Сосновский пытался понять, почему Букатов так действует. Он враг? Саботажник? Или дурак? Если враг и делает так умышленно, с конкретной целью, то почему он не боится и действует откровенно и неприкрыто? Ответ вскоре нашелся. Общая атмосфера аврала и поголовной личной ответственности действовала безотказно. Сроки и своевременные доклады, рапорты о проделанной работе, о массовом трудовом героизме. Вовремя, а то и раньше срока, принятые самолеты, перевыполнение плана под руководством родной коммунистической партии. Кто потом осмелится упрекнуть «победителя»? Кто рискнет обвинить человека, который выполнил точно в срок задание партии и лично товарища Сталина? Кто потом станет разбираться, что взлетная полоса просела, что ее размыло, что техникам приходится жить в землянках, а столовая для пилотов не работает? Это все теперь на совести начальников аэродромов, это теперь их забота – все доделать, исправить, восстановить, и чтобы не узнало начальство в Москве. Сосновский подбирался к освещенному окну и прикидывал, на что бы ему встать, чтобы увидеть, что же разложено на столе Букатова. Удар по голове был таким сильным, что буквально разорвал черепную коробку. Из глаз брызнули слезы вместе с искрами, и мир сразу погрузился во тьму. Это не была непроглядная черная мгла. Она шевелилась и колыхалась при каждом движении. Тошнотворная, мучительная. Она то светлела, то снова темнела. Михаил снова и снова проваливался в эту черноту, и ему казалось, что из-за боли в затылке он уже никогда не выплывет наружу, к солнцу. Потом в нос ударил едкий запах, а на голову обрушился целый водопад ледяной воды. Сосновский понял, что надо выплывать, или он утонет в этой черноте навсегда. Он со стоном попробовал открыть глаза. Тяжелые веки сначала не слушались, но потом он увидел свет – неяркий, колеблющийся. – Ну что, пришел он в себя? – раздался голос. – Не слишком ли ты приложился, Макар? Гляди, убьешь или идиотом сделаешь. Нам с того проку никакого, тебя же и заставлю яму копать. – Да я не сильно, – отозвался насмешливый голос. – Но от души. Очухается, куда он денется. У чекистов черепушки крепкие. Туда только твердолобых берут. Ну ты, гнида! Последние слова относились к Сосновскому. Он понял это сразу, потому что его схватили за ворот фуфайки и встряхнули так, что лязгнули зубы, он чуть не прикусил язык. Рывком его посадили на что-то жесткое, он стукнулся затылком о стену и только теперь стал различать окружающие предметы. Бревенчатые стены и потолок. Щели, плотно забитые мхом. Пол усыпан песком и застелен свежим лапником. Смолистый хвойный запах и сырость. Лавки и грубо сбитый дощатый стол посередине. Вдоль стен лежанки. «Это землянка, – понял Сосновский. – И сделана она недавно». Попытавшись пошевелить связанными за спиной руками, Сосновский вдруг испугался, что не чувствует кистей рук. Затекли – сильно и давно связаны. Не отрубили же они их. Стараясь напрягать и расслаблять руки, он осмотрелся. Слева сидел худощавый жилистый человек с тонкими чертами лица. Нервные, тонко поджатые губы и недобрый прищур. Этот человек здесь главный, понял Михаил. А вот этот меня ударил по голове. Справа сидел коренастый человек с бородкой и залысиной на всю переднюю часть черепа. Рот мягкий, безвольный, брезгливо вытянутый. Глаза насмешливые, с садистским прищуром. «Садист и есть, – подумал Сосновский. – Трус и садист». Еще двое мужчин средних лет с небритыми усталыми лицами сидели на дальней лежанке. Один, расстелив на коленях тряпицу, чистил револьвер. Второй спичкой ковырял в зубах и равнодушно смотрел перед собой в пол. – Какое у вас задание? – спросил главный, разглядывая Сосновского. – Четко и внятно, как на приеме у своего наркома! Слушаю. – О каком задании вы спрашиваете? И кто вы такие? – отозвался Сосновский, пытаясь сэкономить немного времени, чтобы прийти в себя и понять, с кем он имеет дело. Коренастый привстал с лавки, наклонился и коротко ударил Михаила в челюсть. От удара голова Сосновского качнулась назад, и он стукнулся затылком о стену. Голову снова разорвала резкая боль, Михаил непроизвольно застонал. – Тише, Макар, тише, – осадил помощника старший. – Он еще ничего не сказал. Не перегни палку. – Значит, правильно я его вычислил, – усмехнулся сквозь ослепляющую боль Сосновский. – Значит, он из ваших. Неосторожно работает господин Букатов. Я догадался, могут и другие догадаться. И тогда крышка и ему, и всей вашей группе. Михаил умышленно произнес слово «группа». Сейчас главное – заинтересовать этих людей, особенно вот этого сухощавого. Он должен понять, что пленник не просто особист, не просто человек из Москвы. Этот человек много знает, много понимает – не дурак, иными словами. Он и свою вторую легенду им изложит, но не сразу. Если сразу начать оправдываться и доказывать, веры не будет. – Вы, кажется, не поняли меня, – немного разочаровано заговорил главарь. – Я велел вам отвечать на мои вопросы, а не делиться своими умозаключениями. Макар! Коренастый поднялся с лежанки, подошел к Сосновскому и неторопливо вытянул из-за голенища кирзового сапога финку. Он прижал острие к горлу пленника и начал медленно давить. Михаил почувствовал, что кончик уже проколол кожу, что горлу стало непривычно горячо. Но тут же он перехватил внимательный взгляд главаря. Нет, не собираются они его пока убивать, не собираются! – Если я не дождусь ответа, – произнес худощавый, – лезвие войдет вам в горло и вы умрете. – А вы сумеете, как я, умереть за идею? – спросил Сосновский сквозь стиснутые зубы. – Я смогу, а вы? – Глупая смерть, – усмехнулся сухощавый. – За идею умирать не глупо! – вспылил Сосновский. – Вы поживите здесь, походите каждый день под угрозой разоблачения! Вы пришли оттуда, а реально вы хоть что-нибудь сделали за свою идею? Главарь махнул рукой – нож вернулся за голенище. Чувствовалось, что этому человеку тут привыкли повиноваться беспрекословно. Главарь смотрел на Михаила внимательно, щуря колючие глаза. Сосновский сверкнул ответным взглядом и отвернулся, уставился в стену с отрешенным видом готового на все человека. – Что вы имели в виду? Поясните, – уже другим тоном спросил главарь. – Я жду. – Только то, что я раскусил вашего Букатова. Я понимаю, что он вот-вот попадет в поле зрения НКВД. Я хотел предупредить его и предложить работать вместе, в нашей организации. Я думал, что он одиночка. А теперь вижу, что работает целая группа. – Что за ваша организация? О чем вы говорите? Перестаньте говорить загадками, а то мое терпение небезгранично. – А вы перестаньте кичиться собственной значимостью, – зло бросил Сосновский. – Слишком много «я», «мое». Мы здесь так не привыкли. Главное слово – это «мы», тогда и победа будет. Вы хотите, чтобы я раскрыл вам секрет, кто я? Пусть все выйдут, тогда поговорим. Главарь подумал, потом кивнул и приказал всем выйти. Его люди потянулись к выходу, откинули кусок брезента и со скрипом открыли тяжелую дверь из толстых жердей. Михаилу очень хотелось начать разговор с просьбы развязать ему руки, но он решил терпеть до конца. Собеседник ждал, равнодушно глядя на пленника. Сосновский даже подумал, что, возможно, он переоценил этого человека. Если он ошибся, тогда жить ему осталось минут пятнадцать, пока его отведут подальше в лес и пристрелят. Или зарежут. Яму выкопать можно и потом. – Я представляю подпольную антисоветскую организацию, которая ведет борьбу за Россию вот уже не один десяток лет. Произнеся эту фразу, Сосновский откинулся спиной к стене землянки с таким видом, будто его одолела немыслимая, нечеловеческая усталость. Честно говоря, он и правда чувствовал себя так. Когда к тебе подступает смерть, это отнимает почти все жизненные силы. – И как называется ваша организация или ваше антисоветское движение? – «Патриотический Союз». Но вам это название ничего не скажет. – Почему? – удивился мужчина. – Вы не искали контактов за рубежом, не просили союзнической помощи? Если вы здесь, в Советском Союзе, рассчитывали только на свои силы, то это несерьезно. У коммунистов довольно развитый и многочисленный аппарат репрессий. Вам в одиночку не справиться. Семнадцатого года больше не получится, не те условия. – Мы это тоже понимаем, – согласился Сосновский. – Теоретики коммунизма хорошо расписали условия свершения революции. А на поддержку широких масс населения нам рассчитывать глупо. Пока мы привлечем к себе массы сторонников, нас вычислят и поставят к стенке. – И что же вы делали в этом плане? – У нас были контакты с абвером. Они сами вышли на нас и глубоко законспирировали наши связи. Фактически нам поставили условия не контактировать ни с кем из западных разведслужб. А потом НКВД накрыло большую часть нашего руководства. Пришлось уходить в глубокое подполье. Абвер сам на время прекратил все сношения с нами. – С кем конкретно вы контактировали? – Нашим направлением в Германии занимался лично Фридрих Гемпп[2]. Потом адмирал Канарис стал создавать восточное направление, но его опередила контрразведка НКВД. Лично я встречался с Карлом Ласнером. Знаю, что с нашим руководством плотно работал перед началом войны Отто Хенгель. Я участвовал в подготовке двух его переходов через границу. – Я знал Ласнера, – задумчиво кивнул собеседник. – Это был серьезный разведчик, умел маскироваться. Я удивлялся его познаниям в самых разных областях. У него было свое мнение практически по любому вопросу. Особенно интересно с ним было за рюмкой коньяка и с хорошей сигарой поговорить о лошадях. – Ласнер не курил, – через силу усмехнулся Сосновский. – И не пил. Он был спортсменом, хорошим пловцом и убежденным сторонником здорового образа жизни. Пытаетесь поймать меня на нестыковках? Ну-ну. Теперь вы знаете обо мне все, но я не знаю ничего о вас. – Вам незачем знать что-то о нас, – ответил незнакомец. – Пока что доказательством послужили лишь слова. Я не могу довериться вам. – Как мне вас хотя бы называть? – Называйте меня пока просто Николай, – ответил главарь и крикнул в сторону двери: – Макар! Развяжите ему руки и накормите. Я уезжаю. Значит, поедет докладывать, решил Сосновский, поворачиваясь спиной и подставляя свои руки Макару, чтобы тот распустил путы. Кровообращение понемногу стало восстанавливаться, Михаил растирал руки и активно шевелил пальцами. «Ничего, – уговаривал себя Сосновский. – Ничего. Все для пользы дела. Можно и потерпеть немного. Отыграюсь я на них потом». На перевязку в больницу Коган приехал уже под вечер. Тряска в полуторке в течение двух часов по разбитой дороге утомила его больше, чем весь предыдущий, полный тревог и забот день. Рука снова разболелась, ныла, как суставы у старика на надвигающуюся непогоду. – Проходите, Борис Михайлович, проходите, – засуетилась медицинская сестра в приемном покое. В процедурной, как всегда, пахло лекарствами и какой-то совершенно дикой дезинфекцией. «Почему не придумают средства с приятным запахом?» – подумал по привычке Михаил. Такие мысли всегда посещали его, стоило только зайти в медицинское заведение и ощутить резкий запах хлорки и карболки[3]. – Все хорошо, Борис Михайлович. – Процедурная сестра работала быстро и аккуратно. О таких говорят, что у нее легкая рука. – Все заживает, рана затянулась, воспаления нет. Вы, главное, не застудите руку и побольше давайте ей покоя. Понимаете? – О да, – улыбнулся Коган. – Постараюсь больше лежать, находиться в тепле и есть только калорийную полезную пищу. – Вы шутите, да? – испугалась сестра. – Вы не шутите, Борис Михайлович. – Все, все! Не буду. Коган набросил на одно плечо пиджак, подхватил пальто, но выйти не успел. В дверях появилась статная фигура заведующей больницей Артамоновой. Удивляться этой женщине можно было постоянно. Деятельная натура, руководитель, который все обо всем знал, все помнил. И это касалось не только больницы, но и поселка в целом и даже работ на аэродроме и дел в перегонной дивизии, где у Маргариты Владимировны оказалась уйма знакомых. Сейчас взгляд врача не был строгим – немного рассеянный и чуть усталый. И голос – почти домашний и совсем без казенных интонаций. – Ну как вы себя чувствуете, Борис Михайлович? Рука беспокоит? – Вашими молитвами, – кивнул Коган. – Медицина справилась превосходно, а мой сильный организм помог, как мог! – Мне нравится ваш настрой. С таким настроем люди быстрее выздоравливают, – улыбнулась Артамонова. – Зайдите ко мне. Если вы, конечно, не спешите. Последняя фраза была произнесена чуть тише, при этом ее пальцы легли на руку Бориса. Это выглядело не требованием, скорее как просьба. А Коган не мог отказать такой женщине. Скрывая улыбку, он пошел по коридору за Артамоновой. За окном совсем стемнело. Несмотря на резкие больничные запахи, на душе стало уютно и спокойно. Борис мысленно осадил себя: «Ишь, расслабился. Женщина ему, видите ли, улыбнулась, симпатию продемонстрировала. Тебе тут работать и работать, а ты о покое думаешь». В кабинете заведующей все было по-прежнему: стол у окна, настольная лампа под зеленым абажуром. Два деревянных кресла, обитых дерматином, и кушетка, покрытая белой чистой простыней. Наверное, на этой кушетке заведующая частенько ночует, когда задерживается допоздна на работе или во время дежурств. Интересно, она замужем? – Садитесь, я налью вам чаю с травами, – сказала Артамонова. – Стоит ли чаевничать, когда у вас дел, наверное… – начал было Коган, но женщина его перебила: – …Стоит. Вы же не думаете, что заведовать больницей поставят бездельницу, которая не знает, чем себя занять в рабочее время? Я вполне могу адекватно оценивать ситуацию и принимать решения. И если я предложила вам чаю, значит, это не вредит делу. Садитесь, не капризничайте. Коган уселся в кресло, осторожно положив перевязанную руку на подлокотник. Заведующая не спеша открыла большой термос и разлила по кружкам темную душистую жидкость, напомнившую запахом сразу и желтую осень, и медовый вкус августа. Сама она уселась напротив. Полы белоснежного халата чуть разъехались, открыв колени, обтянутые шелковыми чулками. Борис с трудом оторвал от них взгляд. – Вам очень повезло, Борис Михайлович, – неслышно прихлебывая чай, сказала Артамонова. – Конечно, вы ведь не всех угощаете такими ароматными чаями, – улыбнулся Коган. – Я про вашу травму, – без улыбки возразила Артамонова. Но подумав, добавила: – Хотя вы правы, я мало кого угощаю своими чаями. Я ведь необычный доктор. Я сторонник природного лечения. Вам повезло, что вы отделались лишь травмой руки. И у вас хорошо протекают процессы регенерации в организме. Но все же я хотела вам кое-что посоветовать и кое о чем предупредить. Борис вздохнул и стал выслушивать традиционные советы о том, что руку надо беречь от переохлаждения, от травмирования, чтобы не возобновились воспалительные процессы. Нельзя перегревать, нельзя давать нагрузку. Ничего нельзя. Неожиданно Артамонова улыбнулась: – Вы сейчас думаете: все они такие, эти врачи. Чушь несут, что следует беречься и не травмироваться. А вам работать нужно, нужно ездить по объектам, встречаться с людьми, смотреть и спать черт знает где и черт знает на чем.