Управляющий Третьим отделением статс-секретарь Мордвинов был не в духе. Ночью кто-то бросил солдату, стоявшему в карауле у Екатерининского института, революционную книжечку, прокламацию. Найти преступника не представлялось возможным — солдат его не разглядел в темноте. А государь император приказал найти. На всякий случай наказали солдата. Статс-секретарь был простужен. Голова гудела, познабливало. В большом теплом халате он сидел за столом, просматривал донесения и доносы. «Слухи о войне, распространяемые между гвардейскими офицерами…», «Известия из Варшавы о поведении поляков…», «Опасное настроение умов в Новгородских военных поселениях…» Пришел Фаддей Булгарин, писатель и журналист, издатель газеты «Северная пчела». Платный агент. Фаддей целый день бегал по городу, знал всех и обо всех, сплетничал; потом являлся в канцелярию с докладом. Булгарин, большой, толстый (ноги — как бревна), старательными мелкими шажками подбежал поближе, выхватил из кармана какую-то книжку, торжественно положил на стол. Статс-секретарь раскрыл, прочитал на титуле: «Русские сказки… Казак Луганский… Пяток первый…» Ну и что? Поднял глаза на Булгарина. Фаддей подбежал совсем близко, стал позади кресла. Из-за плеча читал вслух, задыхаясь. Толстым красным пальцем суетливо водил по страницам. Время от времени поднимал палец, говорил тихо, значительно: «Крамола-с!» Статс-секретарь плохо понимал, что читает Булгарин: голова болела и мешал непривычный слог сказок. Но опытное жандармское ухо расслышало дерзкие пословицы и прибаутки, неуместные, насмешливые имена. «…Царь Дадон, золотой кошель…» — Дадон, вашество, по-мужицки значит несуразный, нескладный человек, — торопливо подсказывал Булгарин. «…Губернатор граф Чихирь, пяташная голова…» — Чихирями, вашество, в просторечии пьяниц именуют, — жарко дышал в ухо Фаддей. Статс-секретарь оттолкнул Булгарина локтем, протер ухо прохладным и душистым платком, потряс колокольчиком, приказал подавать мундир. Отправился во дворец — к государю. Книгу сказок прихватил с собой. В таком деле переусердствовать полезней. …Читатели еще покупали «Пяток первый», еще спрашивали, что это за Казак Луганский, а за автором была уже послана жандармская карета. Даля арестовали прямо в госпитале, во время утреннего обхода. Больные в этот день остались без лекарств и перевязок. За поступки Казака Луганского отвечал доктор Даль. Статс-секретарь Мордвинов, стоя в полной форме посреди кабинета, выкрикивал площадные слова и топал на Даля ногами. — Я тебе покажу «Чихирь, пяташная голова»!.. Охрип. Откашлялся. — По высочайшему повелению вы арестованы. Бумаги ваши взяты для рассмотрения. …Даль сидит один в отведенной ему комнате (пока не в камере). Сколько времени прошло с тех пор, как его заорали? Час? Два? Может, скоро ему придется считать иначе: год, два… Бухает пушка. Полдень. В полдень бьет пушка со стены Петропавловской крепости. О крепости Даль не хочет думать. Он думает о книжной лавке, где полки до потолка, а на них сомкнутым строем, плечо к плечу, разноцветные, с золотым тиснением корешки. Приходят люди, берут с прилавка его «Пяток», уносят. Военного хирурга Даля собираются сгноить в крепости, а Казак Луганский отправился бродить по белу свету. Даль не знает, что жандармы выносят охапками из книжной лавки нераспроданные экземпляры сказок. Даль вспоминает переплет «Сказок», очертания шрифта, виньетки. Воспоминание успокаивает, бодрит. Не верится, что больше ничего не будет. Великое дело — первая книга. Живая вода. Касаешься пальцами шероховатых страниц, вдыхаешь запах типографской краски. Смелые планы волнуют воображение. Очень хочется писать. Даль подходит к высокой белой двери с массивными бронзовыми ручками. Есть двери — сразу видно, что очень тяжелы. Даль бесшумно, но сильно нажимает на дверь ладонью. Заперта… Пока все заняты делом (Даль сидит под арестом, Мордвинов проглядывает его тетрадки, при дворе жужжат о дерзости нового сочинителя), перелистаем Далевы сказки. Они не очень интересные. Даль не умел придумывать для своих героев увлекательные приключения. Да и хотел ли? Он потом объяснял, что одного хотел — показать кое-что из запасов народной речи, о которых многие и не подозревали вовсе. Книга сказок получилась похожей на небольшой словарик народного языка, на сборник пословиц и поговорок. Их даже слишком много — пензенских, рязанских, костромских, владимирских, — необычных в книге слов. Там, где надобна одна пословица, Даль щедро ставит подряд десять. Оттого слог сказок местами чересчур затейлив. Далевы сказки не такие ладные, как подлинные, народные. Подлинные сказки веками переходят из уст в уста, народ обтачивает их, как обтачивает камни река. Даль сам сочинил свои сказки на манер народных. «На манер» — это всегда хуже, чем подлинное. Но в сказках легче всего изъясняться народной речью. И придраться к сказкам труднее всего. Даль пишет: правда — собака цепная, кусается; а сказка — ряженый, прячет лицо под смешною маскою. Кто охоч да горазд, заглянет под маску, а другой и так пройдет. Под маску заглянули те, кто не надо: Булгарин, жандармы, царь. За шутливым балагурством, за прикрытием из пословиц расслышали тихий голос правды. В сказках смышленый мужик побивает дурного царя и сам на царство садится, черт состязается с солдатом и остается посрамленным, судья Шемяка, лгун и взяточник, вершит неправый суд. Можно написать об этом еще раз. Потом пожимать плечами, уговаривать себя и других: все, как в сказке. Но в Далево время слишком много было охочих да гораздых читать всякую книгу с подозрением. В каждом слове видеть злой умысел и колебание государственных устоев. У Даля Иван-сержант выводит войска на площадь перед царским дворцом, губернатора Чихиря убивает, Дадона с трона скидывает. Можно пожимать плечами — сказка. Но что-то очень похоже на правду — на 14 декабря 1825 года похоже. И когда черт, не выдержав солдатской и матросской службы, бросается в море вниз головой, и когда корыстного судью Шемяку производят за «подвиги» в воеводы — все это тоже очень похоже на правду. А писать правду нельзя. Дадоны, золотые кошели, и чихири, пяташные головы, считали правду в литературе не достоинством, а грехом, часто преступлением. Тогдашний военный министр, требуя, чтобы запретили какую-то книгу, заявил: «Эта книга тем вреднее, что в ней каждая строчка — правда». Даль, очень осторожный в разговоре, кое-где проговорился в сказках. Дадоны, чихири и шемяки оказались хитрее, чем он полагал: они заглядывали под маски ряженых, вычитывали в Далевых сказках не ложь, а намек. Известный цензор того времени записал в дневнике: «Люди, близкие ко двору, нашли в сказках Луганского какой-то страшный умысел против верховной власти». «Обиделись пяташные головы, обиделись и алтынные, оскорбились и такие головы, которым цена была целая гривна без вычета…» Так вспоминал Даль через много лет. Но в тот злополучный осенний день 1832 года он сидел в комнате-одиночке при жандармской канцелярии и ждал. Сколько он уже здесь? Семь часов? Восемь? Кажется, что восемь лет… За окном быстро синеет. Щелкает замок. Появляется рослый жандарм, зажигает свечу. И не взглянул на Даля: молча зашел и вышел, только замок щелкнул. Длинные косые тени на светлых стенах сперва расплывчаты, потом становятся чернее. Густой свет тихо покачивается вокруг свечи, как яичный желток. От тусклого света, от притаившейся в углах темноты Даля охватывает тревога. Неужели снова — зеленое сукно, раздраженные судьи, тщательно выписанные ботфорты над их головами. В кабинете по соседству статс-секретарь Мордвинов копается в бумагах Даля, придумывает для него кару. Без интереса листает тетрадки со словами. Можно, конечно, просто сослать, но можно и разжаловать. Статс-секретарь повеселел; даже голова прошла. Поэт Жуковский, воспитатель наследника престола, выпросив аудиенцию, смиренно доказывает государю императору, что в Далевых сказках и не намеки вовсе, а ложь, безделица. Припоминает верную службу и боевые заслуги доктора Даля. Царь, не поворачивая головы, косит глазом: — Так это тот самый лекарь, который навел мост через Вислу? Барабанит пальцами по столу. Может, простить лекаришку?.. Смилосердничать?.. Мост, год назад перекинутый через Вислу, мост, по которому шли войска к Варшаве, кажется, выведет Даля из жандармской канцелярии. Удивительный мост! — На первый раз оставить без последствий. Но предупредить!.. Жуковский кланяется несколько раз подряд. …Статс-секретарь Мордвинов надрывает пакет, читает присланный с нарочным приказ. Сердито сталкивает со стола на пол Далевы бумаги. Щелкает замок. Даль стремительно поворачивается к двери. Огромная черная тень вползает на стену. «Выходите!» Куда? В крепость? Везут домой в холодной, тряской карете. Можно вздохнуть украдкой. Жив доктор Даль. Жив Казак Луганский. Терпи, казак, — атаман будешь. КАЗАК ЛУГАНСКИЙ ПРО СКАЗКУ Вот от вам сказка гладка; смекай, у кого есть догадка. Держи тройку на вожжах; правь толком да сказку сказывай тихомолком, а то с тобой чтоб беды не нажить, чтоб сказкой твоей кого не зацепить. Из сказки слово не выкидывается. Поди, поди, берегися! Едет сказка тройкой — сторонися! Сказка моя в доброго парня не метит, а недоброго не жаль, хоть и зацепит. Гни сказку готовую, что дугу черемховую! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Не дочитав сказки, не кидай указки. РЯДОМ — ПУШКИН «У ВАС ЕСТЬ ЦЕЛЬ…» Пушкин двигался легко и быстро, хотя хромал и опирался на палку. У него сильно болела нога в ту осень. Он жаловался знакомым, что его замучил «рюматизм».