— Глупости, не родился еще человек, который не нуждался бы в награде. Призвали Гастона, и старик, который всего только два раза, да и то мельком, видал графа де Жоаеза, — конечно, не узнал его и принял его очень благосклонно и приветливо. — Вы готовы оказать важную услугу маркизе? — спросил он. — Да, я рад служить маркизе, — ответил Гастон. В душе он до сих пор не мог оправиться от удивления: так поразил его факт, что глупость может скрываться под такой благообразной наружностью, как у Лоренцо. — Вы возьмете этот пропуск, — сказал лорд, — и поедете в Грац, а затем проберетесь во Флоренцию, молодой человек. Помните, что вы это делаете для блага маркизы. — Я понимаю это, милорд. — Она рассчитывает на вашу преданность, а я на вашу благодарность, так как я дам вам сто дукатов. — Мне ничего не надо, довольно и того, что я могу служить маркизе. — Тем не менее вы найдете эти деньги в вашем кошельке — в наши дни нельзя путешествовать без денег. Я вполне доверяю вашей преданности, которая должна спасти две страны от неприятности. — Вы можете смело рассчитывать на меня, милорд. — В таком случае не теряйте времени, я буду ждать от вас известия из Маэстрэ на рассвете. — Обещаю вам исполнить в точности ваше поручение. Молодой человек поклонился и вышел. Лоренцо, не чувствуя под собою ног от радости, сел в свою гондолу и вернулся к себе во дворец. «Они будут целовать мои ноги», — говорил он себе с восторгом. X Гастон окончил все свои приготовления к предстоящему путешествию с тем, чтобы покинуть дом «Духов» еще до ужина. Он с удовольствием думал о том, что снова вернется к своей обычной жизни, исполненной опасности и постоянных тревог, но в то же время не мог отделаться от грустного чувства ответственности за то, что ради него произошло в этом доме; сердце его болело при мысли о разлуке с Беатрисой, и он старался по возможности оттянуть последнюю минуту прощания. До сих пор он всегда очень легко относился ко всем своим победам и увлечениям, но на этот раз он чувствовал, что никогда не изгладится из его души память о той, которая наполняла теперь все его мысли. Он ясно сознавал, что не только ее красивая наружность, но главным образом ее ум окончательно обворожили его. Он прекрасно понимал, что Беатриса тоже любит его и даже ради него готова была бы покинуть все и идти за ним, куда он велит. Но от этого поступка его удерживало самолюбие, так как не мог же он забыть, как много надежд возлагал на него Бонапарт и как много ждала от него Французская республика. Да, кроме того, какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что все равно Венеция падет несколько недель спустя, и тогда, может быть, ему удастся отблагодарить как следует за оказанную ему услугу. Но, как ни хороши были все эти рассуждения, как ни логичны они были, Гастон все же не мог расстаться с комнатой, в которой он прожил целую неделю, с комнатой, где все ему говорило о нежной заботливости к нему хозяйки дома. Он любовно дотрагивался до вещей, которые она когда-либо брала в руки, и думал о том, что ему приходится покидать этот дом как раз в такое время, когда каждая вещица в нем стала ему дорога. Он вспоминал садик, где гулял с ней, он смотрел из окна на фонтан, около которого увидел ее здесь в первый раз, он глядел на кусты белых роз, напоминавших ему о ней, и на сердце его становилось все тяжелее, он медлил со своим отъездом и оттягивал минуту расставания. Как умна была Беатриса, как ловко она провела этого дурака Лоренцо и заставила его плясать под свою дудку! Прислушиваясь к ее словам, пока она говорила со стариком, Гастон отчасти извинял его уступчивость, так как понимал, что нелегко ответить отказом и сохранить душевное равновесие в то время, как она убеждает в чем-нибудь своим ласковым, волшебным голосом. Ведь в данном случае он во многом походил и сам на Лоренцо, так как согласился играть роль, навязанную ему ею. Он оказался ее слугою Бернадином, преданным ей, а разве это не было так на самом деле? Да, конечно, разве в этом можно было сомневаться? Разве можно было пользоваться доверием Беатрисы и не быть преданным ей? Он обдумывал все это, а время шло, и настал наконец час ужина. Он отправился в комнаты Беатрисы и поужинал с ней, а после ужина явился Джиованни и доложил, что гондола ждет у дверей и все уже готово для путешествия на континент. Как бы по обоюдному согласию, оба они до сих пор ни словом не обмолвились о близкой разлуке, а теперь говорить уже было некогда, пора было расставаться. Все это время Беатриса старалась быть веселой и беззаботной. Одетая в белое бархатное платье, с белыми розами в волосах и крупной ниткой гранатов на белоснежной шее, она не переставала весело болтать и рассказывала разные смешные эпизоды из времен своего девичества и кратковременного замужества. Гастон тоже казался очень оживленным и с удовольствием говорил о том, как он рад, что снова очутится на континенте, снова увидит своих друзей и Бонапарта. Беатриса смотрела на него задумчивыми глазами и наконец улыбаясь сказала: — Как я завидую вам, через два часа вы уже будете по дороге в Падуа, и вы настолько честны, что открыто высказываете свою радость по этому поводу: честность — большая заслуга в наше смутное и тяжелое время. Они были в это время одни в комнате. Он подошел к ней, положил свою руку на ее маленькую ручку и сказал, глядя ей прямо в глаза: — Я в данную минуту не совсем искренен и честен, Беатриса. Я ничего не упомянул о том, что смущает меня глубоко. Мне надо так много сказать вам, спросить вас о многом, а между тем… — Гондола уже ждет у дверей, — ответила она, принужденно улыбаясь. — Я знаю это, Беатриса. Целый день слово «пора», «пора» звучало у меня в ушах, и тем не менее я старался гнать от себя мысль о близкой разлуке. Вы не можете понять этого, вы не поверите тому, что я рад, что еду, и в то же время хотел бы остаться здесь. Если бы вы были на моем месте, ваша умная головка наверное бы не мучилась такими сомнениями, как моя. Вы решили бы дело сразу и думали бы только о том, что надо ехать, а все остальные личные чувства и мысли вы заставили бы замолчать в себе, в этом сила вашего характера. У меня же наоборот, вечно происходит колебание между чувством долга и моими личными чувствами. Но я стараюсь все же поступить так, как следует, и я уверен, что вы не осудите меня за это. Беатриса крепко пожала ему руку, и на минуту покрасневшие веки скрыли взор ее глаз от него. — Я понимаю вас, но я хотела спросить, вполне ли вы уверены… — В чем, Беатриса? — В моем чувстве к вам? — Я стараюсь быть уверенным в этом. Мне кажется, что я действительно могу быть уверенным в вашем расположении ко мне. Когда я вернусь в Венецию… — Разве об этом надо еще говорить, Гастон? — Да, надо, я уверен, что, вернувшись сюда, я буду в состоянии отплатить вам за все заботы обо мне. Ничто не в состоянии изменить тот факт, что я считаю вас своим самым дорогим, самым близким другом. Мысль о вас будет наполнять мою душу днем и ночью. Я должен сказать вам, Беатриса, что я люблю вас. До сих пор я еще никого никогда не любил. Но вы не похожи ни на одну из тех женщин, которых я знал, вы заставляете меня говорить то, что, собственно, надо было отложить до поры до времени, но я не в состоянии молчать теперь. — Он действительно не собирался говорить этого, но ее присутствие, ее грустное личико лишили его последнего самообладания, и из души его вырвался целый поток красноречивых признаний и уверений в любви. Она слушала его молча, с разгоревшимися щеками, слегка отвернувшись от него. — Я не могу запретить говорить это, Гастон, — сказала она наконец после долгого молчания, — если вы любите меня, уезжайте сегодня же из Венеции и отправляйтесь к Бонапарту, и помните, Гастон, о моем народе, о моем городе, которые так дороги моему сердцу, этого я вправе требовать от вас. — Я пойду, — сказал он, — постараюсь оправдать ваше доверие ко мне. Она обернулась к нему с сияющим личиком, он наклонился и поцеловал ее руки, и в эту минуту он убедился, что она любит его не менее своей родины, которой она была так преданна. Когда Джиованни вернулся, чтобы напомнить, что время уходит и пора ехать, он увидел их стоящими рука в руке и забывшими, по-видимому, все на свете, кроме своей любви. Застигнутые врасплох, они, видимо, смутились, и Гастон заторопился сказать: — Теперь в Грац — полечу туда как птица! — Бог да хранит вас, друг мой, — напутствовала она его. Ночь была тихая и безветренная, ярко-золотистая луна бросала целые снопы света на темные воды каналов. Несмотря на поздний час, в кафе повсюду еще светились огни, и в то время, как гондола тихо и бесшумно скользила вдоль каменных домов, Гастон мог видеть все происходящее в этих освещенных окнах и убедиться лично в том, что даже и теперь, еще венецианцы думали только о веселии и развлечениях. Гастон невольно глубоко задумался над тем, стоит ли этот город того, чтобы его спасти, да, кроме того, в душу его закралось сомнение, в силах ли он вообще сделать это. Неужели действительно для Бонапарта так важно, жив он или умер, что в зависимость от этого он поставит неприкосновенность города или его полное разрушение. Однако сомнения эти недолго волновали Гастона, он дал слово Беатрисе сделать все, чтобы спасти ее родной город, и он исполнит это слово, насколько от него зависит. Он расскажет всю правду Бонапарту, и тот, тронутый подвигом Беатрисы, сжалится над этим несчастным городом и пошлет Гастона возвестить ему это. Гастон представлял себя уже в ту минуту, когда от него будет зависеть жизнь и безопасность Беатрисы, как он будет нежен и кроток с нею, как она будет благодарить за все, что он сделает для нее и для ее города. Но для того чтобы достигнуть всего этого, ему предстояло еще совершить длинное путешествие, предстояло предстать перед лицом самого Бонапарта, и он думал об этом с удовольствием, весь охваченный стремлением к деятельности, он уже слышал голос Бонапарта, говорившего с ним, он уже придумывал ответы, которые даст ему на все его вопросы, как вдруг голос Джиованни вывел его из задумчивости. — Ваше сиятельство, — сказал он, — вы заметили уже, что за нами следят? — Как следят? Что вы хотите сказать этим, Джиованни Галла? — От самого моста Св. Франциска за нами все время следует гондола с двумя белыми фонарями и одним красным. Гастон высунул голову из окна гондолы и убедился, что юноша говорит правду. — Вы узнаете эту лодку? — спросил он Джиованни. — Нет, не узнаю, таких лодок в Венеции целые тысячи. — Значит, эта лодка не из вашего дома? — Нет, не из нашего: у нас над белыми фонарями висят зеленые. — Не полицейская ли лодка? — На ней никогда не бывает фонарей, если она выслеживает кого-нибудь. Гастон рассмеялся и удобнее расположился на своих подушках. Они выехали теперь на открытую лагуну, и огни островов казались далекими звездочками. Гондол кругом уже почти не было, и поэтому каждый всплеск, производимый веслом, раздавался гулко и ясно в ночном воздухе. Далеко впереди опять виднелись огни — это был уже Маэстрэ, там начинался континент. Местность вокруг была пустынная, как раз очень удобная для ночного нападения. Гастон прекрасно сознавал это, а между тем сам был безоружен, так как все его оружие и гусарская форма лежали в чемодане на корме. — Что вы думаете об этом, Джиованни? — спросил он. — Почему за нами следят? — Я не могу знать, в чем дело, ваше сиятельство, особенно если даже вы сами не знаете что это. — Ничего не знаю, Джиованни, но, во всяком случае, грабить меня не стоит, так как у меня ничего нет. — Не говорите, ваше сиятельство, в Венеции бывают и такие люди, которые готовы взять у бедняка последнее. Но я не думаю, чтобы дело шло о грабеже. Господа воры никогда не грабят на воде, вернее, что у вас есть враги, ваше сиятельство. — Конечно есть, Джиованни, по крайней мере, надеюсь на это. Какая же это жизнь, если даже и врагов нет? Пожалуйста, откройте мой чемодан и достаньте мне мою шпагу. Я, правда, давно не упражнялся с ней, но все же, надеюсь, сумею дорого продать свою жизнь. Вы, как я вижу, тоже вооружены, Джиованни. — У меня только кинжал, я скорее расстался бы с рубашкой, чем с кинжалом, ваше сиятельство. Гастон рассмеялся и, получив свою шпагу, со вздохом стал рассматривать ее, так как она оказалась покрытой ржавчиной. Между тем гондолы быстро не-елись вперед, между ними завязалось ожесточенное соревнование, и гондольеры обменивались громкими криками и ругательствами, столь свойственными их ремеслу, но очень неприятными для постороннего слуха. Состязание это было настолько интересное, что Гастон забыл про опасность и увлекся представлявшейся ему картиной, подбадривая своего гондольера одобрительными восклицаниями. Потом ему вдруг пришло в голову, зачем, собственно говоря, они стараются уйти от гондолы и не лучше ли остановиться и узнать, в чем дело, но Джиованни и слышать не хотел об этом и то и дело подгонял гондольера, и долгое время благодаря этому расстояние между двумя гондолами оставалось все то же, пока наконец Джиованни не воскликнул с восторгом: — Посмотрите, ваше сиятельство, они, кажется, отстают немного, значит, мы все-таки доберемся до Маэстрэ. — Вы хотели бы, чтобы мы непременно добрались до него, Джиованни? — спросил Гастон. — Да, хотел бы этого не меньше вашего, вероятно. — Ну, я об этом вовсе не особенно забочусь. Лицо юноши сразу стало серьезным. — Но ведь от вашей безопасности зависит честь моей госпожи?.. — Ах, да, ты и об этом помнишь, мой друг! — Еще бы, разве могло быть иначе? Если вы не доедете до Маэстрэ, вы не исполните слова, данного моей госпоже. — Да, но ведь этого никто не узнает! — Не говорите этого, синьор, ее жизнь, может быть, зависит от ваших поступков. — Ее жизнь? — Да, ее жизнь, помните об этом, ваше сиятельство, так как она доверилась вам. Гастон подумал немного, потом сказал: