— Не кудыкай, счастья не будет. Возница сердится: — Чем лясы-то точить, подсказали б, где тут на постой проситься, чтоб в поле под шапкой не ночевать. Встречные в два голоса долго объясняют. — Далече? — спрашивает возница. — Верст пять. Щелкают вожжи. Повозка резко подается вперед и опять катится, поскрипывая. Басовитый весело кричит вслед: — Добрый путь, да к нам больше не будь! Возница поет. Песня протяжная. Русская. Задремывая, Владимир еще вслушивается в ее слова, малопонятные, но прекрасные. Повозка покачивается. Владимир засыпает, уткнувшись в теплое материнское плечо. Бормочет. Сны мальчика набиты словами. Под колесами разматываются версты. Печка нежит, а дорожка учит. СТОЛИЦА Петербург поразил ровным строем дворцов, прямизною просторных проспектов. В столице жила сестра матери — Анна Христофоровна. У нее и остановились. По чинным проспектам неприлично громыхать в многоместной провинциальной повозке — выезжали в тетушкиной карете. Матери не по средствам дорогой Петербург — старалась сладить дело побыстрее. В Морской корпус попасть было не просто, однако у Даля-отца, служившего в Николаеве по морскому ведомству, нашлись кое-какие влиятельные связи. Для Владимира и Карла корпус начался полнолицым седым адмиралом в парадном мундире, увешанном крестами и звездами. Участник известных сражений и походов адмирал Петр Кондратьевич Карцов был директором Морского кадетского корпуса. Кроме того, состоял членом Государственного совета, Правительствующего сената и Адмиралтейств-коллегии. Оттого в корпусе бывал редко и просителей принимал на дому. С госпожой Даль был любезен, Владимира потрепал по плечу, Карла, младшего, погладил по голове, пробежал поданную бумагу и велел наутро же везти детей в корпус. После адмирала еще куда-то ездили, делали визиты, что-то покупали. Поздно вечером на диванчике у тетушки Анны Христофоровны в последний раз укладывался спать мальчик Владимир Даль. Завтрашний кадет. Закрыл глаза. Перед глазами плыл Петербург. Не солнечный. Не цветной. Словно нарисованный карандашом и прикрытый прозрачной бумагой. Не спалось. За стеной, за дверью звякала посуда, беседовали взрослые. Взрослые в гостиной у Анны Христофоровны говорили совсем иначе, чем встречные на дороге. Говорили какими-то скучными, очищенными словами. Они звучали так ровно, точно были одинаковыми, точно там, в гостиной, все время произносили ровным голосом одни и те же слова. Услышанное на дороге словцо вставить в такую речь невозможно. Слова на дороге были солеными, сладкими, горькими, обжигающими и холодными, были цветастыми, угловатыми и круглыми, бесшумными и грохочущими. Владимир Даль еще не знал из химии, что хорошо очищенная вода — дистиллированная — самая невкусная. Он еще не понимал, он только-только почувствовал, что простой народ говорит по-другому, чем обитатели гостиных. Почувствовал, что говорит простой народ лучше, вкуснее, краше. …Едва рассвело, заторопились в корпус. Вдоль прозрачных прямых проспектов стоял навытяжку одноцветный Петербург. Здания равнялись носок к носку, плечо к плечу, держали строй. Петербург был похож на военную службу. Начинать военную службу всегда тяжело. Особенно когда тебе от роду только тринадцать лет. Владимир крепится, делает вид, что весел, тормошит, поддразнивает Карла. Тот совсем струсил, забился в уголок тетушкиной кареты, молчит. Владимир снисходителен к брату: Карл на два года младше. Наверно, тихому лесному ручью страшно, когда, зажмурив глаза, он бросается в многоводную бурную реку. Владимир жался спиной к нетопленной печке. Вдруг бухнули залпом двери классов, множество кадетов, одинаковых в своей одинаковой форме, с шумом промчались мимо. Некоторые останавливались, спрашивали имя, другие выкрикивали на ходу: «Новички! Новички!» Кто-то, пробегая, дернул за руку, кто-то толкнул в плечо. И неожиданно на галерее снова стало пусто и тихо. Появился офицер, повел новичков в цейхгауз. Приказал переодеться — им выдали светлые брюки, узкий в талии мундир с погонами, высокий кивер. Все стали похожими один на другого; Владимир с трудом отыскал среди прочих Карла. Одинаковая форма скрывает поначалу своеобразие внешности и характера отдельного человека. Нужно время, пока особенности каждого прорежутся сквозь толщу формы. Как будто глядишь на улицу, протирая понемногу заледеневшее оконное стекло. Даже мать, прощаясь, вглядывалась неуверенно: — Карл! Владимир! Мальчики, неловко держа под мышкой громоздкие кивера, переминались с ноги на ногу, спешили. Приказано было принести от каптенармуса тюфяки и подушки, получить у дежурного расписание классов. Неотложные дела. Свои заботы. Два ряда золотых пуговиц границею отделили кадетов от матери, навсегда отрезали от прошлого, от детства. — Вольдемар! Карльхен! Повернулись кругом, пошли прочь новой походкой — деланной, нарочито четкой. Иди прямо, гляди браво. ДАБЫ ВИДЕТЬ МОРЕ… Дремлет в музее небольшое суденышко — ботик. Его называют «дедушкой русского флота». Ботику суждено было пройти первую милю к морской славе России. Рассказывает Петр Первый, что, найдя суденышко в Измайлове на льняном дворе, с голландцем Карштеном Брандтом опробовал его на Яузе, и на Просяном пруду, и на озерах Переяславском и Кубенском, но повсюду вода оказалась узка и мелка. Того ради, рассказывает Петр, «положил свое намерение прямо видеть море». Чтобы видеть море, чтобы овладеть морем, нужны мореплаватели. 1701 года, января 14-го дня учреждена была школа «математических и навигацких, то есть мореходных хитростно искусств учения». Навигацкая школа разместилась поначалу в сухопутной Москве, на Сухаревой башне. С 1701 по 1814 год, когда Владимир Даль надел кадетскую форму, много воды утекло. Воды, вспоротой острыми носами кораблей, вспененной ядрами. В эти годы уложились славные победы молодого российского флота — Гангут, Чесма, Калиакрия. Исследования Камчатки, Аляски, Сахалина. Первая русская кругосветная экспедиция. И сама Навигацкая школа, обращенная со временем в Морской кадетский корпус, передвинулась в Петербург — поближе к большой воде. Ни одно событие на флоте не обходилось без воспитанников корпуса. Кадет Владимир Даль только привыкал к морской службе, учился жить по колоколу (в шесть — подъем, в восемь— классы, в час — обед, в два — снова классы…), а где-то в тамбовской глуши доживал свой век выпускник 1766 года адмирал Ушаков. Уволенный царем от службы, томился в отставке независимый Сенявин. Заглядывал в классы инспектор корпуса, прославленный мореходец Иван Крузенштерн. Плыл вокруг света Лазарев. Замышлял поход в Антарктику Фаддей Беллинсгаузен. Будущие кадеты, будущие адмиралы, герои Севастополя, Корнилов и Истомин — еще дети малые — робко складывали первые слоги. А рядом с Далем жил по тому же колоколу будущий их сотоварищ — кадет Павел Нахимов. Все вроде бы шло к тому, чтобы стать Далю отличным моряком. Подобно многим другим выпускникам приумножить славу корпуса. Ведь по выучке мастера знать. На рассвете звонил колокол. Еще заспанные, кадеты строились во фронт. Дежурный офицер шествовал меж рядов, проверял, чисты ли руки, подстрижены ли ногти, все ли пуговицы на мундире. Завтракать, обедать и ужинать шли строем в залу. Зала была огромная; говорили, будто в ней может свободно маневрировать батальон. Столы сверкали дорогою посудою. Жидкую кашицу черпали серебряными ложками. Простой квас пили из тяжелых серебряных стоп. Корпус славился музыкой. Корпусной оркестр приглашали играть на балах. По субботам кадетов учили танцевать. Гремели полонезы, мазурки. Тоненько звякал хрусталь в громадных люстрах. В натертом до блеска паркете отражались светлые кадетские брюки. Со стороны посмотреть — радостная картинка: чистенький юноша, сверкающий галунами, погончиками и пуговками, тянет квасок из массивного кубка или отплясывает лихо мазурку в парадной зале.