– Хорошо, – ответила Хейзел. Автомобиль был старой модели, самой вместительной из класса легковушек. Езда напоминала то ли буксировку, то ли распахивание целины. Она затормозила, и на крышу машины тут же что-то глухо шлепнулось. Хейзел вышла и обнаружила на крыше крупный ботинок из змеиной кожи. Это Ливера? Она посмотрела на дерево, то же самое большое дерево, об которое они припарковались в прошлый раз, но не заметила хозяина ботинка. Она не могла вспомнить, носил ли Ливер обувь вообще. Но что, если там правда был он? Что могло загнать его на дерево? Хейзел заметила, что бежит – сначала трусцой, а потом на всей скорости. Она годами не занималась физическими упражнениями – с Байроном у нее всегда было желание быть невидимой, а невидимость равнялась тишине. Не шевелись, чтобы тебя не заметили. Слейся со стеной. От лачуги Ливера ничего не осталось. На ее месте стоял знак, объявляющий эту территорию собственностью «Гоголь Индастриз». О нарушителях будет доложено. Там была одна единственная камера, установленная на палке, крошечный шарик, который, судя по звуку, повернулся, чтобы сфокусироваться на ее лице. Камера сделал несколько снимков. Она не знала, бежать ли ей, разрыдаться или показать средний палец. Она побежала. Ей нужно было вернуться домой к папе; машину она могла оставить в нескольких кварталах отсюда с ключами внутри. Машина волновала ее меньше всего на свете. Хейзел сразу отправилась на задний двор отцовского дома. Она была уверена, что там найдется еще один сейф, а в нем будет телефон, как будто она вовсе ничего не трогала. В эту игру Байрон мог играть вечно – она избавляется от сейфа каждый день до конца жизни, а наутро каждый раз находит новый. Сейф отличался от предыдущего. Когда что-то в механизме щелкнуло и зажужжало и микрозамок открылся, внутри был тот же самый набор электроники. Но на гаджетах лежало ожерелье Ливера. Видеозвонок от Байрона уже высветился на экране – тот ждал. Руки сложены на коленях, взгляд устремлен на ряд мониторов. – Я все видела, – сказала Хейзел. – Ты арестовал Ливера или что? – Больше всего на свете Хейзел хотелось швырнуть смартфон о стену дома, чтобы изображение Байрона разбилось на тысячу осколков. – Это уже слишком. Отпусти его. – Она помолчала. – Я вернусь домой, как только узнаю, что с Ливером все хорошо, даже если мой папа не согласится на лечение. Ты доволен? Ты успешно договорился об обмене заложниками. Побег из Центра не стоил страданий других людей. – Как же я рад слышать, что ты возвращаешься! Мы все по тебе скучаем. – Я вернусь, если увижу, что он в порядке. Байрон сжал губы и протянул что-то вроде «хм-м». – О ком ты говоришь? Хейзел сглотнула. – Ты ведь не приказал его убить, да? Адамово яблоко Байрона радостно подпрыгнуло. Раньше она разглядывала его, похожее на мячик для пинг-понга, и думала, что крошечное сердце Байрона легко поместилось бы в нем полностью. – Хейзел, кого «его»? Ты как будто говоришь о воображаемом друге. О ком-то, кого не существует. Знаешь, что получается, когда ты пытаешься найти в интернете кого-то воображаемого? Ты не находишь ничего. Вот ты существуешь, я могу это доказать, пробив тебя в сети. Там куча упоминаний. Ты отмечена на фотографиях как моя супруга. Нижние отделы кишечника как будто наполнились ледяной, но вместе с тем расплавленной медью. Ощущение начало подниматься вверх, и ей захотелось вскрыть себе живот посередине, вынуть все органы и закопать их. Они кричали внутри нее, как младенцы, которых нужно запеленать. – Я живу в другой реальности, не в твоей реальности интернета, – сказала Хейзел. Она говорила медленно, тихим голосом. Ее накачали безысходным отчаянием, как наркотой. – Знаешь, это ведь многое говорит о мужчине, – продолжал Байрон. – Или, скорее, о человеке вообще. Если кто-то умирает и никто ничего об этом не знает… ты понимаешь, к чему я клоню. Но тебе не нужно волноваться об этом, Хейзел. Благодаря мне, ты существуешь. Но не останавливайся на достигнутом. Ты – неотъемлемая часть чего-то действительно грандиозного, над чем мы работали годами. Ты воплощаешь работу ценой в миллионы долларов, ты – это годы новаторских исследований. Ты важна. Я предлагаю тебе настоящее сотрудничество. Важнейшее место в моем наследии. Глупо дальше тратить время впустую. Возвращайся домой и подумай о том, чтобы взять с собой своего отца. Возможно, мы сможем спасти ему жизнь. Если она отложит ответ, то разговор закончится быстрее, чем если она откажется. – Мне нужно время, чтобы оплакать Ливера, – сказала Хейзел. – Очень жаль, знаешь ли, что его никогда не существовало. Байрон вздохнул. – Ну хорошо. Можешь потянуть резину еще немножко. Но прошу, не испытывай мое терпение. Ты можешь оплакивать его здесь сколько душе будет угодно. Я даже могу выдать тебе черную вуаль. Все, что захочешь, Хейзел. Я знаю, как поддержать. Звонок прервался, и Хейзел обнаружила, что лежит на траве заднего двора и ползет к стеклянной двери на крыльце. Добравшись до нее, она прижалась лбом к стеклу и замерла в ожидании, как питомец, которого выпустили погулять. Хейзел хотелось бы, чтобы у ее папы была собака или кошка, любое животное, которое могло бы ее утешить. Ее родители всегда были против домашних животных. «Живым существам, которые не носят нижнего белья, не место на моем диване, – говорила мама. – Кроме того, собаки не могут испытывать чувство вины. А если и могут, то недостаточно. Недостаточно для того, чтобы мне захотелось с ними общаться». Хейзел стала биться головой о стекло, без особого энтузиазма пытаясь его разбить или хотя бы причинить себе боль, или, может быть, отключиться, если она побьется так достаточно долго. – Вам с мамой никогда не было до меня дела! – вдруг закричала она. Она кричала сквозь стекло на своего папу, хотя его даже не было в комнате. В стекле она видела собственное отражение, так что, по сути, она кричала сама на себя, но от этого разошлась еще сильнее. – Думаешь, я просто так вышла замуж за монстра? Ты в курсе, что вздрагиваешь каждый раз, когда я вхожу в комнату? Не очень-то это полезно для самооценки. Я не раз спрашивала себя: человек ли я вообще? Или перекати-поле из стекловаты? Или, может, вирус полиомиелита? Хейзел заметила, что теперь рыдает уже истерически и все лицо стало мокрым и липким. Когда она начала биться в стекло не только головой, но и кулаками, звук стал такой, будто запустили фейерверк. Как будто если бы она наделала достаточно шума, дом ее папы превратился бы в дом родителей ее мечты. Безвкусная обстановка комнат свидетельствовала бы, что здесь живут не суровые отшельники, а добрые родители, которые не были ни мрачными, ни циничными и потому не слишком парились о дизайне. Хейзел часто размышляла о том, как могла бы измениться ее жизнь, если бы ее воспитывали люди, которые знали, что она может чего-то добиться, и убедили бы в этом ее. Родители, которые были бы полны энтузиазма и поддерживали бы ее во всем, приговаривая что-то вроде «неудача – это тоже шаг к успеху». Родители, которые были бы политически активны в борьбе за социальную справедливость и не основывали бы свои решения на ксенофобских рассуждениях, подхваченных от повара или официанта в закусочной на углу, которые считали, что Гитлер, конечно, не был святошей, но у него было много хороших идей, которые не следует смешивать с кровью Холокоста. – Я правда благодарна за то, что вы надо мной не издевались, – уточнила Хейзел. – Я никогда не голодала, меня не держали в клетке и не тушили об меня сигареты. Думаю, хреново было только то, что многие родители любят своих детей, а вы меня не любили. Еще хуже, что если я и сама не слишком вас любила, то хотя бы всю жизнь хотела, чтобы вы любили меня, а вам было все равно, люблю я вас или нет. Теперь она всерьез пыталась разбить стекло. – Ты же знаешь о том, что люди, умирая от голода, начинают есть несъедобное? Траву, землю и прочее. С любовью выходит то же самое. Если тебе очень хочется быть любимым, ты начинаешь поглощать вредные суррогаты вроде внимания и собственничества. Знаешь, что я подумала, когда в первый раз встретила Байрона? «Кажется, он меня не ненавидит. С этим можно работать». – ПРЕКРАТИ! – крикнул ее отец, подъезжая к стеклу с другой стороны. – Святые угодники! Что тут происходит? Он открыл дверь и оглядел разводы крови, которые оставила Хейзел, разбив себе костяшки. – Тут ведь всегда незаперто. Господи, посмотри на себя. У тебя эмоциональный срыв? Я не хочу говорить про чувства. Могу помочь разве что тем, что освобожу тебя от бытовых дел по дому, которые ты вообще-то не должна игнорировать, особенно учитывая состояние моего здоровья и мобильности. Заходи, закрой за собой дверь и не мой сегодня ни одной тарелки. – Ты умираешь, – сказала Хейзел. – И отказываешься от медицинской помощи. Создается впечатление, что я не очень-то тебе нужна. – О, Хейзел. – Он провел ногтями по волосам на груди под халатом. – Мне просто нужно немного тишины и покоя. Это он о смерти? Или про сегодняшний день? Или и то и другое? – Ливер мертв, – почти прошептала Хейзел. – Кто-то его убил. – Боже мой, – сказал ее отец. Тишина наполнилась механическим звуком, когда он проехал на «Раскле» на несколько дюймов назад, а затем вперед, размышляя. – Пойди на кухню и налей себе чего-нибудь выпить, а потом присоединяйся к нам с девочками в гостиной. Мы будем смотреть «Свою игру» и притворимся хотя бы на полчаса, что все вокруг не катится в тартарары. Используй шанс, пока есть возможность. Ей не хотелось делать вид, что у нее все в порядке, но выпить она была не против. Повзрослев и выйдя замуж, Хейзел поняла, что даже если ты совсем не можешь притворяться, можно просто сидеть и не отсвечивать. Ни с того ни с сего Хейзел вспомнила о водителе, который обычно возил ее от Центра до дома и обратно. Он ей нравился; у него была семья. Байрон мог причинить боль всем этим людям. Она тут же отругала себя за эту мысль. Поскольку он получал все ее мысли, любые ее опасения могли стать инструкцией к действию. Скоро она ему позвонит. «Я скоро поговорю с тобой, Байрон», – подумала она. Она дождется, пока ее отец ослабеет настолько, что не сможет сопротивляться и позволит оказать себе медицинскую помощь. 14 Папа каждый день говорил ей, что ему, возможно, осталось жить всего несколько недель, но Хейзел учитывала, что он всегда ждал самого худшего, а в итоге выходило не так плохо. Когда она была ребенком, перед каждым летним отпуском, в который они отправлялись на семейном седане, Хейзел с мамой собирали вещи, а папа произносил длинную речь о том, что следующая неделя будет худшей тратой времени и денег, которую только можно представить: каждый мотель, где они остановятся, окажется крысиной норой с нерабочей сантехникой; в простынях будут кишеть паразиты; все туристические точки будут битком набиты людьми, цены завышены, а на улице будет слишком жарко. «Я весь день проведу на ногах, у меня вылезет сыпь в паху, а потом мы вернемся в мотель, и какая-нибудь клопиха с тяжелым животом будет ползать по моему бедру, пока я сплю, и откладывать яйца в открытые раны». Но каникулы и мотели ни разу не оказались такими ужасными. «Боже! – восклицал он, когда они были уже на пути домой. – Нам и правда повезло. Мы прямо счастливый билет вытянули». Однако на этот раз ее отец, возможно, недооценил ситуацию. Температура не спадала; ни от чего не становилось легче. Хейзел продолжала уговаривать его поехать с ней в медицинский центр, но у него все еще хватало сил показушно плевать на пол и отказываться. – Я никуда не поеду, – упрямился он. – Но и тебя здесь никто не держит. Хейзел хотела бы, чтобы это было неправдой, но в какой-то момент стало ясно, что его угасание не родит между ними эмоциональной близости. Он попросил ее уложить Диану и Рокси на кровать рядом с ним. Она предполагала, что скоро его обмороки станут глубже и будут длиться дольше, и тогда она позвонит Байрону и скажет, что можно их забирать. Она хотела бы сказать кое-что своему отцу, пока вокруг нет медицинского персонала, в том числе и неприятные вещи, но сейчас было неподходящее время, чтобы ругаться. Он спрятался в своей пещере, и Хейзел знала, что он предпочел бы остаться там один. Он хотел подойти к концу своего срока, не выставляя свою немощность и смущение на обозрение широкой аудитории. По крайней мере той, что состоит из живых людей. Не обремененные физическими потребностями, Ди и Рокси могли дежурить круглые сутки. Возможно, реалистичные манекены могли бы быть хорошим решением для паллиативной медицины. Их можно было бы проектировать специально – например, полные груди Дианы можно наполнить морфием. Тело Рокси могло бы открываться по команде и превращаться в кушетку. Саму Хейзел удручало или даже, возможно, разочаровывало, что, хотя ее отец был смертельно болен, в целом она все еще не ценила его так, как должна была бы. Она пробовала смотреть телевизор на кровати вместе с ними, она надевала куклам маски для глаз, чтобы выглядело, будто они спят, умиротворенные и неподвижные. Но вместо того, чтобы умереть, ее отец как будто тоже превращался в куклу. Но вот запах. У смерти и правда был запах. Хейзел оставляла окно спальни открытым, хотя чувствовала себя при этом более уязвимой. Логики в этом не было; оконное стекло не имело никакого значения для Байрона. К тому же он уже обосновался в ее сознании. Но ему было куда легче добраться до нее, когда комнату от улицы отделяла одна только занавеска. Она выглядывала из окна по меньшей мере раз десять на дню, опасаясь, что он каким-то образом незаметно для нее перевез весь ее дом на склад Центра. Она вздыхала с облечением каждый раз, когда, выглянув во двор, видела пальмы, а не бетонные стены бункера. Хейзел решила пойти посмотреть телевизор в гостиной. Она нашла ситком об озабоченной матери-одиночке, которая каждую ночь организовывала тайные занятия йогой у себя в гостиной, когда ее дети ложились спать; все движения и позы, которым она обучала, были предназначены для того, чтобы делать куннилингус самой себе, так что в течение двух часов матери-одиночки пили красное вино, затем ложились на коврики и вылизывали свои промежности. Звуковым сопровождением служила медленная джазовая музыка, в которую время от времени врывался хор иступленных скрипок. «Слушайте», – сказала одна из женщин. Все они, тяжело дыша, развалились на матах после сеанса; их тонкие ноги переплелись, образовав гнездо из обтянутых спандексом и лайкрой веточек. «Очень здорово, что мы можем вот так вот себя трогать. Сильные и независимые и все такое. Но почему мы никогда не прикасаемся друг к другу? В смысле, мы ведь все здесь только для того, чтобы получить разрядку, верно? Почему мы занимаемся этим по отдельности?» Остальные женщины тихонько захихикали. «Но тогда это уже не йога получается. А оргия!» Теперь все засмеялись в голос. «Оргии на занятиях – это все-таки слишком», – сказала третья. Когда их интимная жизнь стала увядать, Байрон установил кое-что для Хейзел в душе и в постели. «Тебе, кажется, все меньше нравится этот аспект нашего общения, – сказал он ей. – Ну хорошо. У меня уже давно есть эффективные способы довести самого себя до оргазма. Я бы хотел, чтобы и ты могла ими пользоваться. На физиологическом уровне ежедневный оргазм полезен для здоровья. Я вынужден настаивать на том, чтобы ты и в дальнейшем придерживалась моногамии, из социальных соображений. Мы, конечно, могли бы провести мониторинг потенциальных партнеров и принять меры предосторожности от болезней и беременности, но мы не сможем сохранить все в секрете, а обнародование такой информации серьезно навредит нашему имиджу в СМИ. Мы – очень счастливая пара и довольны друг другом. Вот кто мы для всех. В общем, я убедительно прошу тебя прикасаться к себе почаще и найти действенный способ получения разрядки. Это сведет к минимуму любое искушение разрушить наш с тобой союз. Я прекращу все физические проявления чувств к тебе, пока ты не попросишь меня об обратном». «Что ж, – подумала тогда Хейзел, – вот и все». Она опробовала девайсы, и они оказались эффективными. Но… слишком эффективными? Они доводили дело до конца за считанные секунды, так что кульминация превращалась в какой-то рефлекс. После этого у нее возникало ощущение, что она посмотрела видео в ускоренном режиме, и ей нужно вернуться и пересмотреть его на нормальной скорости, чтобы разобраться, что произошло. Кроме того, она знала, что Байрон, скорее всего, отсматривал записи с камер наблюдения за то время, когда она пользовалась приборами. «Итак, когда ты трогаешь себя, – спросил он ее однажды вечером, – о чем ты думаешь?» Хейзел сглотнула и рассмеялась. «На самом деле, у меня нет времени думать с этими твоими штуками», – пошутила она, но, если бы она была честна, ей пришлось бы признаться, что она представляет, как занимается сексом со всеми, кого когда-либо видела, а Байрон стоит рядом и наблюдает за ними. Причем личное присутствие было ключевым моментом. Недостаточно, если он будет смотреть с экрана. Он должен полностью отвлечься от работы и просто стоять там, зная, что Хейзел и тот, с кем она трахается, тоже знают, что он там. Он не мог спрятаться. Она забросила приборы, чтобы его позлить. Любой ее отказ делать что-то полезное для здоровья выводил его из себя, как и то, что она не пользовалась телефоном и другими девайсами. Хейзел моргнула. Экран телевизора в гостиной только что окрасился в странный небесно-голубой цвет. Секунду назад она наблюдала, как женщина в укороченных леггинсах театрально поднимает зажатый межу пальцами ноги бокал с вином и, свернувшись кренделем, подносит его к рту, а потом, оставаясь в позе уттана падасана, пьет через экстравагантного вида соломинку. Теперь на экране не было ничего. Хейзел встала, чтобы стукнуть по корпусу телевизора, как делал ее папа, когда она была маленькой. Она с ностальгией вспомнила о тех днях, когда люди от души колотили технику, если что-то не работало. Судя по тому, что говорил папа, он был на ее стороне. «Тупые мобилки! Люди носятся с ними так, будто это фарфоровые яйца, в которых находится зародыш младенца Иисуса». Теперь все старались уберечь гаджеты от повреждений, а не стукнуть их еще разок посильнее. Некоторые из сражений ее отца с их старым телевизором обретали эпический размах. Он обращался с ним так, словно телик был бешеной коровой, ворвавшейся к ним гостиную. «ХЕЙЗЕЛ» – внезапно высветилось на экране. – Вот же блин, – сказала Хейзел. «ХЕЙЗЕЛ, ТЫ ДОЛЖНА НАДЕТЬ ШЛЕМ. ЭТО СРОЧНО. ДАЙ НАМ ПРОВЕРИТЬ СОСТОЯНИЕ ТВОЕГО ПАПЫ. ЕГО НУЖНО ГОСПИТАЛИЗИРОВАТЬ. ПОЗВОЛЯТЬ ЕМУ МУЧИТЬСЯ ДАЛЬШЕ НЕГУМАННО».