Теперь, когда Джон контролировал собственные мышцы с поразительной уверенностью, ему уже не нужно было учиться требующим навыков движениям. Его конечности, более того – каждый отдельный мускул, делали именно то, что он хотел. Особенно ясно это проявилось, когда через два месяца после первой попытки ходить он научился плавать. Джон некоторое время постоял в воде, наблюдая за уверенными движениями сестры, потом оторвал ноги ото дна и с точностью их повторил. Многие месяцы Джон копировал самые разные действия других детей. И учился подчинять их своей воле. Поначалу им было интересны его усилия. Всем, кроме Томми, который уже понял, что оказался в тени младшего брата. Остальные дети были дружелюбнее, потому что поначалу не замечали скорости его развития. Но постепенно и они оказались далеко позади. Когда во время игры мяч застрял в водосточном желобе на крыше дома, именно Джон, выглядевший тощим четырехлетним ребенком, забрался по сточной трубе, прополз вдоль желоба и скинул мяч вниз. Затем, исключительно шутки ради, вскарабкался по черепице, уселся на гребне крыши и свесил ноги по сторонам. Пакс в то время уехала в город за покупками. Соседи, разумеется, ужасно перепугались. Джон, предчувствуя развлечение, изобразил панический страх, который якобы лишил его способности двигаться. По его виду можно было решить, что он совершенно потерял голову: дрожа, он отчаянно цеплялся за черепицу и безудержно рыдал, по его щекам струились слезы. Кто-то позвонил местному строительному подрядчику, и тот прислал людей и лестницы. Но когда первый спасатель появился на крыше, Джон показал ему «нос» и пробрался обратно к сточной трубе, по которой спустился, как ловкая обезьянка, на глазах у пораженной и разгневанной толпы. Узнав об этой его выходке, Томас был одновременно напуган и восхищен. «Наш вундеркинд, – сказал он, – перешел от арифметики к атлетике». Но Пакс только покачала головой: «Лучше бы он не привлекал к себе столько внимания». Теперь всепоглощающей страстью Джона стало самосовершенствование и достижение абсолютного превосходства. Несчастный Томми, маленький дьяволенок, до этого единовластно помыкавший родными, был свергнут и горько переживал свое падение. Но Анна, старшая из троих детей, души не чаяла в гениальном Джоне и находилась в полном его подчинении. Ей приходилось нелегко. И я искренне могу ей посочувствовать, потому что гораздо позднее занял ее место. Джон в то время был либо героем, либо ненавистным врагом любого ребенка по соседству. Поначалу он не понимал, какой эффект производят его действия на других, и многие говорили о нем не иначе как о «чертовски наглом соседском уродце». Проблема состояла просто в том, что он всегда знал то, о чем другие понятия не имели, и умел то, на что у других не хватало мастерства. И, как ни странно, он не вел себя высокомерно – но, впрочем, и не пытался принять вид ложной скромности. Один случай, ставший переломным моментом в его отношении к товарищам, может служить одновременно примером того, насколько слабо он тогда понимал окружавших его людей и насколько быстр и гибок был его ум. Живший по соседству крупный старшеклассник по имени Стивен бился в саду над разобранной газонокосилкой. Джон перелез через забор и некоторое время молча за ним наблюдал. Наконец он рассмеялся. Стивен не обратил на него внимания. Тогда Джон наклонился, выхватил у него из рук шестеренку, поставил ее на место, установил остальные детали, подкрутил гайку тут, винт там – и все было готово. В это время Стивен наблюдал за ним в немом изумлении. Закончив, Джон направился обратно к забору, бросив: «Жаль, что ты ничего не смыслишь в этом деле, но я всегда готов помочь на досуге». К его безмерному изумлению, Стивен налетел на него, пару раз пнул и перекинул через забор. Сидя на траве и потирая ушибленные места, Джон должен был почувствовать хотя бы легкий приступ гнева, но любопытство превзошло ярость, и он спросил: «Зачем ты это сделал?» – но Стивен молча ушел из сада. Какое-то время Джон сидел и размышлял. Потом услышал в доме голос отца и поспешил туда. «Эй, Док! – кликнул он. – Если бы у тебя был пациент, которого ты не мог вылечить, и однажды пришел кто-то другой и вылечил его, что бы ты сделал?» Томас, занятый какими-то своими делами, рассеянно ответил: «Понятия не имею. Наверное, поколотил бы за вмешательство». Джон был поражен: «Но почему? Ведь это было бы невероятно глупо!» Отец, все еще занятый своими мыслями, ответил: «Думаю, да. Но люди не всегда поступают разумно. Все зависит от того, как поведет себя этот человек. Если бы он выставил меня дураком, мне наверняка захотелось бы дать ему пинка». Джон какое-то время смотрел на отца, потом сказал: «Понятно». «Док! – неожиданно объявил он. – Мне обязательно надо стать сильным, таким же сильным, как Стивен. Если я прочитаю все эти книги, – он оглядел медицинские тома в шкафах, – я узнаю, как стать ужасно сильным?» Его отец рассмеялся и ответил: «Боюсь, что нет». Следующие полгода Джоном руководило два стремления: стать непобедимым бойцом и научиться понимать окружавших его человеческих существ. Второе далось ему проще всего. Джон принялся изучать наши поступки и мотивы, частично – расспрашивая нас, частично просто наблюдая. Вскоре он обнаружил два важнейших факта. Во-первых, мы зачастую сами были поразительно несведущи в том, какие мотивы нами двигают. Во-вторых, во многих аспектах он сам разительно от нас отличался. Много лет спустя он сам признался мне, что именно тогда стал понимать собственную уникальность. Надо ли говорить, что уже через пару недель его характер полностью переменился? Он сумел с необычайной точностью воспроизвести тот налет скромности и щедрости, что считается столь характерным для англичанина. Несмотря на молодость и еще более юную внешность, Джон стал невольным и непритязательным главарем во время многочисленных детских выходок. Начиналось все обычно с клича: «Джон обязательно придумает, что делать!» или «Найдите этого дьяволенка Джона – он мастак в таких делах». В беспорядочных боевых действиях, которые велись против учеников местной частной школы (они проходили по нашей улице четыре раза в день), именно Джон планировал засады. Неожиданной яростной атакой он чудесным образом мог обратить поражение в победу. Он был как маленький Юпитер, вооруженный молниями вместо кулаков. Эти битвы были в какой-то мере отголоском происходившей в Европе большей войны. Но мне кажется, Джон вдобавок специально разжигал их ради собственных целей. Они давали ему возможность совершенствовать как физическую силу и ловкость, так и талант скрытного управления окружающими. Неудивительно, что отныне соседские дети говорили друг другу: «Джон теперь – просто молодец», в то время как их матери, более впечатленные его манерами, чем военным гением, замечали: «Джон стал таким умницей. Не осталось ни следа от этих его ужасных странностей и чванства». Даже Стивен снизошел до похвалы: «На самом деле Джон – нормальный парень, – сказал он своей матери. – Трепка пошла ему на пользу. Он извинился за газонокосилку и сказал, что надеется, что не поломал ее». Но для Стивена судьба еще готовила сюрпризы. Несмотря на уверение отца, Джон проводил свободные минуты среди книг по медицине и философии. Анатомические атласы интересовали его невероятно, и чтобы как следует их понимать, ему приходилось читать. Его словарного запаса, разумеется, было недостаточно, и Джон последовал примеру Виктора Стотта и прочел от корки до корки сначала большой словарь английского языка, затем – словарь терминов по физиологии. Вскоре он уже читал настолько бегло, что ему достаточно было окинуть взглядом страницу, чтобы приблизительно понять и запомнить ее содержимое. Но Джон не мог удовольствоваться только теорией. Однажды Пакс, к своему ужасу, застала его за разделыванием дохлой крысы посреди гостиной – он предусмотрительно расстелил газету, чтобы не испортить ковер. Впредь его занятия по анатомии, как практические, так и теоретические, проходили под руководством Дока. На несколько месяцев Джон полностью посвятил себя только им. Он оказался необычайную искусным в препарировании и микроскопии. И при каждой возможности подвергал отца настоящим допросам и зачастую обнаруживал в его ответах путаницу – пока наконец Пакс, помнившая математиков, не настояла на том, что доктор должен сделать передышку. После этого Джон занимался уже без надзора. Затем, так же внезапно, как прежде математику, он забросил и анатомию. «Ты покончил с изучением жизни так же, как с числами?» – спросила Пакс. «Нет, – ответил Джон. – Но жизнь не столь связна, как числа. Она не образует единого целого. Со всеми этими книгами что-то не так. Конечно, я часто вижу, как они глупы, но должно быть что-то еще. Во всех книгах есть какая-то изначальная ошибка, которую я не могу обнаружить». Кстати говоря, примерно в то же время Джон пошел в школу, но продержался там всего три недели. «Он дурно влияет на остальных детей, – пояснила директриса. – Кроме того, он совершенно не поддается обучению. Боюсь, что ваш сын, хотя он, судя по всему, и интересуется некоторыми узкими областями знаний, умственно неполноценен и нуждается в особом отношении». Выполняя требования закона, Пакс сделала вид, что обучает сына самостоятельно. Чтобы ей угодить, Джон заглянул в школьные учебники и мог цитировать их наизусть. Что же до понимания, то он вникал в интересовавшие его предметы не хуже авторов книг и игнорировал те, что были ему скучны. В таких областях он мог быть совершенным идиотом. Покончив с биологией, Джон забросил интеллектуальные достижения и сосредоточился на физическом развитии. Этой осенью он не читал ничего, кроме приключенческой литературы и нескольких работ по джиу-джитсу, и большую часть времени проводил, практикуясь в этом искусстве и выполняя гимнастические упражнения собственного изобретения. Кроме того, он стал питаться по диете, тщательно выстроенной по одному ему известным принципам. Пищеварительная система всегда была слабым местом Джона и, кажется, оставалась недоразвитой гораздо дольше остального его тела. До шести лет он не мог переварить ничего, кроме особым образом обработанного молока и фруктового сока. Вызванный войной дефицит продуктов делал питание Джона еще более проблематичным, и он часто страдал от расстройств пищеварения. Взявшись за этот вопрос самостоятельно, он разработал замысловатую, но довольно скудную диету, состоявшую из фруктов, сыра, солодового молока и хлеба из муки грубого помола в сочетании с тщательно рассчитанными периодами отдыха и упражнений. Мы все над ним смеялись – кроме Пакс, которая следила за тем, чтобы все его запросы были удовлетворены. Благодаря ли диете, гимнастике или чистому усилию воли Джон вскоре стал невероятно силен для своего возраста и веса. Один за другим все соседские мальчишки оказывались втянутыми в поединок. И один за другим терпели поражение. Конечно, отнюдь не сила, а подвижность и хитрость давали Джону превосходство над противниками, которые были гораздо крупнее него. «Если этот мальчишка сумеет уцепиться, как ему удобно, – говорили вокруг, – тебе конец. И ты не сможешь его ударить, слишком уж он верткий». Самым же странным было то, что окружающим неизменно казалось, что каждый раз агрессором был не Джон, а его противник. Кульминацией стало поражение Стивена, который к тому времени был капитаном школьной команды регби и хорошим другом Джона. Однажды мы с Томасом беседовали о чем-то в его кабинете и услышали звуки необычайной потасовки в саду. Выглянув наружу, мы увидели Стивена, который тщетно бросался на ускользавшего от его ударов Джона. Тот отпрыгивал и своими детскими кулачками наносил удары ужасающей силы по лицу противника, которое было практически неузнаваемо от исказивших его растерянности и ярости, совершенно нехарактерных для обычно добродушного Стивена. Оба противника были измазаны кровью, по видимости, из разбитого носа Стивена. Джон тоже выглядел иным существом. Его губы растянулись в нечеловеческой смеси оскала и улыбки. Один глаз заплыл от единственного удачного удара Стивена, второй напоминал дыру в маске. Когда Джон приходил в ярость, зрачки его глаз невероятно расширялись, а радужка становилась практически невидимой. Драка была столь невероятной и беспримерной, что несколько мгновений мы с Томасом стояли парализованные. Наконец, Стивен сумел поймать дьяволенка – или ему это было позволено. Мы бросились вниз по лестнице на выручку. Но к тому времени, как мы оказались в саду, Стивен пыхтя извивался на земле, а его заломленные за спину руки были пойманы в цепком захвате паучьих лапок Джона. Во внешности Джона в тот момент было что-то поразительно зловещее. Скорчившись и вцепившись в Стивена, он действительно походил на паука, готового высосать жизнь из своей измученной жертвы. Я помню, что от этой картины меня замутило. Мы застыли, озадаченные невероятным поворотом событий. Джон оглянулся и встретился со мной взглядом. Никогда больше я не видел выражения столь надменного, столь исполненного отвратительной жажды власти, как в тот момент на лице этого ребенка. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Мое лицо, должно быть, отразило ужас, который я испытывал, потому что взгляд Джона мгновенно изменился. Ярость моментально пропала и уступила место сначала любопытству, затем – глубокой задумчивости. Неожиданно Джон рассмеялся своим необычайным смехом. В нем не было торжества, скорее нотка самоиронии и, возможно, благоговения. Он отпустил свою жертву, поднялся и сказал: «Стивен, приятель, подымайся. Извини, что вывел тебя из равновесия». Но оказалось, что Стивен потерял сознание. Нам так никогда и не удалось узнать, из-за чего началась драка. Когда мы спросили об этом Джона, он ответил: «Все уже в прошлом. Давайте просто обо всем забудем. Бедняга Стивен! Но я-то, конечно, не забуду». Когда несколько дней спустя мы спросили о том же Стивена, он сказал: «Даже вспоминать об этом не хочу. Все из-за меня, конечно же. Сейчас я это понимаю. Я почему-то вышел из себя, хотя он изо всех сил старался быть особенно дружелюбным. Но вот так вот схлопотать от ребенка! Хотя какой он ребенок – настоящая молния!» Не могу утверждать, что научился хоть сколько-то понимать Джона, но, несмотря на это, не могу не строить теории. Относительно этого случая мне кажется, дело вот в чем. В то время Джон, очевидно, переживал пору самоопределения и самоутверждения. Я не верю, что он втайне лелеял план мести за случай с газонокосилкой. Думаю, он планировал попробовать свои силы или, скорее, свои навыки против самых грозных противников и именно ради этой цели намеренно и искусно довел несчастного Стивена до неистовства. Убежден, что собственная злость Джона была полностью искусственной. Он лучше дрался во власти холодной ярости, а потому просто привел себя в нужное состояние. Как я понимаю, важное испытание должно было стать не дружеской потасовкой, но отчаянным противостоянием, настоящим сражением с диким зверем. Что же, Джон получил то, чего хотел. И, победив, в одно мгновение раз и навсегда сумел осознать смысл полученного опыта. Так, по крайней мере, мне кажется. Глава IV. Джон и старшее поколение Хотя я уверен, что в ту пору сражение со Стивеном было одним из важнейших событий в жизни Джона, внешне все шло своим чередом, если не считать того, что он перестал участвовать в драках и проводил много времени в одиночестве. Их со Стивеном дружба была восстановлена, но теперь в отношениях двух мальчишек присутствовала некоторая настороженность. Каждый, казалось, изо всех сил старался вести себя дружелюбно, но от прежней непринужденности не осталось и следа. Подозреваю, что уверенность Стивена в самом себе серьезно пострадала. Не то чтобы он опасался новой трепки, но его самоуважение поколебалось. Я воспользовался случаем и намекнул, что в его поражении нет ничего постыдного, так как Джон, вполне очевидно, не был обычным ребенком. Стивен с радостью принял это утешение. С истерической ноткой в голосе он признался: «Я чувствовал… Не могу даже объяснить… Как пес, который укусил хозяина и был наказан. Я чувствовал себя… виноватым и гадким». Джон, полагаю, только тогда начал яснее понимать, какая пропасть отделяла его от всех нас. В то же время он, наверное, особенно нуждался в понимании, находившемся совершенно за пределами человеческих возможностей. Он продолжал проводить время со своими старыми приятелями и, несомненно, по-прежнему был движущей силой в большей части их игр, но теперь в его отношении к ним была некоторая степень насмешливости, как будто он с иронией смотрел на них сверху вниз. И хотя внешне он был самым маленьким из всей компании и выглядел младше остальных, мне он порой казался крошечным старичком с белоснежными сединами, снизошедшим до игры с молодыми гориллами. В самый разгар веселья он мог все бросить и ускользнуть в сад, чтобы мечтательно разлечься на лужайке. Или усесться рядом с матерью и беседовать с ней о жизни, пока она возилась в саду или (что в случае с Пакс случалось достаточно часто) просто ждала каких-нибудь событий. В какой-то мере отношения Джона с матерью были похожи на отношения человеческого найденыша и вскормившей его волчицы. Или, скорее, коровы. Джон, несомненно, относился к ней с привязанностью и полнейшим доверием и даже с глубоким, но как бы обескураженным почтением. Но он расстраивался, когда она не могла следовать за ходом его мыслей или понять бесчисленные вопросы о вселенной. Сравнение с приемной матерью подходит к их отношениям вовсе не идеально. А в одном отношении оно вовсе не верно. Хотя умственно Пакс была далека от своего отпрыска, существовала область, в которой она ему не уступала, а возможно, даже превосходила. И у нее, и у Джона была необычная манера воспринимать окружающую действительность, странное наслаждение ею, которое, как я полагаю, на самом деле было проявлением особого, необычайно тонкого чувства юмора. Нередко мне удавалось приметить, как они втайне обменивались понимающими и изумленными взглядами, хотя никто из нас не замечал ничего забавного. Я полагал, что это тайное веселье было в некоторой мере связано с пробуждавшимся в Джоне интересом к характерам людей и растущим пониманием мотивов собственных поступков. Но что в нашем поведении казалось им двоим столь забавным, я так никогда и не узнал. Отношения Джона с отцом были совершенно иными. Джон извлек много пользы из живого ума доктора, но между ними так и не возникло настоящего взаимопонимания и общности вкусов. Я не раз замечал, как на лице Джона, когда он слушал отца, на мгновение появлялось насмешливое выражение, а порой – отвращение. Чаще всего это происходило в те моменты, когда сам Томас считал, что открывает перед мальчиком тайны человеческой натуры и секреты вселенной. Надо ли говорить, что не только Томас, но и я, и многие другие вызывали в Джоне то же изумление и отторжение. Но Док оставался основным источником этих чувств, потому, наверное, что был самым ярким, самым впечатляющим примером умственной ограниченности нашего вида. Я уверен, что Джон не раз намеренно провоцировал отца, заставляя его произносить целые лекции. Он как будто говорил себе: «Я должен как-то научиться понимать странные создания, что господствуют на этой планете. Вот прекрасный образец. Нужно с ним поэкспериментировать». К тому времени, надо признаться, я сам все больше интересовался невероятным созданием по имени Джон. И одновременно невольно все больше подпадал под его влияние. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда он отметил меня на будущее и предпринимал первые шаги, чтобы меня поймать. Его отношение ко мне было основано на единственном хладнокровном предположении: что я, человек средних лет, был, по сути, его рабом. Что, как бы я не смеялся над ним и не бранил его, втайне я видел в нем превосходящее меня существо и в душе был его верным псом. Какое-то время я мог развлекаться, изображая независимого человека (в то время я неумело строил из себя свободного журналиста), но рано или поздно должен был покориться хозяину. Когда Джону исполнилось восемь с половиной лет, его, как правило, принимали за странного ребенка лет пяти или шести. Он по-прежнему играл с детьми, которые принимали его как своего, хотя и считали, что он немного с причудами. Тем не менее он мог принимать участие и в разговорах взрослых. Конечно же, Джон обычно был либо слишком просвещен, либо слишком мало знал о жизни, чтобы нормально участвовать в беседе, но его слова никогда не казались совершенно неуместными. Даже самые его наивные замечания обычно были поразительно глубокими. Впрочем, наивность Джона быстро сходила на нет. Теперь он с немыслимой скоростью прочитывал невероятное количество книг. Не было такой книги, на которую у него ушло бы больше двух часов – каким бы сложным ни был описываемый в ней предмет. Многие он мог освоить за четверть часа. Но большинство пролистывал за несколько секунд и отбрасывал как не стоящие внимания. Порой во время чтения Джон мог потребовать, чтобы кто-нибудь (отец, мать или я) отвез его посмотреть на процесс какого-то производства или в лабораторию, чтобы понаблюдать за экспериментом, спустился с ним в шахту, поднялся на борт корабля или отправился на место некоего исторического события. Чтобы удовлетворить эти запросы, приходилось прикладывать огромные усилия, и зачастую нам не хватало влияния. Кроме того, многие запланированные поездки отменялись из-за страха Пакс перед нежелательной оглаской. Так что каждый раз, когда мы все-таки отправлялись в очередное путешествие, приходилось делать вид, что присутствие Джона было случайностью, а его интерес – ребяческим и неосознанным. Между тем в деле познания мира Джон не находился в полной зависимости от старших. Он завел привычку вступать в разговоры с самыми разными людьми, желая «узнать, чем они занимаются и что они думают о всяких разных вещах». Он мог обратиться к человеку на улице, в поезде или на проселочной дороге – и всякий, кто оказывался вовлеченным в беседу с этим мальчишкой с огромными глазами, волосами как овечья шерсть и взрослой манерой речи, в конце концов обнаруживал, что сказал больше, чем намеревался. Я убежден, что таким необычным способом Джон за месяц узнал о человеческой природе и проблемах современного общества больше, чем любой из нас узнает за всю свою жизнь. Мне посчастливилось стать свидетелем одной из таких бесед. Объектом исследования оказался владелец крупного универсального магазина в ближайшем промышленном городе. Джон подкараулил мистера Магната (лучше не упоминать его настоящего имени) в поезде, на котором он с утра добирался на работу, и разрешил мне присутствовать, но только при условии, что я притворюсь, что с ним не знаком. Мы позволили нашей добыче пройти через турникет и устроиться в купе первого класса. После этого подошли к кассе, где я несколько смущенно попросил «в первый, один полный и один детский». После этого мы разделились и по очереди проникли в вагон мистера Магната. Когда я вошел в купе, Джон уже сидел в углу напротив выдающегося человека, который время от времени поглядывал поверх газеты на странного ребенка со лбом, как скала, и глазами, как пещеры. Вскоре после того, как я устроился на сиденье по диагонали от Джона, вошли еще двое коммерсантов, которые тут же погрузились в чтение газет. Джон, казалось, был совершенно захвачен каким-то выпуском комиксов. И хотя книга была куплена, только чтобы послужить реквизитом, подозреваю, Джон читал ее с искренним удовольствием. Потому что, несмотря на все необычайные дарования, в те времена он по-прежнему оставался «самым обычным мальчишкой». В последовавшем разговоре с коммерсантом он в какой-то мере играл роль одаренного, но все-таки наивного ребенка. Но в то же время он и был наивным ребенком, одновременно отсталым и чертовски умным. Я сам, хотя и неплохо его знал, не мог отличить, какие из вопросов вызваны искренним интересом, а какие были всего лишь игрой. Когда поезд тронулся, Джон принялся разглядывать свою жертву с такой настойчивостью, что мистеру Магнату пришлось спрятаться за газетным листом. – Мистер Магнат! – раздался наконец высокий звонкий голос Джона, и все взгляды обратились на него. – Можно мне с вами поговорить? Коммерсант появился из-за своего укрытия, стараясь не выглядеть неуклюже или покровительственно. – Конечно, мальчик мой. Как тебя зовут? – Джон. Все говорят, что я чудной ребенок, но это не важно. Мы будем говорить о вас. Мы все рассмеялись. Магнат поерзал на сиденье, но сохранил серьезное выражение лица. – Да уж, – сказал он. – Ты определенно чудной ребенок. Он оглядел находившихся в купе взрослых, ожидая подтверждения, и мы почтительно заулыбались. – Да, – ответил Джон. – Но, видите ли, с моей точки зрения, вы – чудной человек. Секунду Магнат колебался между изумлением и раздражением, но так как все, кроме Джона, рассмеялись, он избрал снисходительную усмешку. – Уверен, – сказал он, – что во мне нет ничего примечательного. Я всего лишь торговец. Почему ты считаешь меня чудным? – Ну, – ответил Джон, – меня считают чудным из-за того, что у меня больше ума, чем у большинства детей. Некоторые считают, что больше, чем следовало бы. Вы же чудной потому, что у вас больше денег, чем у большинства людей. Больше (как считают некоторые), чем следовало бы. Мы все вновь рассмеялись, на этот раз несколько нервно. Джон между тем продолжал: – Я пока не понимаю, что мне делать с моим умом. И мне стало интересно, знаете ли вы, что делать с вашими деньгами. – Мой дорогой мальчик, ты можешь мне не верить, но на самом деле у меня нет особого выбора. Постоянно возникают самые разные нужды, и мне приходится раскошеливаться.