Сунув сигареты и зажигалку в карман рубашки, он взял кружку и отнес к раковине. В дверях опять остановился, оглянулся. — Утром увидимся, — сказал он. — Билли! — А? — Спасибо. Я тебе очень благодарен. — Мне бы сказать «не за что», но тогда я стал бы лгуном. — Знаю. Тем более спасибо. — Жеребца своего будешь продавать? — Не знаю. Ну, в общем, да. — Может, Вольфенбаргер у тебя его купит. — Я уже думал об этом. — Понятное дело, думал. Увидимся утром. Через двор Билли направился к конюшне, Джон-Грейди проводил его взглядом. Нагнулся к окну, рукавом отер его от воды, каплями покрывавшей стекло. Тень Билли, перечеркивающая двор, все укорачивалась, пока он не прошел под желтой лампочкой над дверью конюшни, ступил в темноту и исчез из виду. Отпустив занавеску, Джон-Грейди дал ей снова прикрыть стекло, отвернулся и сел, уставясь в стоящую перед ним пустую кружку. На ее дне были крупинки гущи, он крутнул кружку и посмотрел снова. Потом крутнул в другую сторону, словно стремясь добиться первоначального положения крупинок. Он стоял в зарослях ивняка спиной к реке и следил за шоссе и проезжающими по нему машинами. Движения на шоссе было мало. Пыль от изредка проезжающих автомобилей висела в сухом воздухе долго — дорога давно уж пуста, а пыль все висит. Он подошел к реке, сел на корточки и стал смотреть на воду, мутную и глинистую. Бросил туда камень. Потом еще один. Отвернулся и вновь стал смотреть на шоссе. Такси, чуть было не проехавшее мимо съезда, остановилось, сдало назад, повернуло и, враскачку, переваливаясь на ухабах разбитой грунтовки, выехало на прогалину. Выйдя с противоположной от него стороны, она расплатилась с водителем, коротко о чем-то с ним поговорила, водитель кивнул, и она шагнула в сторону. Таксист включил передачу и, обняв спинку соседнего сиденья, сначала сдал задом, потом развернулся. Бросил взгляд в сторону реки. Потом вырулил на шоссе и уехал обратно в сторону города. Он взял ее за руку. — Tenía miedo que no vendrías[149], — сказал он. Она не ответила. Прильнула к нему. Длинные черные волосы рассыпались у нее по плечам. От них пахло мылом. Такая близкая, живая, во плоти под тонким платьем. – ¿Me amas?[150] — выдохнул он. — Sí. Te amo[151]. Сидя на тополином бревне, он смотрел, как она бродит по галечному мелководью. Вот повернулась, улыбнулась ему. Юбка вся скомкана и задрана до смуглых бедер. Он попытался тоже ей улыбнуться, но у него перехватило горло, и он отвернулся. Она сидела на бревне рядом с ним, и он нежил в ладонях ее маленькие ступни, каждую по очереди, вытирал их носовым платком, потом, исхитряясь грубыми пальцами, сам застегивал ей маленькие пряжки туфель. Склонившись, она положила голову ему на плечо, и он поцеловал ее, погладил ее волосы, ее груди и ее лицо, как это делал бы слепец. – ¿Y mi respuesta?[152] Она взяла его за руку и, поцеловав в ладонь, прижала ее к сердцу, а потом сказала, что она вся его и будет делать все, о чем он ни попросит, даже если ей это будет стоить жизни. Родом она была с крайнего юга Мексики, из штата Чьяпас, где ее в возрасте тринадцати лет продали, чтобы вернуть карточный долг. Родителей у нее не было. В древнем ритуальном центре Мексики, городе Пуэбла, она сбежала, кинувшись за помощью в монастырь. Но на следующее утро туда явился сводник собственной персоной, прямо на церковной паперти среди бела дня из рук в руки отдал деньги матери-настоятельнице и увел девчонку с собой. Этот человек раздел ее догола и отхлестал бичом, сделанным из резины от камеры для грузовика. После этого он заключил ее в объятия и сказал, что любит ее. Она снова сбежала и на сей раз пошла в полицию. Трое полицейских отвели ее в подвальное помещение, где на полу был грязный матрас. Когда они с ней закончили, ее стали продавать другим полицейским. Потом ее продавали заключенным за те жалкие песо, которые тем удавалось собрать, порой даже меняли на сигареты. В конце концов нашли ее владельца и продали ее опять ему. Он избил ее сначала кулаками, потом ударил об стену, сбил с ног и стал пинать ногами. Сказал, что, если она сбежит снова, он убьет ее. Она закрыла глаза и подставила шею. В ярости он рванул ее за руку, да так, что рука сломалась. Раздался глухой щелчок, будто хрустнула ветка. Задохнувшись, она вскрикнула от боли. – ¡Mira! — заорал он. — ¡Mira, puta, que has hecho![153] Кость ей вправляла какая-то curandera[154], и рука с тех пор полностью не распрямляется. Она показала ему. — Mires[155], — сказала она. А заведение называлось «La Esperanza del Mundo» — «Надежда мира». Там грубо накрашенная девочка, почти ребенок, в заляпанном грязью кимоно и с рукой на перевязи, либо молча плакала, либо бессловесно позволяла мужчинам уводить себя в номера, причем денег за это с них брали меньше двух долларов. От плача он согнулся пополам, не выпуская ее из объятий. Закрыл ей рот ладонью. Она отвела ее. — Hay más[156], — сказала она. — Не надо! Она бы ему рассказала больше, но он снова приложил пальцы к ее губам. Сказал, что его интересует только одно. — Lo que quieras[157], — сказала она. — Te casas conmigo[158]. — Sí, querido, — ответила она. — La respuesta es sí[159]. Я согласна. Когда он появился в кухне, Орен с Троем и Джеем Си уже там сидели, он кивнул им, шагнул к плите, взял свой завтрак и кофе и прошел к столу. Трой слегка подвинул свой стул, чтобы он поместился. — Ну что, тяжкие и старательные ухаживания еще не совсем подорвали твои силы? — Черт побери, — сказал Джей Си. — У него их столько, что, даже если он их подорвет, тебе за этим ковбоем не угнаться. — Я говорил с Кроуфордом про твоего коня, — сказал Орен. — Что он сказал? — Он сказал, что у него вроде бы есть покупатель, вопрос только, согласишься ли ты снизить цену. — Цифра все та же? — Цифра все та же. — Думаю, что все-таки нет. — Он может немножко приподнять. Но не намного. Джон-Грейди кивнул. Сидит ест. — Несколько больше ты мог бы получить, выставив его на аукцион. — Аукцион только через три недели. — Две с половиной. — Скажи ему, что я бы согласился на три с четвертью. Джей Си встал, унес свою посуду к раковине. Орен прикурил сигарету. — Когда ты с ним увидишься? — спросил Джон-Грейди. — Если хочешь, могу поговорить с ним сегодня же. — Хорошо. Сидит ест. Трой встал, унес свою посуду к раковине, и они с Джеем Си вышли. Джон-Грейди подчистил тарелку последним кусочком тортильи, съел его и отпихнул назад стул. — Завтраки — всего-то по четыре минуты, а с профсоюзом неприятностей не оберешься, — сказал Орен. — Мне надо срочно повидаться со стариком. Он отнес тарелку и кружку к раковине, вытер руки о штаны и через кухню зашагал к двери в коридор. Постучал в косяк двери офиса и заглянул туда, но комната была пуста. Пройдя по коридору дальше, к спальне Мэка, постучал в открытую дверь. Мэк вышел из ванной с полотенцем вокруг шеи и в шляпе. — Доброе утро, сынок, — сказал он. — Доброе утро, сэр. Подумалось, может, у вас найдется для меня минутка времени. — Давай, заходи. Мэк повесил полотенце на спинку стула, подошел к старомодного вида шифоньеру, взял оттуда рубашку, встряхнул, чтобы развернулась, и принялся расстегивать пуговицы. Тем временем Джон-Грейди стоял в дверях. — Да заходи же, — сказал Мэк. — И шляпу свою чертову надень. — Да, сэр.