Правда, Маркс, подкараулив Веста у машинного отделения, смело подошел к оскорбившему его публично человеку и заявил, что желает с ним говорить. Вест согласился на это требование из чистого любопытства. Он отлично знал, что не так-то легко отделаться от этих людей, но ради собственной безопасности готов был выслушать Маркса. Большинство пассажиров удалились в свои каюты, чтобы переодеться к обеду, и на палубе позади машинного отделения было безлюдно. — Я знал, что будет так! — сказал Вест. — Вы желаете получить обратно ваши деньги, не так ли? Но знайте, что вы не получите от меня ни гроша! Я обещал проучить вас и проучил! Надеюсь, что когда вы в другой раз встретите кого-нибудь из моих друзей, то оставите его в покое. Советую вам это в ваших же интересах! Маркс заложил руку за борт своего сюртука и готовился возразить что-то резкое, но затем вдруг изменил тон. — В Джексон-Сити все было иначе, когда я играл с Эбом Виншоу! — заметил он многозначительно. — Мне случалось видеть не раз, как Эб в свое время стриг «овец», он был чрезвычайно ловкий парень в этом деле. Ну, а теперь он разыгрывает строгого методиста на одном из пароходов компании «Красная звезда». Скажите, вы знавали его, этого Эба Виншоу, о котором я говорю? — Вам хорошо известно, что я его знаю! Он проучил двух-трех из вас, помнится, но, как видно, вам его уроки не пошли на пользу. Но теперь он сделал свое и выбился на дорогу, теперь у него есть другое дело, мистер Маркс, бывший некогда Робертом Торном! Маркс рассмеялся при упоминании одного из его многочисленных имен. — Удивительно, как смешиваются фамилии, когда толкаешься по свету. В данный момент вы под английским флагом, а я под немецким, но, полагаю, суть все та же, и это самое важное. Но вот в чем дело, Мюрри Вест, вы захватили тысячу двести фунтов моих денег… — Из них восемьсот взяты вами с моего друга вчера вечером! — Я этого не отрицаю! Но что с вами сталось, что вы ссоритесь с людьми из-за восьмисот фунтов чужих денег, взятых в игре? — Разве я не предупреждал вас? — Что же из того? Я ему не бабушка, чтобы оберегать его. Раз он любит честную игру… — Честную! — повторил с особым выражением Вест. — Ну, полноте, не будем ссориться! Вы угадали мой прием, и я, так и быть, готов поплатиться за свою неловкость пятьюдесятью фунтами из моего кармана. Отдайте ему четыреста фунтов, и я скажу, что мы квиты! — Он уже получил свои деньги! — Я видел, но вы можете изменить это. Пусть он получит четыреста, и мы заключим мировую! — Ведь я уже сказал, что не отдам вам ни гроша. Разве вы когда-либо видели, чтобы я изменил своему слову? — Но на этот раз вам придется это сделать! — A-а, мы доходим до крупного разговора! Вот как! — А знаете ли вы, кто едет на этом пароходе? — Кто?.. Во-первых, вы, а во-вторых, другой такой же шулер, как вы, по имени Седжвик! — Оставьте его в покое! Это совсем неважно! А вот скажите мне лучше, слыхали ли вы имя мисс Джесси Голдинг? Она занимает каюту-люкс номер двадцать три. Она едет в Англию, где должна состояться ее свадьба, так как теперь траур по брату ее Лионелю Голдингу, который был убит в прошлом году в Джексон-Сити. — Ну, так что же? — Да ничего! Когда я получу свою долю… — Сейчас же, сию минуту! — с необычной горячностью ответил Вест, и, прежде чем Маркс успел спохватиться, он схватил его за шиворот и с непостижимой силой швырнул головой вниз, в трюм. III ПРАХ ОТ НОГ ЕЕ На следующий день поутру высокочтимый викарий Джон Трю, достав из портсигара большую дорогую сигару, благодушно закурил и стал говорить о самопожертвовании и самоотвержении. — Через три недели я буду на своей кафедре, а вы будете праздновать свой медовый месяц! Позволительно ли мне сказать, что я охотно поменялся бы с вами? — Сделайте одолжение! В Америке мы говорим все, что нам хочется сказать, и вот почему нас некоторые люди называют вульгарными. Но заметьте, высокочтимый викарий, что пароход является поистине превосходным местом для всякого рода болтовни, шалостей и глупостей! Вот почему, быть может, все мы так прекрасно себя чувствуем здесь. Здесь сбрасывается всякая маска стеснительных приличий, и всякий делает, что хочет, что ему вздумается. Здесь дышится легко и свободно. Взгляните только, что делается с нашей интеллигенцией, как только она почувствует себя в открытом море! Смотрите, вон тот пожилой господин с длинными баками, что забавляется киданием картошки в волны, — ведь это глава и председатель одной из крупнейших издательских фирм Нью-Йорка! Могу себе представить, что сказали бы члены его клуба, если бы увидели его за таким занятием! А вон ваш приятель-священник из Дургама с таким усердием увлекается игрой в шарики! Что, если бы он потратил столько же усердия на свое дело; он мог бы обратить в свою веру половину дикарей на земном шаре. А через недели две он будет, как и прежде, читать свои проповеди и молитвы, как будто ничего не случилось! — То-то и есть, — сказала задумчиво Джесси, — что на пароходах никогда ничего не случается! Мы встаем поутру и ложимся спать, потому что так надо. Но взгляните только на это море и спросите, кому здесь охота думать о делах или приняться за какое-нибудь дело, кроме как только следить целыми часами за прибоем волн, за их бесконечной игрой и переливами. О, как я люблю море! Я люблю думать, что эти волны и через тысячи лет будут все те же, что теперь, что море всегда одинаково, что никто, увидев его даже через много лет, не воскликнет: «О, как оно изменилось!», или «Где-то любимое мое местечко, которое так нравилось мне когда-то?» Нет, мне кажется, что если бы кто-нибудь простоял здесь миллион лет, то море осталось бы все то же! И эта уверенность в нем, это сознание, что оно никогда вас не разочарует, никогда не обманет вас… — Разве только в тех не совсем поэтических обстоятельствах, когда нельзя бывает являться к общему столу, — шутливо заметил викарий. — Но в такой день, как сегодня, об этом легко забыть! Действительно, погода стояла такая великолепная, что у всех на душе было весело; звонкий смех и шутки раздавались со всех концов палубы. Океан, как бы нежась на солнце, лениво дремал, глубоко вздыхая во сне полной грудью. — Ах, как это великолепно! — воскликнула Джесси в порыве искреннего энтузиазма. — Но, вероятно, потому, что такое великолепие не будет продолжительным, а если бы всегда так было, то мы перестали бы признавать всю красоту этой картины. Предположим, что кто-нибудь заявил бы нам, что все это — и яркое солнце, и спокойное море, и наше мнимое бездействие, которым мы так жадно наслаждаемся эти дни, — продолжится месяцы и годы. Не показалось ли бы нам все это скучным и неинтересным? — Пожалуй, и ваш приятель издатель тоже не стал бы забавляться бросанием картофеля! — заметил викарий. — Ах, он такой славный и жена его тоже. Она вчера дала мне какой-то роман или повесть и просила меня прочесть. Ведь ее Том, муж, особенно дорожит мнением девушек, так как они больше всех читают повести и романы. И когда я сказала ей, что всегда одалживаю книги, она, видимо, изменила мнение обо мне. Видите ли, если все будут только одалживать друг у друга книги, то у издателей совсем не пойдет торговля. Некоторые положительно не могут выносить людей, которые прямо или косвенно вводят их в убытки! — А между тем большинство людей старается одалживать книги и зонты, — ядовито заметил викарий, — и общество одинаково снисходительно относится к тому и другому, к людям, которые одалживают книги и раскрытые зонты. Посмотрите, например, на нашего «Негодяя»… Джесси быстро обернулась, как будто ожидала увидеть его у себя за спиной. — Где же он? — спросила она. — Я только упомянул о нем, — продолжал викарий, — чтобы сказать, что он отличается от общего уровня ему подобных тем, что носит украденный зонт аккуратно сложенным и в чехле. На ручке зонта даже имя владельца! Ах, да, я вспомнил, что вчера разыгралась какая-то крупная сцена, воры были наказаны! Но получили ли свое честные люди, этого я не знаю… — Мистер Дарнилль, театральный антрепренер, говорил, я слышала, что молодому Лэдло возвратили четыре тысячи долларов. Я бы хотела знать, что это была за штука, как это все случилось. А знаете ли, господин викарий, что я сегодня опять всю ночь видела нашего «Негодяя» во сне! Он положительно преследует меня. Нет, я должна пойти и поговорить с ним, я не могу иначе. Знаете, если он мне скажет: «Джесси, прыгни за борт», мне, право, кажется, что я прыгну! — Я советовал бы вам от души поменьше интересоваться этой подозрительной личностью. Мистер Бэнтам скажет вам, вероятно, то же самое! — О, Бэнтам! — воскликнула Джесси. — Смотрите, он беседует с девицами из казино, а не далее как вчера он уверял, что они становятся выносимы только тогда, когда выходят замуж за лордов. А теперь он, словно отец-исповедник, беседует с ними! — Я должен сознаться, что мисс Лотти Каустон весьма интересная девушка и что ее подруга — ее, кажется, зовут Дора — прекрасная душа, она так мило, так дружелюбно разговаривала со мной и даже обещала прийти послушать мои проповеди в Лондоне. — Ах, какой прогресс, как это утешительно! Право, вам следует пригласить и «Негодяя». Это был бы прекрасный семейный кружок слушателей! Викарий неодобрительно покачал головой. — Вы, как вижу, задумали возродить этого мошенника! Не забудьте только, что я предостерегал вас. Видите, мистер Бэнтам зовет меня, верно, что-нибудь касательно сегодняшнего концерта. Простите, если я покину вас на минуту. — Я почитаю в ваше отсутствие вашу книгу, — сказала Джесси и расположилась в кресле. Но не прочла она и трех страниц, как ее неудержимо потянуло к обществу живых людей. Она вскочила с кресла и направилась к кормовой части палубы. Почтенный издатель продолжал свое прежнее занятие, а супруга его уже опять убеждала какую-то барышню читать романы, издаваемые ее мужем. Девушек из казино мужчины уговаривали полюбоваться какими-то картинками, и при этом те и другие громко смеялись. Театральный антрепренер растянулся во весь рост в качалке и, сдвинув на лицо панаму, сладко спал. Здесь же, неподалеку, Джесси увидела и «Негодяя». Он стоял совершенно один и, облокотившись на перила, задумчиво смотрел вдаль, в ту сторону, где лежал Американский материк. Его густые черные волосы выбивались из-под охотничьей дорожной фуражечки, высокая фигура как будто утратила свою обычную сутуловатость в костюме из темной фланели, а большие, грустные черные глаза, светившиеся на его немного бледном, чрезвычайно интеллигентном лице, смотрели задумчиво и глубокомысленно. Джесси казалось, что в данный момент он выглядел молоденьким мальчиком, вопреки своему тридцатипятилетнему возрасту, какой ему приписывали здесь, на пароходе. Поравнявшись с ним, она почти бессознательно остановилась, и ее желание заговорить с ним, пользуясь простотой нравов на палубе парохода, заговорить и познакомиться было так сильно, что она не могла сдвинуться с места. Какое торжество — услышать историю этого «Негодяя» из его собственных уст! Когда-нибудь, не сейчас, конечно! А если нет, то что он мог сделать ей здесь, на пароходе? И, не подозревая даже, что один взгляд, одно слово с этим человеком изменят все ее планы, изменят всю ее жизнь, она необдуманно приблизилась к этому опасному человеку и обратилась к нему с вопросом: — Ведь вы не можете видеть отсюда Америку, не правда ли? — в тоне и голосе ее слышалась легкая насмешка. Он обернулся и окинул ее своим проницательным взглядом с головы до ног, заглянул ей в самую душу, как ей показалось. Джесси чувствовала, что от такого взгляда нельзя никуда уйти, и невольно покраснела. — Почему вы так думаете? — ответил «Негодяй». — Разве мы не можем видеть мысленно то, чего уже не может уловить наше зрение? Я могу видеть теперь Америку так же ясно, как вижу вас, и даже яснее и живее, чем кого-либо из проходящих здесь в нескольких шагах от меня! И он немного посторонился, чтобы дать Джесси местечко рядом с собой, как будто был уверен, что она останется здесь, подле него. Она действительно не пошла дальше, а стояла, любуясь волнами и задумчиво следя за их змеиными хребтами. «Негодяй» тоже молча глядел на море, и его вдумчивое настроение как-то невольно передалось ей. — Как странно! Вы действительно правы, мы видим многое, чего не видят наши глаза! Когда я была еще ребенком, то любила воображать себя кем-нибудь другим и говорила себе мысленно: «Смотри, Джесси смотрит на тебя!» Или когда, бывало, огонь разгорался в камине, мне тоже казалось, что я вижу в нем свое лицо. Мне кажется, что все мы это испытали. Не правда ли? — Да, я так полагаю, за исключением, конечно, тех случаев, когда человек очень уж много о себе мнит. Человек самодовольный никогда не может отрешиться от своей особы, его самомнение всегда заслоняет ему его истинный облик. Он никогда не хочет беседовать по душам со своим сокровенным «я». Я же особенно люблю всматриваться в оборотную сторону моего «я» в разные моменты своей жизни и каждый раз, когда вспоминаю или думаю о прошлом, то переживаю его еще раз мысленно во всей его реальной полноте. В тот момент, когда вы пришли, я именно переживал одну из таких сцен. — Ах, расскажите мне, пожалуйста, что-нибудь об этом! Я так бы желала знать! — воскликнула Джесси. — Прежде я хочу вам задать один вопрос, — сказал он, спокойно глядя ей прямо в глаза. — Зачем вам хочется знать? Это, не правда ли, совершенно резонный вопрос? — Да, но что я должна вам ответить на него? — Я хотел бы, чтобы вы мне сказали, какой интерес может возбуждать в вас человек, одно случайное прикосновение которого вам кажется настолько отталкивающим, что вы подбираете свои юбки, когда он проходит мимо? Милое личико Джесси было красно, как пион, когда она подняла глаза на своего собеседника, чтобы ответить. До этого момента, как большинство легкомысленных, непосредственных натур, она никогда не думала о том, что каждое явно выраженное ощущение или впечатление, будь то чувство симпатии или отвращения, неизбежно влечет за собой последствия рано или поздно. — О, право же, вы ошибаетесь! Вы хотите смутить меня! — A-а… Так это была не более как женская уловка, мимолетное желание польстить тому скучно-умному господину, которого вы величаете викарием… Это, конечно, возможно! А ему это, быть может, даже дает новый повод проповедовать милосердие и долготерпение и затем сладко спать по ночам. Это — клерикальный инстинкт, который мне часто приходилось наблюдать у людей его профессии. Все они склонны к дремоте, потому что для этого всего более подходят мягкие, рыхлые, покойные натуры, не испытывающие позывов к проявлению своей личной энергии, своих душевных сил, не стремящиеся вперед по новому пути, а следующие по пятам других, оттого и взялось слово «последователь». — Скажите, вы англичанин? — спросила Джесси. — Я был им десять лет назад и, быть может, стану опять, но однажды я отряхнул прах с ног моих и сказал, что никогда больше не вернусь в эту страну. Однако прах родной страны липнет к ногам. Вам, американцам, можно многое простить именно за то, что, несмотря на некоторую натяжку в выражениях и слишком высокое мнение о себе, вы все же питаете к своей стране ничем непоколебимую любовь. За это-то я и люблю вас! — Только за это и ни за что более? — О нет, у вас много хороших качеств, почти столько же, сколько и дурных! Ваш финансовый гений поразителен, ваши женщины прелестны и милы, но очень немногие из них женщины. Вы презираете как будто бы своих соперников, а между тем стараетесь подражать им во всем. Вы сознаете свою силу и мощь и склонны хвастать этим. Когда вы в гневе, в вас нет истинного великодушия великой нации. Вы еще не совсем знаете мировую игру, но вы учитесь ей и, быть может, уж недалеко то время, когда вы сможете стать величайшей нацией, если только успеете. Ваша главная беда — богатство, капиталы и социальный вопрос!