— Уж и не надеялся, что от Галицыных кто-то придет, — старик Родионов, который на мой вопрос об отчестве только отмахнулся, разлил водку в три стопки, одну накрыл ломтиком черного хлеба. — Думал, так и помру, не выполнив просьбу прадеда твоего. Давно уже от твоих вестей не было. Ну, не чокаясь! Я махнул стопку и закурил, посматривая на Родионова, который расстелил чистую тряпицу на краю стола и теперь нарезал сало прозрачными ломтиками. Сколько же ему лет? С дедом он дружил, прадеда тоже давно знал… Все в тесной комнатке приходского дома, где мы сидели, напоминало музейную экспозицию “Русский быт 19-го века”, на которую однажды маленького меня затащила неугомонная мама: связки засохших трав на стене в углу, тяжеленные дубовые стулья с резными ножками, круглый стол, накрытый цветастой скатеркой, большое распятие над дверью. Пахло лавандой и старым деревом. — Нотариус на Корсике говорил, что дядя незадолго до смерти арендовал лодку, куда-то собирался. Но никому ничего не обьяснил. И вот так странно умер, — я помолчал, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в кучу. — Расскажите мне, что сможете, о моей семье? И почему я должен был вас найти? Родионов прокашлялся и налил еще по одной. — Родственники твои все военной косточки. И у каждого — такая судьба, что хоть роман пиши. Да ты и сам, я смотрю, из таких, — он хитро прищурился. — По повадкам вижу, галицынская порода… Я заерзал на скрипучем стуле. Ну пошло дело. Теперь старик ударится в воспоминания, это надолго. Изнасилует мне весь мозг. Слушать его, сто пудов, некому, на мне оторвется… — Расскажу, все расскажу, — усмехнулся Родионов, глядя на меня. — Это не на один час занятие. Что ж вы все такие торопливые, молодежь. Ты вот полжизни и знать не знал об этой своей семье, а теперь вынь тебе да положь почти сто лет истории? Ты мне сначала объясни, как они нашли тебя? Потом еще могилку тебе покажу семейную вашу. И как ты до меня-то добрался? Ну, вздрогнем! Я выпил и выдохнул, смиряя нетерпение: — Как раз вас найти было проще всего. Дядя в письме на вас наводку оставил, мол, найди могилу деда, найди смотрителя. Дальше совсем просто: залез в сеть, покопался в архивах, узнал, где дядин отец похоронен. Почему он не в семейном склепе на Корсике? — Петька-то? Да он, считай, всю жизнь в Париже прожил и умер тут же, чего ж ему на Корсике лежать? Отец его подростком отправил учиться в Версальский кадетский корпус, и я там учился уже, вот с тех пор и дружим. Да и отцы наши знакомы еще с Исхода, — Родионов захрустел огурцом. — Закусывай давай. — А так, что же, каждый год Петя ездил проведать на Корсику отца, твоего прадеда, значит, — продолжил Родионов, утерев рот полотенцем. — Петька мне потом и передал все на хранение, когда отец-то помер. Крепкий был человек Андриу, долго жил. Это он сам себя так называл, на корсиканский манер. А теперь вот, значит, и Петиного сынка уже нет… Земля ему пухом… — А почему это всё — и кстати, что всё-то? — у вас хранится, а не на Корсике? Зачем так сложно? — спросил я, глядя на худые руки Родионова, все в коричневых пятнах, со вздувшимися венами под тонкой пергаментной кожей. Все страньше и страньше. Что потребовалось упрятать с помощью такой многоходовочки? Золото инков? Янтарную комнату? Средство Макропулоса? Хотя последним Родионов и сам бы попользовался, если бы имел. — Не торопыжничай, все узнаешь… Надо так, значит. Больно там, на этой Корсике, интересовались некоторые… — сдвинул седые брови Родионов. — Вот твои и приняли меры заранее. Что ж, теперь ты за них за всех. Где же ты был столько лет, сынок? За полчаса до этого — Клиент дозревает, будь готов! — Усегда готов, идиот! “Бриллиантовая рука” Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год Прозрачные мартовские сумерки потихоньку окрашивались синим. Немногочисленные посетители шли к выходу, где, позвякивая ключами, их провожал местный сторож, предвкушающий конец рабочего дня и стаканчик красного в ближайшем бистро. Неподалеку от высоких решетчатых ворот Русского кладбища подозрительно шевелились заросли густого кустарника. Временами кусты начинали угрожающе шипеть: — Жан, как только услышишь, где место, сразу давай отмашку Лысому. Лысый, понял? Займи позицию, по сигналу кончай обоих. Дальше они будут не нужны. Курносый пузатый Жан, урожденный Иван, недовольно кивнул и плотнее прижал к голове гарнитуру направленного микрофона. Невидимый инфракрасный луч считывал звуковые сигналы с окна приходского дома в пятидесяти метрах отсюда. "Услышишь тут, ага, — бурчал про себя Жан. Бурчать вслух было небезопасно для здоровья. — Шеф командует прямо над ухом, а если я чего важное пропущу, с кого спрос будет? Мало ли, что я русский неплохо знаю, те двое говорят быстро, словечки иногда вставляют такие, что в жизни не слышал, попробуй тут точно улови нужный момент.” — Шеф, кладбище закроется скоро. И вон те кусты мне мешают, может поближе переберемся? — предложил Лысый, действительно без единого волоса на блестящем черепе. Лысый небрежно пристроил “беретту” с навинченным глушителем на гранитный бок чьего-то памятника и вопросительно уставился на шефа. — И хорошо, что закрывается, народу не будет. Куда тебе поближе? Перетопчешься. Там ни одного укрытия. Сиди, скоро уже, — шеф, лицо которого скрывали поля черной шляпы, быстро посмотрел на сверкнувшие бриллиантами наручные часы. Толстый Жан, не выдержав, раздраженно прошептал: — Два часа торчим тут как идиоты. А эти всё сидят и бухают. И жрут! Я есть хочу, с утра ни крошки. И трёп у них все только о каких-то давно откинувших копыта предках. Может дедуля ничего и не скажет, тогда что, босс? — Тогда проследим за ними и все дела. И куда тебе ещё есть? На твоих жировых запасах перезимовать можно. Ты слушай, не отвлекайся. Лысый прислонился спиной к каменной стелле и с интересом спросил: — Шеф, а правда ребята трепались, что нам за эту штуку все грехи разом отпустят? — За такое, Лысый, нам не только прошлые отпустят, а еще и индульгенцию на новые до конца жизни выдадут авансом, — шеф перекрестился, вытащил из-за ворота рубахи массивный золотой крест, истово приложился. — А после смерти еще и памятник на главной площади города поставят! — Круто! Шеф, а я еще про деньги хотел спросить… Памятник — это хорошо, а при жизни нам круглых перепадёт? — Я тебе что, мало плачу, с-снайпер? — шеф сердито хрустнул пальцами. — У тебя три счёта в оффшорах, жена, любовница, дом на жену, дом на любовницу. А сколько еще кубышек припрятано? Думаешь, не знаю, как ты на стороне подрабатываешь? Так что ты мне на жалость не дави, о душе подумай. — Да понял я, понял. О душе, так о душе, — Лысый простодушно заулыбался, посмотрел в сторону и прищурился. — Шеф, вон там за оградой, слева, чёрная тачка стоит уже давно, внутри вроде бабский силуэт просматривается. Может, пока то да се, я схожу, присмотрюсь? — Т-с-с! — прошипел Жан. — Выходят! Найти и потерять “Вот ведь как все теперь обернулось: стоило мне лишь выяснить, что лежит за одним горизонтом, как тут же хотелось узнать, что находится и за следующим.” Уилл Рэндал Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год Я распахнул дверь в сумерки, шагнул за порог и поддержал под локоть слегка пошатнувшегося Родионова. — Эх, жалко, темнеет уже, я бы тебе такую экскурсию устроил. Кто тут у нас только не лежит. И великие князья, и генералы, знаменитости всякие. Специально ради нашего Русского кладбища во Францию приезжают, летом тут не протолкнешься… Мы вышли из приходского дома, прошли позади синеглавой Успенской церкви. Родионов вытащил большую громыхающую связку ключей, отомкнул неприметную калитку церковной ограды и мы снова оказались на кладбищенской аллее. — Ну да это завтра успеется. Сейчас пойдем с дедом твоим и моим отцом поздороваемся, рядом они лежат. Порадуются, с небес глядючи. Мы шли совсем недолго и остановились у двух мраморных черных плит. “Галицын Петр Андреевич 1923 - 2005”. “Владимир Иванович Родионов 1890 - 1965”. — Вот он, Петька, дружок мой дорогой, твоего дяди Андрея отец. И папа мой. Я специально похлопотал, чтоб Петьку рядом с ним положили. Теперь каждый день прихожу, разговоры разговариваю. Скоро уж встретимся да обнимемся там, наверху. Я смотрел на золотые буквы и цифры, выбитые в мраморе, и пытался поймать странное, ускользающее ощущение. Я закрыл глаза и вслушался в себя, отрезав все внешнее: шелест листьев, слезливые причитания Родионова (перепил старик, не по силам и не по возрасту). Происходящее все последние дни ощущалось так, как будто высохшая пустыня вокруг, с которой я давно свыкся, вдруг начала заполняться возникшими из ниоткуда людьми и настоящей жизнью. Люди эти приобретали имена, черты, голоса, даты рождения и, главное — им всем действительно было до меня дело. Этим людям было до меня дело, даже когда у них появлялись даты смерти. Такое давно забытое чувство уверенности в окружающем мире, такие давно утраченные привязки к нему… Из задумчивости меня вывело старческое покашливание. — Пойдем, сынок, поздно уже. Переночуешь, тут моя дачка неподалеку. Ты не на машине, нет? Я качнул головой. Какая машина, я прилетел в Париж на день от силы, да и то поминутно задавал себе вопрос — что, черт побери, я делаю и куда меня несёт? — … ну ничего, на автобусе доберемся. Я сам не вожу уже лет пять, как зрение село, — Родионов, спотыкаясь в сумерках и цепляясь за мою руку, направился в сторону решетчатых ворот выхода. — Я тебе всё расскажу-покажу, дождался, наконец. Знал бы ты, какой у меня груз с души свалился, слава тебе, Господи! Всё ваше в целости и сохранности, как обещано. Ты не… На полуслове Родионов захлебнулся, дернулся и начал заваливаться на спину. Я подхватил тяжелое тело у самой земли и упал рядом. По груди старика растекалось темное пятно. Родионов попытался приподнять голову, не удержал и хрипя, выдавил еле слышное: — Душно... Ключи возьми… Все под кр… Изо рта у него выдулся темный пузырь, глаза медленно закрылись и тело обмякло. Я нашарил пальцем “живчик”. Мёртв… Невысоко над головой чмокнуло раз, второй. Блин! Рефлексы вмиг проснулись, тут как тут, будто и не пребывали в глубокой коме столько лет. Я сильно прижал ладони к глазам, обостряя ночное зрение. Нашарил в кармане Родионова тяжелую связку ключей и сунул в рюкзак. Быстро переполз за ближайшее дерево, оттуда — за скульптуру печального ангела. Пригибаясь, пробежал до ворот за рядом надгробий и темных кустов. Трехметровые ворота из вертикальных стальных прутьев были уже замкнуты на висячий замок. От ворот в обе стороны уходила беленая стена выше головы, под ней тянулся ряд одинаковых крестов. Поблизости дважды тонко пропело, посыпалась штукатурка. Я чертыхнулся, взобрался на чей-то каменный крест и, пробормотав “Простите меня, люди добрые”, перемахнул на ту сторону стены.