– Конечно, могу, Хейзел. Это, черт возьми, моя жизнь! Она смотрела на него, уютно устроившегося между Ди и второй куклой, и ее поразило, что выражения кукольных лиц оставались по-прежнему игривыми и беззаботными, несмотря на то, что при них обсуждали. Они как будто приехали в чужую страну, почти не зная местного языка, и неверно истолковали разговор как простую болтовню ни о чем или намеренно пытались поддержать праздничное настроение на вечеринке, хотя назревал конфликт. Может быть, стоит поговорить об этом с Байроном. Гоголь, несомненно, мог бы создать секс-куклу, лицо которой изменялось бы в зависимости от того, что происходит вокруг. С другой стороны, идея все-таки была хуже некуда. К горлу подступила тошнота, когда Хейзел подумала, что люди захотят купить куклу, которая выглядит расстроенной, если на нее кричат, или куклу, которая может плакать. – Согласна, жизнь твоя. Так, может, спасем ее? Он сдвинул очки на кончик носа и прищурился, как обычно делал, когда был чем-то очень озадачен. Еще подростком, она называла это выражение лица «канцлер Крот». В этот момент отец напоминал подземное существо, которому пришлось выбраться на поверхность по служебным делам, чтобы заполнить какие-то документы от имени своего вида, хотя его отвращало все, что он видел при дневном свете. – Поэтому я ничего и не говорил, Хейзел. Подозревал, что ты захочешь сдать меня в какую-нибудь безумную лабораторию. Я не хотел, чтобы ты принимала это близко к сердцу, малышка. Даже будь мы с тобой ближе, я не гнался бы за вечной жизнью. Продолжать лечение я не собираюсь. – То, что с тобой делали – детский сад в сравнении с тем, что еще можно сделать. Нельзя просто так сдаться и помереть. Он улыбнулся, и для Хейзел это было больнее всего на свете. Лучше бы он закричал, что это не ее дело или что он, скорее всего, заболел только потому, что переживал из-за всех ее косяков. Он мог бы даже сказать ей, что только после смерти сможет наконец отдохнуть от нее, неудачницы. Все что угодно, что сохранило бы дистанцию, не позволило сблизиться с этим грубым человеком, за которого она, несмотря ни на что, не могла не переживать. Дистанция – их обоюдный выбор. Он мог идти своим путем, а она – своим. Но от его улыбки, которая сближала их, она не могла защититься. – Мишка-малышка, – сказал он. Ее замутило. Когда он в последний раз так ее называл? – Если чего-то слишком много – это тоже пытка. Это кино я уже смотрел. Я знаю, чем все закончится, и мне неохота снова это переживать. Я надеялся, что в твоей жизни что-то поменяется до того, как мои дела будут совсем плохи. Я не знаю, сколько мне осталось, но я хотел пощадить тебя. Как ты узнала? Хейзел подумала было соврать: она хотела, чтобы он поверил, будто она догадалась сама, благодаря своему собственному уму. – Байрон. То есть его шлем для сна, который я надела. Он диагностирует болезни у тех, кто рядом с тобой. Он снова сделал лицо канцлера Крота. – Понимаешь, о чем я? Мое время пришло. Мир, который имел для меня смысл, ушел на пенсию. – Не стоит прощаться с жизнью только потому, что кто-то изобрел этот дурацкий шлем. – Хейзел хотела понять причину, почему он отказывается от помощи, причину, которую она могла бы принять, но она так ничего и не добилась. – Это из-за мамы? Из-за того, что ты видел, как ее лечили? – Из-за того, что с меня хватит. Я хочу провести те немногочисленные дни, которые мне остались, в моем собственном доме в окружении красивых женщин. Или их дубликатов. Без разницы. Я никогда не отличался требовательностью. – Хорошо, – сказала Хейзел. Она медленно выдохнула. Несмотря на то, что это означало для его здоровья, она с трудом сдерживала улыбку. Как же велико было облегчение, что ей не нужно возвращаться в Центр. – Я здесь ради тебя. И буду с тобой до конца. Ее отец покачал головой. – Я ценю твою заботу, Хейзел. Хотя и не считаю, что это разумно. Тебе всегда было трудно держаться подальше от неприятностей, но сейчас ты бьешь все рекорды. – Папа, давай ты не будешь умирать в одиночестве. «И выгонять меня из дома», – добавила она про себя. – Хейзел, – он взял левую руку Ди и правую руку другой куклы, – я не останусь один. Вот для чего нужны девчонки. Познакомься с Рокси. Кстати, я считаю, что всем нам нужно выпить. – Ты беспокоишься о том, что будешь плохо выглядеть? Не надо. Это здорово, что ты не механизм! Тела разрушаются… Вот что Байрон хочет остановить, но в разрушении есть что-то особенное. «Особенное» – не лучшее слово. Правильное? Закономерное? Может быть, даже благотворное? В том, что мы конечны. Тело, пролежавшее в лесу достаточно долго, превратится в ничто. Мы – гости, которые убирают за собой. В каком-то смысле это значит, что мы хорошие. А если не мы, то наши клетки. Мне не хочется, чтобы тебе было неловко. Я уверена, ты и в мыслях не допускаешь, чтобы я меняла тебе подгузник или что-то в этом роде. Но для меня это доказательство, что ты настоящий. Ты – не какая-то фабричная штамповка. – Боже, Хейзел. Байрон реально промыл тебе мозги, да? О да. Хейзел подошла к зеркалу на стене и уставилась в него. То, что она смотрела на свое отражение, значило, что через несколько часов она будет смотреть на Байрона. Есть шанс, что папа передумает, когда ситуация усугубится. Она могла бы продолжать его уговаривать. Но он упрям, и прямо сейчас не сдвинется с места, поэтому она решила воспользоваться моментом и сказать Байрону, чтобы он шел куда подальше, ведь ей все равно скоро придется просить у него прощения – когда она позвонит сказать ему, что они передумали и готовы переехать. – Байрон, – сказала она вслух, – ему не нужна помощь. Но спасибо за предложение. – В отражении на заднем плане Хейзел увидела, как расширились глаза ее отца. – С кем ты там, твою налево, болтаешь? – затем он улыбнулся и спросил полушутливо. – Это зеркало ведь не какая-то шпионская камера, да? Байрон за нами не подсматривал? Хейзел подумать боялась, что вытворяли в гостиной ее папа и компания. – Не волнуйся, пап. Когда ты один, ты и правда один. По крайней мере, я так думаю. Я – совсем другое дело. – М-м? Хейзел, ты несешь какой-то бред. – Просто шучу, – сказала она. – Выкинь из головы. У Хейзел возникло смутное желание вернуться в бар и встретиться с Ливером, но тут же представила, как он выходит на работу к могиле ее собственного отца, и она, передумав, решила просто отдохнуть от всего этой ночью. Улечься спать в гробу на веранде, пока ее умирающий отец спит в соседней комнате с двумя женщинами, которые никогда не были живыми. Утром она постарается решить, как этот трындец разгребать. Что лучше: жить до конца дней под микроскопом Байрона за то, что об ее отце позаботятся? Или самоустраниться и заставить его экран померкнуть навсегда? Была ночь, и теперь, когда ей не нужно было спать рядом с Байроном, ей даже захотелось помастурбировать. Но тогда он увидит ее и узнает все постыдные сюжеты, о которых она думает, чтобы скорее достичь оргазма. Он услышит, как она стонет. Она не могла не думать о будущем: когда она станет старше, мягче и, возможно, потеряет форму, он увидит ее обнаженное тело, одряблевшие контуры, самую сокровенную картину, предназначенную только для глаз, смотрящих сквозь призму любви. Он увидит все. И даже если однажды она встретит кого-то особенного, всех, с кем она сблизится, он увидит тоже. Избежать слежки можно только исчезнув навсегда. Хейзел проснулась со жгучим желанием вымыть отцу ноги и подстричь ногти на ногах – церемониально, по-ученически. Может быть, она все сделала неправильно. Может быть, вместо того чтобы бесить Байрона, занимаясь сексом с бывшими заключенными и скрываясь, ей нужно было принять святые обязанности и жить в самоотречении. Это не имело бы такого значения, как должно, так как Байрон знал бы, о чем она думает, знал, насколько она несчастна, знал, что ее мученическая жизнь – просто спектакль. Но разве это ничего бы не стоило? «Нет», – сказала Хейзел вслух. Она посмотрела в широко раскрытые внимательные глаза пластикового фламинго, и ей показалось, что слово исходило от него, что он прекрасно все понимал. Байрон не испытывал сострадания, и Байрон не был ее хозяином. Она – не собака в клетке, которая укусила ребенка и должна теперь доказать, что она исправилась, чтобы ее отпустили. Что бы она ни сделала, Байрон никогда не скажет ей: «Я отпускаю тебя, ты заслужила». Свободу от него нельзя заслужить. Байрону пришлось бы уступить, а он никогда не уступает. У нее было три варианта: сдаться и вернуться к нему, жить в изгнании под наблюдением или умереть. Какой вариант был лучшим из худших, она не была уверена. Заботу о папе она воспринимала как личное искупление. Она сделала неправильный выбор, выйдя замуж за Байрона и прожив с ним столько лет. Даже если для Байрона не имело значения, сделала ли она что-то хорошее, для нее самой это было важно. Правда в том, что ее отец был тем еще брюзгой. Как человек, который не умирал от рака и жил за чужой счет, Хейзел понимала, что не имеет права жаловаться, но с ним было о-го-го как непросто провести вечер. Диана с Рокси только усложняли ситуацию – своим, пусть молчаливым, но участием, они, казалось, по умолчанию обеспечивали ему победу во всех спорах – расклад выходил трое против одного. Этим вечером они все вместе смотрели фильм о войне. Диана лежала на папиных коленях, как будто он только что перенес ее через порог их нового дома, одна рука обхватила его за шею и лежала почти естественно, голова была повернута к телевизору. Когда белые вспышки выстрелов освещали ее улыбку под яростный шум сражения, она производила впечатление законченной садистки. Она ухмылялась во время самых ужасных сцен, где крупным планом показывали выпотрошенных солдат. Казалось, каждый из них был ее личным врагом: она торжествовала, наблюдая, как они получают по заслугам. В своем халате, с лицом безмятежным после приема обезболивающего, папа Хейзел, казалось, тоже одобрял насилие. Пытался ли он, смотря такие фильмы, доказать свою маскулинность или что-то в этом роде? Если так, она его не понимала. Не было похоже, чтобы Диана и Рокси жаловались на его активность в спальне. Вместо того чтобы смотреть телевизор, Хейзел наблюдала за папой. Он был существом нового вида, Близким к Смерти, с которыми Хейзел раньше почти не общалась. Когда умирала мама, Хейзел намеренно от нее дистанцировалась: опасалась, что мать может от нее чего-то ожидать. Теперь же у нее возникла обратная проблема: Хейзел поняла, что сама ждет чего-то от своего отца, особенно учитывая тот факт, что в данный момент кроме него у нее никого не осталось. Наверное, она хотела с ним сблизиться. Когда уже начнутся слезливые ночные разговоры, и он раскается, что неправильно ее воспитывал, и попросит у нее прощения? Когда он наконец поэтично признается, что очень рад, что она у него есть и что, несмотря на неудачный брак и отсутствие работы, она освещает и превращает в праздник каждый его день? Когда он собирается передать ей бриллианты мудрости, собранные за почти полный жизненный срок? Хейзел всегда придерживалась геологического подхода к прозрению – если она чего-то не понимала, то только потому, что пока была новичком; ей просто нужно нарастить больше слоев опыта, чтобы придать смысл воспоминаниям и информации, которые у нее уже были, и найти ответы. Может быть, все обретет большую значимость, когда он не сможет сам о себе заботиться? Возможно, для того чтобы заслужить хоть какую-то нежность или благодарность, ей нужно нарушить табу – мыть его, пере-одевать. В какой-то момент что-то должно измениться, потому что иначе Байрон выиграет еще один спор. Хейзел нравилось думать, что природа достаточно мудра, хотя Байрон считал, природу скопищем несовершенств. Люди привыкли думать обо всем в природе как о естественном, а обо всем, что создано человеком, как о неестественном. «Природа неестественна, – сказал однажды Байрон. – Природа слаба. Смерть – это естественно, если вы ориентируетесь на природу. Зачем мне подписываться на систему, чей наилучший сценарий – деградация, приводящая к летальному исходу?» Если Байрон увидит, как она ухаживает за своим отцом до самой его смерти и что этот опыт ничего не приносит, разве это не доказало бы его правоту? Он бы только сильнее убедился, что все человечное – проблема, которую нужно и дальше решать. Хейзел хотела, чтобы ее отец стал доказательством того, что традиционный жизненный цикл имеет неотъемлемую ценность. Мысль о том, что есть лазейка, что скоро технология сможет разорвать этот порочный круг и растянуть продолжительность жизни до бесконечности, выводила трагичность всех предыдущих смертей на новый уровень, в том числе трагичность смерти Филлис, ведь получалось, что один из рождественских вечеров Хейзел был испорчен совершенно зря. И это усиливало ощущение собственной неполноценности, которое тянуло под ложечкой, – если ей было трудно наслаждаться естественной продолжительностью жизни и считать ценным нынешний опыт, что она будет делать с вечностью? Из-за постоянной байроновой слежки ей еще больше хотелось найти счастье, и это только затрудняло поиски. Каждый ее провал, в личной сфере и в любой другой, усугубится тем, что Байрон будет его свидетелем. – Пап? На днях ты сказал, что можешь умереть в любой момент. То есть, конечно, мы все можем, но ты сказал, что это вполне вероятный исход для тебя лично. Что, я считаю, было преувеличением – еще одна причина отправиться в клинику Гоголя и проверить, как обстоят дела с раком. Но, допустим, ты прав. Конец может наступить через час. Почему ты хочешь провести последние минуты своей жизни за просмотром фильмов о войне? Его лицо застыло, скривившись: на экране два солдата пытали вражеского военнопленного, чтобы выведать нужные сведения. Он не ответил. Неподвижность ее отца, Ди и Рокси как будто была приемом из фильма ужасов. Что, если ее отец на самом деле только что умер и его душа вселилась в тело Ди? Что, если ей придется провести остаток жизни со своим отцом, дух которого поселился в теле сексуализированной женщины-манекена? Или что, если Ди была тайно одержима злым демоном – он дремал внутри нее, ожидая, когда его разбудит звук автоматных очередей, и этот фильм запустил процесс? Казалось, что, если Хейзел протянет руку над Дианой и положит два пальца на шею папе, чтобы проверить пульс, кукла может проснуться и цапнуть ее за запястье. Хейзел встала и медленно начала наклоняться над ним. – Для катарсиса! – наконец рявкнул ее отец; Хейзел отскочила назад. С каждым его словом Диана слегка приподнималась и опускалась, качаясь на волнах бурлящего моря диафрагмы ее отца. – Я умираю от рака. Что ты хочешь, чтобы я смотрел, мультики с котятками? Я в окопе, Хейзел. Я в кроличьей норе, и меня вот-вот пристрелят. – Он указал рукой на телевизор. – Это мои люди. Что ты вообще здесь делаешь, почему сидишь без дела? Жила бы лучше свободной жизнью. В идеале, сама бы на нее зарабатывала. Возможно, ты скоро почувствуешь, что и от тебя смердит смертью. У смерти действительно есть запах. Она воняет. Думаешь, ты сможешь подцепить нового мужчину, если от тебя будет разить? Хейзел велела себе быть объективной. Она не могла предугадать все плохое, что может с ней случиться, но это означало, что и хорошее может произойти с той же вероятностью. Она хотела увидеть – «но не для тебя, Байрон!», – тут же добавила она про себя – что будет с ее отцом. Если в умирании действительно не было ничего особенного, если в жизни не было ничего особенного, то, возможно, ее самовольный уход не имел бы никакого отношения к Байрону, и так она могла бы ему отомстить. Она бежала бы от чего-то большего, чем он, даже большего, чем человек, который знает все о ее жизни. Она бежала бы от того факта, что ничто в природе и ничто в мире технологий Байрона не может спасти ее от отчаяния. Она зря беспокоилась, что Байрон отправит за ней наемных убийц. То, что он сделал, было гораздо лучше. Он в какой-то мере убедил ее нанести себе удар самой. В тот вечер Ливера не оказалось в «Запятнанной розе». – Вы его видели? – спросила она барменшу. Та оттягивала перед зеркалом щеку, держась за уголок рта – очевидно, высматривала что-то на слизистой. Она покачала головой. – Не видела. Причем весь вечер, никогда такого не случалось. Думаю, можно бояться самого худшего. Обычно он всегда здесь, и то, что сегодня его нет, значит, что он физически не смог прийти. И не в том смысле, что он набрался, скорее, его искалечили или убили. Я бы посоветовала обзванивать больницы, но сам он туда ни за что бы не обратился. Хейзел сглотнула. Байрон не стал бы размениваться на мелочи, да? – У вас есть машина, которой я могла бы воспользоваться? Барменша убрала руки ото рта и повернулась, оглядывая Хейзел. – Я бы разделила вопросы, – сказала она. – Машина у меня есть. – Мы с ним переспали, – добавила Хейзел. – И как это связано с моей машиной? – всполошилась женщина, что-то подозревая. – Никак. Я к тому, что я правда очень переживаю, – Хейзел помолчала. – Мой бывший узнал, что мы переспали, и я хотела бы проверить, все ли в порядке. Но живет он не близко. Думаю, я смогу вспомнить дорогу, но мне нужна машина. Женщина подернула плечами и потянулась за ключом. – Если тебя остановят в этой машине, ничего хорошего не жди. Меня не волнует, угонишь ты ее или нет. Зато будет волновать кое-кого другого, и я скажу тебе, как женщина женщине, ты вряд ли захочешь, чтобы эти борцы за справедливость висели у тебя на хвосте. В противном случае тебя ждет ад. – Нет, – повторила Хейзел. Она решила сделать это слово своим новым автоматическим ответом, который ее мозг мог выдавать в неудобных ситуациях или если она прослушала вопрос. Социальное давление, казалось, подталкивало ее в другом направлении – нужно, чтобы она кивала и соглашалась со всем. Светилась робкой улыбкой, которую можно истолковать так, как удобно слушателю. Но, побывав замужем, Хейзел не знала худшего сочетания, чем неопределенность и согласие. Нужно знать всю историю во всех подробностях, только тогда ты владеешь ситуацией. Только так можно избежать брака со злым техническим гением, занимающимся научными проектами. – Если найдешь его, будь добра, вызови скорую, а не вези его в больницу на машине, – сказала барменша. – Тканевая обшивка. У меня нет времени ее драить.