— Что вы хотите, чтобы я ему сказал? — Да какая разница. — Ему, наверное, есть разница. — Ваш друг охвачен неразумной страстью. Что бы вы ему ни сказали, его это не убедит. Он вбил себе в голову некую сказку. О том, как все должно быть. В этой сказке он будет счастлив. Что в этой сказке не так? — Скажите мне. — А не так в этой сказке то, что она вся выдумана. Люди часто рисуют в голове картинки того, как и что должно быть в этом мире. И как в этом мире они будут жить. И мир, и жизнь в нем может обернуться для них очень по-разному, и лишь одна его форма никогда не реализуется, а именно та, которую должен принять мир, существующий в их мечтах. В этом вы мне верите? Билли надел шляпу. — Спасибо, что уделили мне время, — сказал он. — Да не за что. Билли повернулся к выходу. — Но вы не ответили на мой вопрос, — сказал Эдуардо. Билли вновь повернулся к нему. Окинул сутенера взглядом. С его элегантно отведенной сигарой в расслабленных пальцах, с его дорогими туфлями. В помещении без окон. Обставленном так, будто все его убранство, вся мебель сюда привезена и установлена единственно для этой сцены. — Я не знаю, — сказал он. — Наверное, скорее верю. Но мне не хочется говорить этого вслух. — Почему? — Мне это кажется своего рода предательством. — Разве правда может быть предательством? — Кто его знает. Все же некоторые получают, чего хотят. — Никогда. Ну разве что на краткий миг, чтобы тут же вновь потерять. Или чтобы мечтателю было доказано, что мир его мечты, воплотившись, становится не тем, которого он так жаждал. — Это да. — Этому вы верите? — Я бы сказал, конечно… — Ну так скажите. — Нет, это мне надо думать всю ночь. Сутенер кивнул. – Ándale pues[148], — сказал он. Тут же без всякого видимого сигнала дверь отворилась. За ней в ожидании стоял Тибурсио. Билли снова обернулся, глянул назад. — Но вы не ответили на мой, — сказал он. — Нет? — Нет. — Задайте снова. — Лучше я вас о другом спрошу. — Валяйте. — Ему теперь плохо придется, верно? Эдуардо улыбнулся. Пустил струю сигарного дыма по стеклянной крышке стола. — Это не вопрос, — сказал он. Когда он вернулся, было уже поздно, но в кухне все еще горел свет. С минуту он посидел в кабине пикапа, потом выключил двигатель. Оставив ключ в замке зажигания, вышел и по двору направился к дому. Сокорро уже ушла спать, но в духовке был свежий кукурузный хлеб и на тарелке два куска жареной курятины с фасолью и картошкой. Он перенес еду на стол, вернулся, взял с посудной сушилки вилку-ложку, кружку, налил себе кофе и, поставив кастрюлю опять на конфорку, угли под которой еще светились темно-красным, с кружкой подошел к столу, сел и стал есть. Ел медленно и методично. Закончив, отнес посуду в раковину, открыл холодильник и к нему склонился, обозревая его внутренность в поисках чего-нибудь на десерт. Нашел миску с пудингом, перенес ее к буфету, взял там маленькую тарелочку, положил туда пудинга, после чего, убрав его остаток в холодильник и налив себе еще кофе, уселся есть пудинг и читать газету Орена. В коридоре тикали часы. Пощелкивала остывающая плита. Вошел Джон-Грейди, сразу прошел к плите, налил себе кружку кофе, с ней сел за стол и сбил шляпу на затылок. — У тебя что, уже утро? — поднял брови Билли. — Надеюсь, что нет. — Который час? — Понятия не имею. Билли сделал глоток кофе. Полез в карман за сигаретами. — А ты только вошел? — спросил Джон-Грейди. — Ну. — Ответом, как я понимаю, было «нет». — Ты правильно понимаешь, коняшка. — Что ж… — Но ты ведь этого и ожидал, не правда ли? — Н-да. Деньги ты ему предлагал? — О, мы с ним прямо-таки неплохо посидели, с учетом всех привходящих. — Что он сказал? Билли прикурил сигарету и положил зажигалку поверх пачки. — Сказал, что она сама оттуда уходить не хочет. — Так это же вранье. — Может быть. Но он сказал, что она там останется. — Ни фига она не останется. Билли медленно пустил через стол струю дыма. Джон-Грейди не спускал с него глаз: — Ты думаешь, я просто спятил, да? — Ты знаешь, что я думаю. — Что ж… — Ну сам-то хоть на себя посмотри! Смотри, куда тебя все это завело. Уже заговорил о том, чтобы коня своего продать! И все одно и то же, одно и то же повторяется. Теряют головы из-за первой же юбки. Но твой случай вообще особый: в нем ни на йоту нет здравого смысла. Вообще! — Это на твой взгляд. — И на мой, и на взгляд любого нормального человека. Склонясь вперед, он принялся загибать пальцы руки, которой держал сигарету: во-первых, она не американка. Не гражданка. Не говорит по-английски. Работает в борделе. Нет, ты меня выслушай, выслушай. И наконец, последнее, но тоже ведь последнее не по значимости — теперь он держал себя уже за большой палец, — то, что имеется некий сукин сын, у которого она буквально в собственности и который (в этом я даю тебе гара… — черт побери — гарантию) отправит тебя в самую что ни на есть могильную могилу, если встанешь у него на дороге. Братан, тебе что, мало девчонок по эту сторону проклятущей реки? — Таких тут нет. — А это вот как раз, скорее всего, правда, только ты ее не так трактуешь. Он смял и затушил сигарету. Ладно. Я тут с тобой и так зашел уж слишком далеко. Иду спать. — Хорошо. Оттолкнув назад стул, Билли встал и заговорил уже стоя: — Считаю ли я тебя сумасшедшим? Нет. Не считаю. Но ты любого сумасшедшего переплюнул. Если бы ты был просто сумасшедшим, то всех несчастных олухов, которых держат в дурдоме и кормят, просовывая им еду под дверь, надо отпустить на все четыре стороны, пусть гуляют.