Джесси слушал его не то с удивлением, не то с негодованием, и в душе ее зарождалось сомнение: все говорят, что этот человек негодяй, а между тем он мыслит и говорит, как развитый, сердечный и порядочный человек. Но его шутливое отношение задело девушку за живое. — Вы, кажется, смеетесь над Америкой. Я никому не позволю этого! — воскликнула она несколько вызывающим тоном. — Ни один англичанин не может нас понять, а между тем все вы пишете о нас целые книги. Вероятно, едва вы успеете сойти на берег, как вас возьмут в осаду разные газетные писаки, и вы станете сообщать им разные небылицы! — Когда я сойду на берег, то уйду подальше от всяких газетных писак, как вы изволили выразиться, мисс! — Так, значит, это неправда, что… И Джесси снова вспыхнула и смолкла на полуслове; она чуть было не передала ему те слухи, которые ходили о нем среди пассажиров парохода. Его, видимо, забавляло ее смущение, и явилось желание поддержать в ее глазах ту скандальную роль, какую ему навязывали здесь. — Прошу извинения, все это сущая правда! Я действительно человек с некоторым прошлым, которое я осужден повсюду носить с собой. И когда я сказал вам, что могу видеть Америку, то хотел сказать этим, что могу видеть нечто из моего прошлого, что я рад был бы совершенно забыть, а именно — прощание с другом и его доверие к человеку, не заслуживавшему этого доверия. В тот момент, когда вы пришли, я видел себя вместе с этим другом на бивуаке после выгодной продажи скота, за дымящейся миской супа. Поверите ли, я сейчас ощущаю тот самый голод, что испытывал тогда. Это, вероятно, морской воздух возбуждает аппетит! — Нет, это потому, что думаешь о еде! Я никогда не могу читать, что героиня ест или пьет, без того, чтобы мне самой не захотелось поесть или выпить того же, что она. Это, быть может, смешно и глупо. Но ведь так многое в жизни глупо!.. — Простите, мне кажется, что ничто не глупо, кроме того, что вульгарно или притворно. Глупы те, кто судит о человеке, не зная его! Я, конечно, не говорю о женщинах, так как для них истинное суждение не играет большой роли. Они сегодня мило говорят одно, а завтра другое и верят всему, но им никто не верит, и порою они сами бывают не рады, когда к их словам относятся серьезно. — Вы это говорите об американках? — Обо всех женщинах вообще! — Да вы, как видно, женоненавистник. В таком случае зачем вы разговариваете со мной? — Я стараюсь вас научить, как можно видеть Америку на расстоянии тысячи миль! Джесси вздохнула несколько патетично. — Ах, я люблю Америку! — сказала она. — И готовитесь покинуть ее добровольно! — добавил Вест. — Все американцы на время покидают ее и возвращаются опять! — Но вы, например, не возвратитесь назад. Вы продали свое родовое право за обладание замком и родовитыми предками! — Как вы смеете говорить так со мной? Что я такое сделала?.. — Вы поставили мне вопрос, и я ответил вам на него. Когда вы вернетесь к тому чернорясому господину, который хвастливо именует себя служителем Бога, то можете подтвердить ему, что вы видели шулера, паразита, бездельника, который не достоин коснуться вашего подола. Но он не оправдывается и не просит вас думать о нем лучше, он только хочет научить вас, как видеть Америку, которую вы легко можете забыть! Джесси, привыкшая к льстивой похвале мужчин, к постоянному обожанию их и преклонению перед ее красотой и богатством ее отца, почувствовала при этих словах «Негодяя», словно кто-то ударил ее по щеке. Она, как все молодые американки, обладала достаточной долей самообладания, но этот резкий тон, это презрение к ее мнению и мнению общества кольнуло ее до глубины души, и, гневно топнув ногой, она повернулась и ушла в свою каюту. А «Негодяй» остался на прежнем месте и, по-видимому, продолжал прерванную нить своих размышлений. Поступки, о которых он желал бы забыть, вставали перед ним; годы изгнания, одиночества, нужды, годы бесприютных скитаний оживали в его душе; неблаговидные поступки говорили ему о былом позоре, внутренний голос упрекал и обвинял его. Лица, которые он охотно схоронил бы навеки в глубоких могилах, обступали его, и постоянно мучивший его страшный призрак отчаяния снова вставал перед ним и рушил его настоящее, отвергая его. Нетерпеливо топнув ногой, Мюрри Вест принялся нервно ходить взад и вперед по палубе, не глядя ни на кого и никого не замечая. Вдруг еврей Маркс дотронулся до его локтя. — Что же, заплатите вы мне теперь? — спросил он. — Ни гроша! Я уже сказал! — Но я видел вас с Джесси! — Что же из того? — А то, что я хотел бы знать, известно ли ей, отчего умер ее брат Лионель! Полагаю, что ей это неизвестно… Ну, так вы заплатите мне сегодня же? Вест сделал порывистое движение и схватил Маркса за руку. — Нет! — проговорил он. — Нет, этого не будет! — И при этом так сжал руку еврея, что тот завопил, как дитя. Когда он после взглянул на свои пальцы, то они были сини и багровы, как будто побывали в железных тисках. IV О МЕДОВОМ МЕСЯЦЕ По утрам в яркие солнечные дни, какие стояли все время, палуба кишела всякого рода людьми. Пестро разряженные американские певички из казино порхали то тут, то там, словно бабочки, перелетавшие с цветка на цветок. Степенные старые джентльмены, немолодые или совсем древние, в сопровождении важных, упитанных врачей, благодушно грелись на солнце или читали газеты. Молодежь громко шутила и смеялась, шумно выражая свое жизнерадостное настроение. Неизбежный надоедала, не могущий жить без того, чтобы не устроить какое-нибудь развлечение, переходил от одних к другим, сообщая всем свои проекты и программы предстоящих увеселений, причем каждый охотно давал ему свой доллар, лишь бы отвязаться от него. Викарий очень серьезно беседовал с Джесси о предстоящем ей замужестве, а затем разговор незаметно перешел на медовый месяц. — Я проведу его сперва в Париже, — весело щебетала Джесси, — мне положительно весело думать, как вокруг меня будут суетиться все эти проворные маленькие француженки, предлагая мне самые изящные, самые невообразимые шляпки, настоящие блестящие фантазии из кружев и перьев… Мы будем целые дни ходить по магазинам, закупая все, что только мне захочется, а когда нам уже нечего будет покупать, тогда мы поедем на итальянские озера. Как вам кажется, господин викарий, благоразумно ли будет с моей стороны повезти мужа на итальянские озера? — Вы, вероятно, опасаетесь, что, обезумев от ваших ухаживаний при содействии портных и модисток, он будет искать спасения в водах озер?.. — Нет, не то, но почему бы мне не насладиться вполне своим медовым месяцем?! Мой отец покупал мне решительно все. Как видите, он купил мне даже мужа. Но Нью-Йорк наскучил мне, я там все видела, все знаю… Как вы думаете, буду я счастлива замужем? — Я всей душой надеюсь, что вы будете счастливы, насколько только может предвидеть человек, ваше счастье мне кажется обеспеченным! — Вы хотите этим сказать, что может случиться многое, чего мы вовсе не ожидаем! Например, судно это может потонуть, вы можете свалиться в воду и т. д.? — Боже упаси! Я твердо верю в милосердие Божие и потому уверен, что судно это не потонет. Кроме того, капитан говорил мне, что на нем есть помещение с непроницаемыми перегородками… — Если так, то я желала бы, чтобы в одно из этих помещений заперли вон того человека. Я чувствую, что он стоит у меня за спиной и смотрит на меня своими грустными глазами. Я положительно боюсь его, господин викарий, от его взгляда меня мороз подирает по коже, как будто кто-то водит скребницей по моей спине. Ведь он стоит там, как раз подле большого чана, не правда ли? Я надеюсь, что у него нет при себе фотографической камеры! Только, Бога ради, не говорите мне, что у него есть камера! — забавно волновалась Джесси. — Ничего подобного! — успокаивал ее высокочтимый викарий. — Он даже не смотрит в нашу сторону! — Ну, это уж вовсе нелюбезно и немило с его стороны! — надув губки, продолжала она. — А все-таки я очень рада, что у него нет при себе фотографического аппарата! Викарий усмехнулся. — Да, он ушел… Вам нечего более бояться. Он, кажется, разговаривает с этими маленькими каскадными певичками! — сказал викарий. — Боже мой, как время-то идет! — вдруг воскликнул он. — Уже одиннадцать часов, а я еще не пил свой утренний кофе! — Так почему же вы не идете пить его? Люди могут подумать, что мы с вами помолвлены, если мы всегда будем сидеть так друг подле друга! Ведь мы же не помолвлены с вами, не правда ли? — Боже сохрани, у меня жена и пятеро детей в Лондоне! — скороговоркой промолвил викарий и с деловым, озабоченным видом поспешно спустился вниз. Оставшись одна, Джесси подбежала к своей тетке, сопровождавшей ее в Европу, «последней розе минувшего лета», как ее прозвал Бэнтам. — Как вы думаете, тетя, папа встретит нас в Ливерпуле? — спросила она. — Я уверена, да! — Так что, если этот господин вздумает преследовать меня, папа сумеет помешать ему? — С чего тебе пришла подобная мысль в голову, Джесси? Этот человек даже никогда не смотрит на тебя. Что за глупости для такой разумной девушки!.. — Я вовсе не разумная, тетя Эва, а то я не согласилась бы стать женой лорда Истрея… Взять старый исторический замок и несколько партий каких-то чужих предков, как говорит мистер Вест! — Да будь же ты логична, Джесси, ты готовишься занять высокое положение! — И он говорил мне то же самое! Но, право, тетя Эва, я не намерена больше разговаривать с этим человеком, если только меня к тому не вынудят особые обстоятельства! — Какого же рода обстоятельства могут вынудить тебя? Я прожила сорок один год на свете, и ни один мужчина, который мне почему-либо не нравился, не осмелился заговорить со мной! Я не хотела знать никаких обстоятельств! Джесси взглянула на остроносое, вытянутое лицо своей тетки и охотно поверила ей, что никакие обстоятельства не могли заставить мужчину без особого желания с его стороны разговаривать с нею. — Во всяком случае, я не желаю себе портить удовольствие от этой поездки из-за того, что какой-то мужчина вздумал смотреть на меня! — решила Джесси. — Вот и все! У меня остается всего несколько дней полной свободы. Ведь Джеральд говорит, что мне пора становиться степенной и серьезной, и уж конечно если у меня будет желтая штофная карета с фамильными гербами и все тому подобное… Ах, Боже мой, для чего я все это сделала!.. Зачем он не берет вас вместо меня, тетя? Возмущенная такой речью, тетушка не нашлась даже, что ответить, и Джесси, опасаясь, что та сейчас разразится градом упреков, поспешила убежать вниз, в музыкальный зал, и, присев к инструменту, стала изливать волновавшие ее чувства в шумных аккордах какой-то бравурной пьесы. Но странно, каждый из этих аккордов словно дразнил ее, насмешливо повторяя ей слово: «Обстоятельства, обстоятельства!» Действительно, в этот вечер, когда все палубы были ярко освещены и пароходный оркестр играл у главной лестницы, ведущей в кают-компанию, среди пассажиров вдруг разнесся слух, что один из резервуаров с аммиаком лопнул и что люди внизу задыхаются, а несколько машинистов уже задохнулись. Переполох произошел страшный, и только благодаря замечательному хладнокровию и решительности капитана Росса удалось успокоить пассажиров. Он просил всех оставаться на местах, уверяя, что это сущий пустяк, что пароходу не грозит ни малейшей опасности и что к спасению трюмных пассажиров приняты все необходимые меры, что доктор уже оказывает помощь беднякам, находящимся на пароходе, но что если в числе пассажиров первого и второго классов есть врачи, то участие их будет не лишнее. Затем он поспешил сам вниз, чтобы разрядить атмосферу и водворить порядок на нижней палубе. Между тем люди, выбегавшие снизу, уверяли, что там настоящее пекло, печь огненная, что никто там пяти минут жив не останется. Но Мюрри Вест оттолкнул их в сторону и быстро сбежал вниз, а на другой день люди говорили, что он работал, как никто, что он вынес на своих руках десятки человек, что трое умерло на его глазах, но он не переставал помогать страждущим до глубокой ночи. А когда капитан за обедом принес ему при всех свою благодарность и благодарность пострадавших, он, видимо, чувствовал себя неловко и старался укрыться от всеобщего внимания. Джесси следила с верхней палубы за тем, что происходило внизу, там, где люди теряли сознание и задыхались, но следила не из пустого любопытства, а с глубоким чувством сострадания и в душе восхищалась самоотверженным геройством человека, затронувшего ее чувство самоуважения, и искренне желала и сама быть полезной пострадавшим. И вот в то время, как другие с охами и воплями бежали в свои каюты и прятались в безопасных местах, Джесси спустилась вниз, в свою каюту, захватила все, что могла найти из тряпок и одежды, и, пройдя на нижнюю палубу, стала, как умела, помогать женщинам, озябшим и измученным, укутывая их, перевязывая ушибы и ссадины пострадавших. За этим занятием застал ее Мюрри Вест и одобрил. Она отвечала ему без малейшего признака гнева или раздражения, как будто между ними никогда не было неприятного разговора. — Я желал бы отнести эту женщину в каюту: здесь так холодно, — сказал он про женщину, которую Джесси только что укутала своим плащом, — но капитан сообщил, что он уже распорядился поставить койки во втором классе! — Ее можно перенести в наши парадные каюты. Каюта моего дяди свободна, он не смог поехать с нами. Я сейчас отведу ее туда! Но что можем мы сделать для бедных кочегаров? — О них не беспокойтесь; добрая порция водки сразу оживит их, и через десять минут они снова будут на ногах! К утру стало известно, что катастрофа стоила жизни двум из людей экипажа и трем пассажирам. Господа, не шевельнувшие пальцем, чтобы помочь пострадавшим, собравшись в курительной комнате, много говорили об этом, а дамы, перепуганные случившимся, словно тени, бродили по палубе, где их застал рассвет. В числе этих дам была Джесси, но не потому, чтобы она боялась оставаться в своей каюте, — она отлично знала, что всякая опасность миновала, — а потому, что впечатление от всего только что пережитого ею было еще слишком живо в ее воображении. И она не могла не сознаться, что была рада, когда к ней подошел «Негодяй». Он уступил свое теплое дорожное пальто одному из пострадавших кочегаров, а сам стоял теперь на холодном ветру в одном сюртуке.