– Понимаю, – сказал Джон. – Но вы же не можете раскошелиться на все возможные нужды. У вас должен быть какой-то бо́льший план или цель, которая помогает вам сделать выбор. – Как бы это объяснить… Вот я, Джеймс Магнат, у меня есть жена, дети, достаточно обширные деловые отношения. И из этого проистекает великое множество обязательств. И все деньги, что у меня есть – или почти все, – уходят на то, чтобы, так сказать, заставлять крутиться шестеренки. – Понимаю, – повторил Джон. – «Мое положение и мои обязанности», как говорил Гегель. И нет нужды беспокоиться о том, какой во всем этом смысл. Как учуявшая незнакомый и опасный запах собака, Магнат будто бы обнюхал фразу, ощетинился и тихонько зарычал. – Нет нужды беспокоиться! – фыркнул он. – Поводов для беспокойства у меня предостаточно, но это обычные повседневные заботы о том, как достать продукцию дешевле, чтобы затем продать ее с выгодой, а не с убытком. Если бы я начал беспокоиться, «какой во всем этом смысл», мое предприятие вскоре развалилось бы. На это у меня нет времени. У меня довольно важная работа, которая нужна стране, и я просто ее выполняю. После недолгого молчания Джон заметил: – Как, должно быть, хорошо иметь столь важную работу, которая так нужна стране, и выполнять ее так хорошо! Вы ведь выполняете ее как следует? И так ли она нужна на самом деле? Нет, конечно же нужна, и вы выполняете ее превосходно. Иначе страна не стала бы вам за нее платить. Магнат по очереди посмотрел на сидевших рядом путешественников, пытаясь понять, не издеваются ли над ним. Тем не менее невинный и полный уважения взгляд Джона его успокоил. Следующе замечание мальчика было еще более озадачивающим. – Должно быть, это так уютно – чувствовать себя значимым и защищенным. – Вот уж не знаю, – ответствовал великий человек. – Но я даю людям то, чего они хотят, и так дешево, как только могу. И получаю от этого некоторый доход, который позволяет моей семье жить с определенным комфортом. – Так вот для чего вы зарабатываете деньги, чтобы обеспечить семью? – И для этого тоже. Я избавляюсь от денег самыми разными способами. Между прочим, значительная их часть отходит политической партии, которая, как мне кажется, лучше всего подходит для управление нашей страной. Часть идет в госпитали и другие благотворительные учреждения нашего прекрасного города. Но большая часть тратится на само предприятие, чтобы сделать его еще больше и лучше. – Секундочку, – прервал его Джон. – Вы упомянули несколько интересных тем. Я не хочу ничего упустить. Во-первых, комфорт. Вы живете в том большом деревянно-кирпичном здании на холме, так? – Да. Это копия елизаветинского особняка. Можно было бы обойтись и чем попроще, но моей жене особенно приглянулся именно такой стиль. И его постройка положительно сказалась на местной строительной промышленности. – И у вас есть и «Роллс», и «Уолсли»? – Да, – подтвердил Магнат и добавил великодушно: – Загляни к нам как-нибудь в субботу, и я прокачу тебя на «Роллсе». Когда едешь на восьмидесяти, ощущение такое, будто это тридцать. Веки Джона на мгновение опустились, затем снова поднялись. Это движение, как я знал, обозначало изумленное презрение. Но что могло вызвать такую реакцию? Джон был одержим скоростью, и его никогда не устраивала моя осторожная манера вождения. Увидел ли он в этом замечании трусливую попытку уйти от серьезного разговора? Только после этой беседы я узнал, что Джон подкупил водителя Магната и уже несколько раз ездил на его машине. Он даже научился ее водить, подкладывая под спину подушки, чтобы его короткие ноги доставали до педалей. – Ой, спасибо! Я с удовольствием прокатился бы на вашем «Роллсе», – сказал Джон, с благодарностью глядя в благожелательные серые глаза богатея. – Конечно же, вы не могли бы как следует работать, не имея определенного комфорта. А значит, вам необходимы большой дом и две машины, меха и драгоценности для вашей супруги, купе первого класса в поезде и престижные школы для ваших детей. – Он на мгновение замолк, и Магнат посмотрел на него с подозрением. Затем Джон продолжил: – Но вам, конечно же, не будет по-настоящему комфортно, пока вы не получите это рыцарское звание. Почему вам до сих пор его не присвоили? Вы же достаточно за него заплатили, правда? Один из находившихся в купе пассажиров сдавленно хихикнул. Магнат побагровел, фыркнул, пробормотал: «Ах ты мелкий негодяй!» – и снова скрылся за газетой. – Ох, сэр, простите! – вскричал Джон. – Я-то думал, что это вполне прилично. Почти как День примирения: платишь деньги, получаешь цветок – и каждый знает, что ты тоже внес свою лепту. Разве это не настоящее удовольствие, чтобы все вокруг знали, что вы – достойный человек? Газета вновь опустилась, и ее владелец заявил несколько натянуто: – Вам, молодой человек, не стоит верить всему, что говорят люди, особенно если это что-то порочащее. Думаю, вы не имели в виду ничего дурного, но… относитесь с осторожностью к тому, что слышите. – Мне ужасно неловко, – пробормотал Джон, принимая огорченный и сконфуженный вид. – Не так-то просто понять, о чем стоит говорить, а о чем – нет. – Конечно, конечно, – благожелательно сказал Магнат. – Пожалуй, мне стоит тебе кое-что пояснить. Всякий, кто оказывается в сходном со мной положении, если он хоть чего-то стоит, должен делать все возможное, чтобы послужить Империи. И отчасти это можно сделать, получше управляя своей компанией, отчасти – за счет личного влияния. А для того чтобы иметь влияние, нужно не только быть весомым, но и соответственно выглядеть. Для того чтобы придерживаться определенного стиля жизни, требуется прилагать немалые усилия. Люди скорее тянутся к тем, кто живет с размахом, чем к тем, кто ведет себя скромно. Часто удобнее было бы жить поскромнее. Как, например, судье было бы удобнее не надевать мантию и парик в жаркий день. Но он не может. Ему приходится отказаться от личного удобства ради высокого звания. На Рождество я купил жене довольно дорогое бриллиантовое ожерелье (из Южной Африки – так деньги остались в Империи). И каждый раз, когда мы отправляемся на важный прием, например, на ужин в муниципалитете, ей приходится его надевать. Ей не всегда этого хочется. Она говорит, что оно тяжелое, или неудобное, или еще что. Но я отвечаю: «Дорогая, это знак того, что ты что-то значишь. Знак твоего ранга. Лучше его надеть». А что до рыцарства – если кто-то говорит, что я хочу его купить, то это подлая ложь. Я отдаю своей партии все, что могу, ибо по собственному опыту знаю, что превыше всего она ценит здравый смысл и верность. Никто другой так не заботится о процветании и могуществе Британии. Никто другой не понимает так хорошо великий долг нашей Империи вести весь мир в будущее. Разумеется, я просто обязан поддерживать такую партию всеми доступными мне способами. И если она посчитает возможным одарить меня рыцарским званием, я буду счастлив. Я не из тех притворщиков, кто воротит нос от наград. Я был бы счастлив, потому что, во-первых, это означало бы, что по-настоящему значимые люди понимают, какую пользу я приношу нашей стране. Во-вторых, рыцарское звание придало бы мне еще больше веса для лучшего служения Империи. После этой речи мистер Магнат оглядел остальных пассажиров, и мы все почтительно закивали. – Спасибо, сэр, – торжественно произнес Джон, глядя на него с уважением. – И все зависит от денег, не так ли? Если я собираюсь совершить что-то значимое, я должен каким-то образом раздобыть денег. Я знаю человека, который все время говорит: «Вся власть – в деньгах». У него есть вечно измотанная и озлобленная жена и пятеро детей, некрасивых и глупых. Он остался без работы. Недавно ему пришлось продать даже велосипед. Он считает несправедливостью то, что он находится в таком плачевном положении, в то время как вы получаете все блага. Но ведь на самом деле он сам в этом виноват. Если бы он понимал мир так же хорошо, как вы, он был бы таким же богатым. Ваше богатство не делает остальных беднее, правда же? И если бы все бедные люди понимали этот мир так же хорошо, как вы, у них всех были бы большие дома, дорогие машины и алмазы. И они тоже могли бы приносить Империи пользу, вместо того чтобы быть помехой. Сидевший напротив меня мужчина хихикнул. Магнат посмотрел на него искоса, как застенчивая лошадь, потом взял себя в руки и рассмеялся. – Мой мальчик, – сказал он. – Ты еще слишком мал, чтобы это понять. Думаю, от нашей беседы нет особой пользы. – Простите, – пробормотал Джон с совершенно подавленным видом. – Я думал, что что-то понял. Вы позволите мне потревожить вас еще совсем немного? Я хочу задать всего один вопрос. – Ну что же, хорошо. Что за вопрос? – О чем вы думаете? – О чем я думаю? Боже милостивый! О чем только я не думаю. О моем предприятии, о доме, о жене и детях, о… о положении в стране. – О положении в стране? А что с ним не так? – Ну… – замялся Магнат, – это слишком сложный разговор. Я думаю о том, как расширить торговые связи Англии, чтобы у страны стало больше денег и люди могли жить еще лучше и счастливее. Я думаю о том, как укрепить силы правительства против тех глупцов, что пытаются вносить неразбериху, и тех, кто только и делает, что поносит Империю. Я думаю… Тут Джон его перебил: – Что делает жизнь лучше и счастливее? – Да ты просто полон вопросов! Я бы сказал, что для счастья людям нужно достаточно работы, чтобы у них не было времени попадать в неприятности, и какое-нибудь развлечение, чтобы их подбодрить. – И, конечно же, достаточно денег, чтобы заплатить за развлечение, – добавил Джон. – Да, – ответил Магнат. – Но не слишком много. Большинство просто зря их потратит и навредит самим себе. Кроме того, если бы у них было много денег, им не пришлось бы работать, чтобы получить еще. – Но у вас много денег, а вы продолжаете работать. – Да, но я работаю не только ради денег. Я работаю потому, что мой бизнес – это увлекательная игра, которая к тому же необходима стране. Я считаю, что в некотором роде состою на службе государства. – Но ведь остальные тоже служат государству, разве нет? – поинтересовался Джон. – Разве их работа не такая же нужная? – Да, мой мальчик. Но они, как правило, смотрят на вещи иначе. И не станут работать, если их не заставят обстоятельства. – А, я понял! – воскликнул Джон. – Они как бы другой породы, чем вы. Это должно быть замечательно, быть как вы. Интересно, каким я вырасту, как вы или как они? – О нет, на самом деле я не так уж отличаюсь от остальных, – благодушно заметил Магнат. – А если и отличаюсь, то лишь благодаря своему положению в обществе. А что до тебя, молодой человек, я полагаю, ты далеко пойдешь. – Мне бы ужасно этого хотелось! – ответил Джон. – Но я пока не знаю, куда именно пойду. Очевидно, что в любом случае мне нужны деньги. Но скажите, почему вы так беспокоитесь о стране и о других людях? – Наверное, – со смехом предположил Магнат, – я беспокоюсь о других людях потому, что если вижу кого-то несчастным, то и сам становлюсь несчастным. Кроме того, – добавил он торжественно, – потому что Библия говорит нам любить ближнего своего. О стране же я беспокоюсь, пожалуй, потому, что у меня должен быть интерес к чему-то более значительному, чем я сам. – Но вы и так значительны, – сказал Джон с искреннейшим обожанием во взгляде. – Нет-нет, – торопливо откликнулся Магнат. – Я – всего лишь скромное орудие на службе чего-то куда более значительного. – И что же это такое? – спросил Джон. – Разумеется, наша великая Империя, мой мальчик. К тому времени мы подъехали к конечной станции. Магнат поднялся и взял с вешалки шляпу. – Ну что же, молодой человек, – обратился он к Джону. – У нас получилась увлекательная беседа. Зайди к нам в субботу около половины третьего, и я попрошу шофера покатать тебя четверть часа на «Роллсе». – Спасибо, сэр! – откликнулся Джон. – А можно мне будет посмотреть на ожерелье миссис Магнат? Я обожаю драгоценности. – Несомненно, – ответил Магнат. Когда мы с Джоном встретились в условленном месте за пределами вокзала, единственным комментарием по поводу этого путешествия был его необычайный смех. Глава V. Мысль и дело В течение шести месяцев после этого случая Джон становился все более независимым от старших. Его родители считали, что он вполне способен позаботиться о себе, и предоставили практически полную свободу. Они редко расспрашивали, как он проводил время, так как мысль лезть в чужие дела была им отвратительна, а в деятельности Джона, казалось, не было ничего загадочного. Он продолжал изучать человека и его мир. И иногда сам описывал какие-то из своих приключений, а порой использовал некоторые случаи в качестве примера в споре. И хотя его интересы оставались в какой-то мере детскими, по его речи становилось ясно, что он продолжал быстро развиваться. Джон мог тратить по несколько дней подряд на сооружение механических игрушек – например, кораблика с электродвигателем. Его железная дорога раскинулась по всему саду целым лабиринтом линий, туннелей, виадуков и застекленных вокзалов. Он не раз побеждал в соревнованиях самодельных моделей аэропланов. Во всех этих занятиях он был обычным мальчишкой, хотя и необычайно умелым и изобретательным. Но на самом деле времени на все это уходило не так уж много. Единственное мальчишеское занятие, которому Джон уделял много времени, было мореплавание. Он смастерил себе крохотное, но вполне пригодное для плавания каноэ, оснащенное парусом и двигателем от старого мопеда. В нем он проводил многие часы, исследуя дельту реки и морское побережье и наблюдая за водными птицами, к которым он проявлял необычайный интерес. Это увлечение, которое иногда казалось почти одержимостью, он с извиняющимся видом объяснял так: «Они справляются со своими простыми задачами, проявляя больше изящества, чем человек со всеми своими сложными затеями. Посмотри на летящую олушу или на кроншнепа, отыскивающего в земле пищу. Полагаю, человек так же хорош в своем деле, как первые птицы – в полете. Он – археоптерикс духа». Даже самые ребяческие из занимавших Джона увлечений зачастую имели подобное объяснение с точки зрения более развитой стороны его натуры. Так, например, увлечение комиксами было, с одной стороны, притягательной забавой, с другой – снисходительной насмешкой над собственной привязанностью к подобной ерунде. Никогда за всю оставшуюся жизнь Джон не перерос свои детские увлечения. Даже в последние годы он был способен на ребяческие выходки и выдумки. Но его детские стремления с самого начала находились под контролем взрослого сознания. Мы знали, например, что он уже начал формировать мнение о том, какова цель жизни человека, о социальной и внешней политике. Мы знали также, что он много читал о физике, биологии, психологии и астрономии, что его всерьез занимали философские проблемы. Его реакция на философию была удивительно не похожа на реакцию взрослого человека, заинтересовавшегося тем же вопросом. Когда одна из классических загадок философии впервые привлекла его внимание, он погрузился в изучение литературы по теме. Он безотрывно изучал ее с неделю, а потом совершенно потерял интерес к философии в целом до тех пор, пока не наткнулся на следующую загадку. После нескольких таких набегов на территорию философии он предпринял серьезное наступление. Почти три месяца он не интересовался ничем иным. Стояла летняя пора, и Джону нравилось проводить время на открытом воздухе. Каждое утро он отправлялся куда-нибудь на велосипеде с прикрученными к багажнику ящиком книг и пакетом еды. Бросив велосипед у края глинистых скал, образовывавших побережье дельты реки, он спускался на берег. Там он раздевался, натягивал свои крошечные плавки и проводил целый день на солнцепеке, читал и размышлял. Иногда он прерывал эти занятия, чтобы искупаться, побродить по отмелям и понаблюдать за птицами. Из кирпичей от разрушенной известковой печи Джон построил низенькие стенки, уложил на них два ржавых листа гофрированного железа и таким образом соорудил себе укрытие от дождя. В прилив он отправлялся в плаванье на своем каноэ. В тихие дни можно было разглядеть, как он читает в дрейфующем в паре миль от берега суденышке. Однажды я спросил Джона, как продвигаются его философские исследования. Ответ достоин того, чтобы его записать: «Философия, – сказал он, – очень полезна для развивающегося сознания, но она все-таки ужасно разочаровывает. Поначалу я думал, что наконец нашел плоды работы полноценного человеческого сознания. Когда я читал Платона, Спинозу, Канта и некоторых современных реалистов, мне начинало казаться, что я нашел себе подобных. Мои мысли двигались наравне с их рассуждениями. Я играл в ту же игру, что и они, и чувствовал, как во мне пробуждаются силы, которых я никогда прежде не применял. Иногда я не мог следовать за их мыслями, как будто упускал какую-то значительную деталь. Как радостно было возиться с этими загадками, чувствуя, что наконец-то повстречал настоящего гения! Но, читая одну книгу за другой, исследуя все возможные варианты, я начал понимать поразительную вещь: ключевые моменты, разъяснение которым я искал, были лишь возмутительными ошибками. Казалось невероятным, что столь развитые умы вообще способны допускать ошибки, поэтому поначалу я отверг предположение и попытался отыскать какую-то истину, скрытую еще глубже. Но как же я заблуждался! Ляп на ляпе! Иногда противник какого-нибудь философа замечает одну из таких ошибок и прямо раздувается от собственной значительности. Но большую часть недочетов, как я понимаю, вообще никто никогда не находит. Философия – это поразительная смесь работы по-настоящему острого ума и невероятных, совершенно детских ошибок. Она как резиновая «косточка», которую дают собаке, – полезна для зубов, но совершенно не питательна». Я высказал предположение, что он, возможно, еще не дорос до того, чтобы критиковать философов. «В конце концов, ты еще очень молод, чтобы уловить смысл их работ. Есть области знаний, которых ты еще не касался». «Конечно есть, – ответил он. – Но… ну, например, у меня пока мало опыта в сфере половых отношений, но я понимаю достаточно, чтобы понять, что человек, считающий сексуальность (в чистом виде) единственной причиной возникновения сельского хозяйства, говорит ерунду. Или вот другой пример. У меня пока нет никакого религиозного опыта. Возможно, мне стоит однажды заняться этим вопросом. А может, такого понятия на самом деле вовсе не существует. Но я вполне ясно вижу, что религиозный опыт (в чистом виде) не является доказательством того, что солнце вращается вокруг земли, а смысл существования вселенной – заботиться об индивидуальном счастье каждого. Ошибки философов чаще всего не столь очевидны, но в целом примерно того же рода». В то время Джону было лет девять, я и представить себе не мог, что он вел в то время двойную жизнь, причем скрытая часть ее имела оттенок мелодраматизма. В одном только случае у меня возникли некоторые подозрения, но предположение показалось мне тогда столь фантастическим и пугающим, что я не смог отнестись к нему всерьез.