понимая, что перебарщивает, но решив, что только так сможет определить для себя границы допустимого. – И чего ты суешь нос не в свое дело? – резко ответил Реза Селим Казанчи. – Что, собираешься пойти по ее стопам? Так Петит-Ma определила границы. Не считая моментов, когда заходила речь о бывшей жене, жизнь их в последующие годы протекала в мире и спокойствии. Они были довольны и счастливы. Вот уж точно редкий случай, особенно если принять во внимание, что окружавшие их семьи не были ни счастливы, ни довольны. Родственники, друзья и соседи завидовали их благоденствию и не упускали случая осудить их жизнь и к чему-нибудь прицепиться. Проще всего было придраться к тому, что у них нет детей. Многие уговаривали Резу Селима Казанчи взять, пока еще не поздно, другую жену. Но поскольку новое гражданское законодательство запрещало многоженство, ему надо было сначала развестись с этой, по всеобщему убеждению, или бесплодной, или строптивой. Но Реза Селим Казанчи оставался глух к подобным советам. А когда он вдруг совершенно неожиданно умер, как это из поколения в поколение случалось с мужчинами в роду Казанчи, Петит-Ma впервые в жизни поверила в дурной глаз. Она была убеждена, что это злые взгляды окружающих проникли сквозь стены их безмятежного дома и убили ее мужа. Сегодня она едва ли помнила все это. И когда ее тоненькие морщинистые пальцы нежно касались клавиш старого пианино, дни, прожитые с Резой Селимом Казанчи, мелькали где-то вдалеке, словно обманчивый свет старого маяка, только сбивающий ее с курса среди бурных вод «альцгеймера». В недавно отремонтированной квартире с видом на Галатскую башню, в квартале, где улицы никогда не спали, а булыжники хранили множество тайн, в лучах заката, отраженного в окнах обветшалых домов, под крики чаек Асия Казанчи сидела на диване, неподвижная и голая, словно статуэтка, впитавшая талант художника, изваявшего ее из глыбы мрамора. Душа ее уносилась в мир грез, а только что втянутый густой дым змеился внутри, обжигая легкие и веселя сердце, пока она не выдохнула его, медленно и неохотно. – О чем задумалась, любимая? – Я занята разработкой восьмого параграфа своего Личного нигилистического манифеста, – ответила Асия, приоткрыв затуманенные глаза. Параграф 8. Если между твоей личностью и обществом простирается глубокая пропасть, через которую переброшен лишь шаткий мостик, то можно сразу сжечь его и спокойно пребывать на той стороне, где осталась личность; разве что тебя интересует сама пропасть. Асия еще раз затянулась и задержала в легких дым. – Давай я сделаю тебе паровозик, – сказал Карикатурист-Пьяница, принимая у нее косяк. Он наклонился, прижался волосатой грудью к ее груди, а она разинула рот, как голодный слепой птенец. Он выдохнул дым прямо ей в рот, а она вдохнула его жадно, словно, измученная жаждой, сделала долгожданный глоток воды. Параграф 9. Если бездна внутри зачаровывает тебя больше, чем мир снаружи, вполне можно провалиться в эту бездну, провалиться в себя. Они проделывали это снова и снова: он выдыхал дым ей в рот, она вдыхала все, до последнего колечка. – Ну вот, держу пари, тебе полегчало, – проворковал Карикатурист-Пьяница, а на лице у него было написано, что он хочет еще. – Нет лекарства лучше, чем хороший трах и забористый косяк. Асия прикусила язык и не стала ему возражать. Вместо этого она наклонилась к открытому окну и протянула руки, словно собиралась обнять весь город, во всем его хаосе и великолепии. Он же тем временем развивал свою мысль: – Смотри, люди чаще всего переоценивают дерьмовый трах и недооценивают классное… – Дерьмо… – подсказала Асия. Карикатурист-Пьяница одобрительно закивал и встал. Шелковые трусы не скрывали намечавшееся пивное брюшко. Он лениво проковылял к проигрывателю и поставил диск Джонни Кэша. Зазвучала одна из ее любимых песен – «Hurt». Поблескивая глазами, он пошел обратно, покачиваясь в такт первым аккордам: «Я поранил себя сегодня, чтобы что-то почувствовать…» Асия поморщилась, словно ее укололи невидимой иголкой. – Так жалко… – Что жалко, милая? Она уставилась на него страдальческим взглядом широко раскрытых глаз, которые, казалось, должны были принадлежать человеку по крайней мере раза в три старше. – Полный отстой, – простонала она. – Все эти менеджеры и организаторы, или как они там называются, устраивают европейские туры, или азиатские туры, или все эти туры «ура-перестройка-Советский Союз»… Но мы, стамбульские меломаны, не попадаем в эти географические границы, мы словно проваливаемся в трещины на карте. Знаешь, все дело в геостратегическом положении Стамбула, из-за него у нас и проходит так мало концертов. – Да уж, нам надо всем встать в ряд на Босфорском мосту и дуть, дуть изо всех сил, чтобы немножко сдвинуть этот город на запад. А если не получится, будем дуть в другую сторону, попробуем взять курс на восток. – Он хохотнул. – Нехорошо болтаться посредине. В международной политике двусмысленное положение не котируется. Но Асия не слышала его: витала где-то высоко в облаках. Она закурила еще косяк, затянулась запекшимися губами. И глубоко вдохнула безразличие, чтобы не замечать ни его пальцев на своей коже, ни его языка у себя во рту. – Ну почему было никак не связаться с Джонни Кэшем, пока он был жив… Понимаешь, чувак просто должен был приехать в Стамбул! А так он умер и даже не узнал, какие у него здесь преданные фанаты. Карикатурист-Пьяница расплылся в ласковой улыбке. Он поцеловал родинку на щеке Асии, нежно погладил шею. Его руки скользнули вниз, и он обхватил ее пышные груди. Поцелуй был дерзкий, неторопливый, но жесткий, почти яростный. Глядя на нее мерцающими глазами, он спросил: – Когда теперь встретимся? – Когда столкнемся в кафе «Кундера», надо полагать, – фыркнула Асия, отстраняясь. Но он только придвинулся ближе: – Нет, здесь, в моем доме? – Ты хочешь сказать, в твоем борделе? – яростно бросила Асия, больше не пытаясь сдерживаться. – Мы же оба прекрасно знаем, что это не твой дом. Твой дом там, где ты уже столько лет живешь с женой. А здесь – твой тайный уголок, куда ты приходишь бухать и трахаться, чтобы жена на узнала. Приводишь сюда телочек – чем моложе, глупее и пьянее, тем лучше. Карикатурист-Пьяница со вздохом потянулся к стакану ракии и одним глотком выпил половину. Лицо его исказилось таким глубоким страданием, что Асия на секунду испугалась, что он сейчас закричит или заплачет. Она не понимала, как можно сохранять спокойствие, когда тебе так больно. Но он только произнес каким-то усталым стариковским голосом: – Иногда ты бываешь так жестока. В комнате воцарилась жутковатая тишина, только с улицы доносились крики игравших в футбол детей. Судя по громким воплям, кто-то из игроков только что получил красную карточку, и ребята из его команды препирались с судьей. – Знаешь, Асия, в тебе есть что-то такое темное, – прозвучал, словно издалека, голос Карикатуриста-Пьяницы. – С виду и не скажешь, у тебя же такое милое личико. Но оно есть. У тебя неисчерпаемый потенциал для разрушения. – Но я же никого не разрушаю, – попробовала защищаться Асия. – Я просто хочу свободы, хочу быть собой… Ну почему меня не оставят в покое? – Чтобы ты погубила себя еще раньше и еще быстрее? Тебя тянет к саморазрушению, как мотылька к свечке… – (У Асии вырвался нервный смешок.) – Если ты пьешь, то до потери пульса, если что-то критикуешь, то сразу разносишь в пух и прах, если падаешь, то уж катишься вниз на самое дно. Право, я не знаю, как к тебе подступиться. В тебе столько ярости, детка… – Наверное, оттого, что я безотцовщина, – заметила Асия и снова затянулась. – Я даже не знаю, кто мой отец. Я не спрашиваю, мне не говорят. Иногда мать на меня так смотрит, что я думаю, она узнаёт его в моих чертах, но никогда ничего не говорит. Мы все притворяемся, что отцов вообще не бывает, есть только Отец с большой буквы. Зачем отец, когда на небесах есть Аллах, Он за нами и присматривает. Мы ведь все Его дети, не правда ли? Только не думай, мать на все это не ведется. Уж поверь, я не встречала женщину циничнее. В этом-то и беда. Мы с ней так похожи и так далеки друг от друга. Она выпустила облачко дыма по направлению к столу из красного дерева, в котором Карикатурист-Пьяница прятал свои лучшие работы, опасаясь, как бы жена не уничтожила их в порыве гнева после очередного скандала. Там же он хранил первые эскизы к «Политику-амфибии» и «Политическому носорогу» – новым сериям скетчей, в которых члены турецкого парламента были представлены в образе разных животных. Он собирался в ближайшее время опубликовать эти рисунки, тем более что суд, приговоривший его к трем годам тюрьмы за изображение премьер-министра в виде волка в овечьей шкуре, постановил отложить исполнение приговора на неопределенный срок. Отсрочку ему дали с условием не повторять ошибку, но именно это он и собирался сделать. Он считал, что бессмысленно бороться за свободу слова, не отстояв сначала свободу шутки. В углу письменного стола, освещенная золотистым светом изогнутой настольной лампы в стиле ар-деко, стояла огромная деревянная статуэтка ручной работы – Дон Кихот, глубоко задумавшийся над книгой. Асия очень любила эту скульптуру. – Вся моя семейка – это сборище маньяков чистоты. Надо начисто стереть всю пыль и грязь воспоминаний. Они только и делают, что говорят о прошлом, но это дезинфицированное прошлое. Это у нас, Казанчи, такой способ справляться с проблемами. Если тебя что-то гложет, зажмурься, сосчитай до десяти, пожелай, чтобы этого не было, – и не успеешь и глазом моргнуть, готово, не было ничего, ура! Мы каждый день глотаем таблетку лицемерия. «Интересно, а что Дон Кихот читает? – вертелось в ее одурманенной голове. – Что там написано на деревянной странице? Может, скульптор нацарапал пару слов?» Она спрыгнула с дивана и подошла поближе. Увы, деревянная страница была пуста. Асия сделала еще одну длинную затяжку, вернулась на диван и снова принялась жаловаться: