Но у Владимира Даля перед глазами другая картинка — мрачная. Тускло освещенная комната — «дежурка», — бадейка с розгами, гладкая скамья и скучающий барабанщик, готовый всякую минуту исполнить роль палача. Застряла в памяти невеселая картинка. Накануне смерти Даль скажет про годы учения: «Одни розги». По корпусу ходили вразвалку бывалые кадеты — «старики». Из-под расстегнутых курток торчали, разъяряя начальство, ярко-красные шейные платки. «Старики» грубили офицерам, держали в рабстве малышей, по вечерам самовольно удирали из корпуса — это называлось «ходить на ваган». «Старики» не боялись порки, потому именовались еще «чугунными». Случалось, нарочно брали на себя чужую вину. Презрительно говорили ожидавшему наказания: «Ты, поди-ка, разрюмишься да станешь прощения просить! Ну скажи, что это я!» Под розгой «чугунные» прощения не просили, не хныкали. Ругали на чем свет стоит барабанщика, хрипло дерзили воспитателю. Даль не мог, как «старики». Он был юноша старательный, воспитанный и удивительно аккуратный. Ему легче было застегиваться на все пуговицы, чем ходить нараспашку. Но и это не спасало от розги. Секли не только за что-то. Ни за что тоже секли. Чтобы оказаться на холодной гладкой скамейке, вовсе не обязательно пропустить класс, затеять драку в спальне или «сходить на ваган». Все в корпусе знали кадета, которого высекли трижды за один час. На экзамене священник дал кадету прочитать отрывок из священного писания. Кадет прочитал так, как в книге. — Не так, — сказал священник. Кадета разложили на скамье и выпороли — за рассеянность. — Читай еще раз, — повелел духовный отец. И кадет еще раз прочитал так же. И его опять выпороли — за непослушание. И снова приказали читать. Кадет третий раз прочитал злополучный отрывок. Слово в слово. То, что черным по белому было напечатано в книге. В третий раз его пороли — за упрямство. Потом священник сам заглянул в книгу. Там оказалась опечатка! Свист розги висел над страной. Надо ли удивляться, что какому-то кадетику лишний раз всыпали горячих?.. Кадет Владимир Даль изо всех сил старался не нарушить порядка, но все ждал, когда подведут к скамейке, прикажут: «Ложись!» Он знал, что подчинится. Он был исполнителен. До мелочей точно представлял себе, как разденется, как ощутит первое прикосновение холодной скамьи, как увидит совсем рядом мокнущие в бадейке прутья. Самое интересное, что Даль был из числа тех немногих кадетов, кого за пять лет учения так ни разу и не высекли. Его никогда не пороли, а он даже на смертном одре вспомнил розги. Другие, поротые, писали восторженные мемуары о корпусе, а Даль, небитый, примерный ученик, всю жизнь терпеть не мог это заведение. Он жил по распорядку, застегнутый на все пуговицы, старательный, аккуратный, — и знал, что в любую минуту его могут высечь. Свист розги преследовал его, отравлял ему юность. На рассвете колокол будил Даля, одновременно пробуждал в нем мысли о порке. Так и жил в корпусе: спина наша, а воля ваша. ОБИДЫ Люди разные, и обиды у каждого свои. В корпусе, где жила несправедливость, обид было много. Разных. На всех хватало. У Даля были свои детские обиды. Они долго не затягивались, долго его точили. …Утром, к завтраку, выдают по чайной булке. Булка, хрустящая, вкусная, высоко ценится. На нее можно выменять карандаш, пуговицу или другую нужную вещь. На обед и на ужин дают жидкую кашу-размазню. Размазню мало кто любит — вечно остается в тарелках. Чудак Даль отдает вкусную булку за тарелку кашицы, переливает размазню в свою посудину, уносит куда-то. В час досуга по скрипучей лестнице незаметно поднимается на чердак. Там, в уголке, за стропилами, прячет он свою тайну — модель корабля. Руки у Владимира ловкие — хорошо мастерит, вырезывает, клеит. Кашицу приберегает вместо клейстера. Фрегат получается на славу: мачты, паруса, орудия. Как на картинке в классе. От едкой чердачной пыли свербит в носу. Даль морщится, боится чихнуть: высекут. Разве не твердит инспектор, колотя кадетов серебряной табакеркой по голове: «Не мудри по-своему! Делай то лишь, что велено!» А Далю обидно: завтрашний морской офицер, он строит модель корабля, — и должен таиться, прятать хорошее. Почему? …В просторных улицах гуляет ветер. Даль спешит по проспектам. Возвращается в корпус. За успехи в учении и примерную дисциплину был на каникулы отпущен к родне. Жил он у тетушки Анны Христофоровны, с утра до вечера трудился не покладая рук. В классе физики увидел электрическую машину и решил сделать такую же. Раздобыл кусок толстого стекла и все три дня отпуска провозился за его отделкой, стараясь обточить, округлить его и просверлить в нем дырку. Даль спешит в корпус, тащит стекло под мышкой. Громовой голос раздается неожиданно сверху: — Что ты несешь, мерзавец? Владимир застывает на месте, вскидывает глаза — в окне второго этажа грозное лицо одного из корпусных офицеров. — Брось стекло, мерзавец! Даль не шевелится. — Ну, я ж тебя! Лицо исчезает. Некоторые говорят, что тут послушный Даль швырнул стекло на мостовую и оно взорвалось сотнями сверкающих брызг. Сам Даль рассказывает, что бросился бежать, спрятал стекло в надежное место и после целый месяц старался не попасться на глаза сердитому офицеру. Все вроде кончилось благополучно, но Далю обидно: по прихоти самодура уничтожать свой труд, прятаться, унижаться. Почему? …К Новому году в корпусе готовятся задолго. Делают маскарадные костюмы, каждая рота мастерит свою праздничную пирамиду. Пирамида — это большой фонарь из тонкой бумаги. На бумаге рисуют яркие картинки. В праздничный вечер пирамиды освещают изнутри. Получается красиво. Офицеры тоже любуются картинками. Обсуждают, чья пирамида лучше. Однако делать пирамиды не разрешают. Не положено. Пирамиды сооружают тайком. На чердаке. В закоулках темных галерей. В Далевой роте пирамида задумана огромная. Все приготовлено заранее и незаметно: лучина, картинки, вырезки. Остается собрать. Собирают до рассвета, в умывальне. Дежурный воспитатель — как гром среди ясного неба. Разъяренный, крушит, ломает, топчет. «Розог! — кричит. — Розог!» Брань, побои, слезы. И все же потом пирамиду заканчивают. Из уцелевших кусков, из остатков. И даже такая пирамида очень хороша. Офицеры на балу разглядывают да похваливают. Лютый воспитатель потирает руки, хвастается: «Наша рота!..» А Далю обидно. Почему все это?