Из тени в свет перелетая… Против лома нет приема. Пословица Корсика, 20 июня 1921 года Дорогой брат, вот уже месяц я живу на прекрасном острове. Не сердись, что так долго не давал о себе вестей, я все ждал оказии передать письмо в Россию. Теперь, столько месяцев спустя, все, что происходило со мной, начиная с дня, когда наша невиданная флотилия покинула крымские берега, уже словно подернулось дымкой, и вспоминается отдельными синематографическими картинами. Вот Крым, Севастополь. Красные подошли к заливу Сиваш. Барон Врангель зачитывает приказ о эвакуации. ”Дальнейшие пути наши полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем сил и разума одолеть и пережить русское лихолетие.” Мы молча слушаем, стоя под холодной осенней моросью. Дисциплинированно и четко армия грузится на корабли. Конные казаки спешиваются, целуют и обнимают своих лошадей. Порой слышны револьверные выстрелы — некоторые предпочли убить верных животных, чем предоставить их неизвестной участи. Солдаты и офицеры с худыми котомками помогают взойти на борт гражданским, не пожелавшим остаться в обреченном краю. Я несу на руках чьего-то плачущего ребенка. Наша флотилия, подготовленная принять 75 тысяч человек, оказалась нагруженной более чем вдвое… Русские корабли ровной цепочкой уходят от родного берега, траурно дымя трубами. Десятки судов и суденышек идут под Андреевскими флагами. Оставленный на произвол судьбы город опустел, притих и съежился. Пять дней пути до Константинополя. Неделя на рейде этого города, который не торопится впускать толпы “крымчан”. Невообразимая давка: спали мы штабелями в грязных трюмах и повсюду на мокрых палубах. В WC стояли часами. Юнкер, дама или генерал — все уравнялись в правах на кружку воды или кусок протухшей селедки. Помыться хотя бы морской водой представлялось недоступной мечтой. Пропали всякие понятия о стыдливости, дамы запускали руку в декольте, чтобы изловить вшу. Эти дни я не могу вспоминать без душевной дрожи. Армейский лагерь в каменистой “Долине роз и смерти” в турецком Галлиполи, где разместили наши части. Особо тяжелые первые недели: холод, голод, жизнь в палатках и полуразрушенных бараках. Помогала железная дисциплина, очень занятая жизнь диктовала свой ритм: утренняя поверка, занятия воинским артикулом, наряды по гарнизону или походы в горы за хворостом. Чуть позже появилась радость для души и тела — библиотека и театр, матчи в футбол. Помню, что испытывал невероятную гордость при виде этого чуда, этого русского духа, что стержнем держал всех нас на чужбине еще крепче, чем на Родине. «Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга» — говорил нам барон Врангель несколько месяцев назад. Все мы в те первые дни воспринимали наше положение как временное, убежденные в скором возвращении на Родину. Да и сама моя юность не допускала черных мыслей. Но уже в марте появились первые признаки недовольства со стороны наших благодетелей, французских властей. Пошли слухи, что деньги на содержание армии отпускаются все неохотней, что самим своим существованием мы угрожаем нарушить хрупкое европейское равновесие. Хотя вряд ли французы остались в накладе, за нашу эвакуацию и крайне скромное содержание в Турции им отдан весь прибывший из Крыма флот. Дорогой брат, теперь я должен закончить мое письмо, а ведь не написано еще и половины, но корабль, с которым на континент уезжает мой знакомец, вот-вот отчалит. С нетерпением жду от тебя вестей! Целую ручки твоей Дарьи Петровны. Будьте здоровы и благополучны. Искренне любящий тебя, Андрей Голицын. Случайностей не бывает? Переходя улицу, оглянись по сторонам. (правило уличного движения) Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год Смеркалось, вдоль дороги бледно светили редкие фонари. Был тот час вечера, когда все добропорядочные граждане сидели за семейным ужином, вернувшись с работы-учёбы, а время любителей ночных развлечений ещё не настало. Всякое движение на дорогах и тротуарах маленького парижского пригорода почти прекратилось. Спрыгнув с кладбищенской ограды, я побежал вдоль шоссе, стараясь держаться вплотную к стене и лихорадочно соображая на ходу, что делать дальше. Сзади послышался шум мотора — откуда? только что была пустая дорога! — я оглянулся на бегу. Маленький “Ситроен” резко затормозил, пассажирская дверь рывком распахнулась, оттуда выглянула лохматая девчонка и крикнула по-французски: — Мсьё, может подвезти? Не раздумывая, я запрыгнул на сиденье и машина рванулась, набирая скорость. Я еле успел захлопнуть дверь. — Спасибо! — Да не за что. Там какие-то люди лезли через забор, это за тобой? Чего ты натворил? — любопытно спросила девчонка, ухитряясь смотреть одним глазом на меня, а другим на дорогу. — Без понятия! Первый день как приехал сюда, пришел повидать знакомого, а тут, откуда ни возьмись… Твою ж мать, сходил за хлебушком, — пробормотал я по-русски. Девчонка удивилась: — Ты шел в булочную и на тебя напали? Я повернулся и, наконец, рассмотрел её. Не такая уж и девчонка, лет двадцать пять, растрепанные белые волосы, возбужденно блестящие глаза. — Какая еще булочная?… А! Не обращайте внимания, непереводимый фольклор. Стоп, вы по-русски понимаете? — Немножко понимаю, — кивнула она. — Я с туристами работаю, русских много приезжает, так что хочешь-не хочешь, а выучишь. Но давай лучше на французском, ты хорошо говоришь. — Ладно, — я потер лицо, посмотрел на руки. В быстро мелькающих полосах света от фонарей рассмотрел, что левая вся в темном и липком. Я осторожно потрогал ухо. Ерунда, царапина, по касательной задело. — Что там у тебя, покажи? — она повернулась, даже не подумав снизить скорость. Полосы фонарного света давно уже слились в непрерывный стробоскоп. — Ого! Сильно болит? Потерпи немножко, скоро приедем, заклеим. — А куда мы едем-то? — спохватился я. — Спасибо, конечно, большое, но вы меня лучше высадите где-нибудь здесь. — Ага, “высадите”! И далеко ты уйдешь, такой прекрасный собой, да еще не местный? Сам подумай — район тебе незнакомый, по темноте у нас тут банды всякой шпаны гуляют, полиция еще набежит сейчас, а тут ты, весь из себя подозрительный, в кровище. Загребут и разбираться не станут, кто там на кого напал. Понимаешь, да? — она проскочила пустой перекресток на красный. — Я живу рядом, зайдешь, хоть умоешься. Я немного подумал и решил, что совет дельный. На шпану, конечно, наплевать, а вот царапину и правда надо хотя бы заклеить. И грязную майку переодеть. И понять, что это такое было! Хотя забавно, конечно, что такая соплюшка строит планы по моему спасению. И кстати… — Спасибо за помощь. Вас как зовут? Меня Александр. — Александер? А попроще никак? И почему ты мне “выкаешь”, я что, так старо выгляжу? Или ты такой сноб? Хотя вроде не похож, — она оценивающе скользнула по мне взглядом. — Я Иза. Вообще-то Изабель, но не люблю. Звучит напыщенно, как в кино. Так что просто Иза. — Можно и попроще, друзья зовут Санчес, — еле вклинился я в её бойкую болтовню. Сложно так с ходу перейти на “ты” с незнакомым человеком и мне пришлось сделать над собой ощутимое усилие. Выглядеть снобом решительно не хотелось, а у французов с “ты” и “вы” и правда все намного проще, чем у нас. — Слушай, Иза, говоришь, видела этих людей? А они тебя? Иза свернула в тихий дворик, остановилась у подъезда трехэтажного дома. Немного подумав, рассудительно сказала: — И они меня, наверное. Я еще затормозила около них, рассмотреть, что там такое. Я на Русское кладбище группы часто вожу, обычно там вечером все закрыто и пусто. А тут еду, трое копошатся у калитки и на меня уставились так нехорошо. Ну я и рванула оттуда, еще не хватало во всякое дерьмо влезать. А потом смотрю — ты бежишь, а эти через ограду уже лезут… — она выбралась из машины, прихватив с заднего сиденья спортивную сумку. — Ну, что, идём? Я здесь живу. В квартирку Изы пришлось топать на последний, третий этаж. Я вошел в открытую хозяйкой дверь и быстро осмотрелся: в единственной большой комнате один угол оборудован под кухню, дальше широкое окно, балкончик с двумя стульями и пепельницей на ножке. Диван-раскладушка со смятыми простынями, рядом на маленьком столике остатки завтрака — одна кофейная чашка, одна тарелка. Больше рассмотреть не удалось, Иза за руку потащила меня в ванную. Сама смущенно сгребла в кучу развешанное на крючках белье и принялась рыться в аптечке. — Давай сюда свою боевую рану, — она прижала мне к уху резко пахнущий спиртом ватный шарик. Надо же, и крови она не боится и шока от всей ситуации что-то не заметно. Может, еще не накрыло на адреналине? — Шрам останется, наверное. Может тебя в госпиталь отвезти? Там бы зашили. А вдруг заражение? А вдруг столбняк? Я зашипел, когда она прижала вату слишком сильно: — Значит, остолбенею! Наплевать на шрам, само заживет. И я не понял, какой еще госпиталь, смеешься что ли? И кстати, мы где? В смысле, мы еще в Сент-Женевьев? — Нет, это уже район Версаля, но это недалеко, а тебе куда надо? — Надо сходить в одно место в Сент-Женевьев. И побыстрее бы... Иза посмотрела скептически и я тоже перевел взгляд на себя в зеркало. Мда… Хорош. Ухо заклеено щедрой полосой пластыря, майка вся в подозрительных пятнах, на боку дыра. — Точно сотрясения мозга нет? Куда тебе в таком виде… — Иза собрала в кучу окровавленную вату и обрезки пластыря. — Давай утром тебя отвезу, куда там тебе надо? Я помотал головой: внутри перекатился туда-сюда громыхающий шар. В виске что-то стрельнуло и отдалось звоном в ухо. А почему бы и нет… — Где-то тут рядом, я потом в сети поищу адрес. Ладно, если приглашаешь… Иза удивленно остановилась на пороге ванной. — Но-но, ничего такого, мальчики налево, девочки направо. Дружба, равенство, братство… Андестенд?