– Я вам отвечу. – Сосновский глубоко вздохнул, глядя на огонь. Что-то было не так с этим человеком. Странности, даже для лидера удивительные. Он не глуп, но разговор с ним отдает каким-то инфантилизмом. «Или он меня прощупывает, – думал Михаил, – и делает это изуверски хитро, или мы имеем дело с высочайшим градусом разочарования. Такой союзник мне не помешает. Я черт знает куда забрался без связи, без прикрытия». – Переворот? Знаете, когда идешь к власти, когда думаешь о том, чтобы сделать счастливым свой народ, свою Родину, как-то не очень хочется проливать кровь этого народа и наносить ущерб своей Родине. Согласитесь, бороться за власть и бороться со своим народом – вещи абсолютно разные, я бы сказал, противоположные. Переворот, вы говорите? А мне вот кажется, что переворотов уже достаточно. Мы и так захлебнулись в крови за четыре года Гражданской войны. А теперь еще вот Германия. Сталина убить? Сталин за годы своей власти сумел создать такой образ, что сейчас нас порвут на куски прямо на Красной площади, нас проклянут в веках. Тот же самый народ, который мы будем убеждать, что убили их вождя во имя их же блага. Он вождь, он бог для них, он – самое святое, что есть у советского народа. Да боже упаси, если что-то со Сталиным случится. Таково положение дел. И ситуация сейчас такова, что весь народ поднялся на борьбу с внешним врагом. В такой момент вооруженная борьба – верная смерть любой организации. Бесславная и быстрая. – И чем же занята ваша организация? Каковы ее цели и методы борьбы? Уж не демократические ли выборы? Или все же вы думаете о власти политической? – Опять ирония, – усмехнулся Сосновский. – Если вы думаете о возвращении на Родину, то это правильное решение. Если ваша совесть перед народом чиста, вы можете быть с ним. Быть против него – дело неблагодарное. – Вы меня агитируете? – Боже упаси, – запротестовал Сосновский. – Вы сами позвали меня для разговора, я просто отвечаю на ваши вопросы. Спросите, почему я не удрал от своих сопровождающих по дороге? Почему все же поехал сюда? Для того, чтобы власть захватить даже конституционным путем, надо иметь возможность ее удержать. А для этого нужна сила, нужен силовой аппарат, на который можно опереться. Это полицейские силы, это армия, это разведывательные органы. Не все, кто служит нынешней власти, перейдут на нашу сторону. Нам нужны кадры – обученные, опытные, проверенные. Где же их еще черпать, как не в среде русских военных? Да здесь можно генштаб сформировать в два дня. – Вы знаете, что РОВС, как и моя партия, в Маньчжурии запрещены? Я думаю, что оккупационные власти сами используют опыт бывших белых офицеров в своих целях. Разумеется, тех, кто идет к ним на службу. А сейчас за деньги многие пойдут куда угодно. – И что же? – Японцы, как мне кажется, не заинтересованы в контактах руководства РОВС с вами лично. До них дошло известие о вашем прибытии. Даже я сейчас с вами встречаюсь не столько по своей инициативе, сколько по просьбе некоего японского ведомства. Как видите, руки у нас у всех тут связаны. Мы еще с вами будем встречаться, Михаил Юрьевич, мы еще о многом с вами поговорим. Если, конечно, вы останетесь живы. Мое вам предупреждение: японцы, скорее всего, захотят вас убрать. Остатки РОВСа – это теперь их инструмент. Им не нужна ржа, этот инструмент разъедающая. Они вполне могут подозревать в вас агента НКВД. Будьте осторожны. Глава десятая Гончаренко приказал остановить машину, увидев Шелестова и Буторина и нескольких бойцов роты НКВД, садившихся в крытую брезентом полуторку. «Эмка», взвизгнув резиной, замерла на дороге, Гончаренко вышел и замахал рукой. – Что случилось? – Шелестов спрыгнул с подножки грузовика. – Взяли, Максим Андреевич, старшего авиационного механика взяли в мастерских на Берелехе. – Доказательства есть? – обрадовался Шелестов. – С поличным взяли. Его и помощника, который помогал с двигателями самолетов. Он устроился на аэродром по чужим документам. Та же история, что и с Мулымовым. И еще доказаны контакты механика с Павлом Почетаевым. Вы за ним? – Да, я отправил группу на метеополигон, а мы к нему домой. Его нет на аэродроме, на метеостанции он не появлялся со вчерашнего дня. Вот видишь, Федор, опять мы отстаем на шаг. Все время отстаем. Комната в помещении мастерских на аэродроме, в которой жил и работал метеоролог, была заперта. Комендант аэродрома рассказал, что Почетаев сразу предложил обойтись без квартиры или общежития. Он прекрасно устроится у себя, в служебном помещении. Проснулся – и сразу на работе. Тем более что сводки предстоит принимать круглые сутки. Дверь открыли запасным ключом. Шелестов вошел первым и осмотрелся. Комната в двадцать квадратных метров с большим окном. В дальнем углу раскладушка с постелью, накрытая старым шерстяным одеялом. У окна стол, на газете алюминиевая кружка, вилка, чайная ложка и засохший бутерброд с соленой рыбой. У другой стены деревянные стеллажи со всяким техническим хламом, в первую очередь деталями радиотехники, метеоприборами. Связки старых электрических проводов, какие-то лампочки, верньеры. На нижней полке – паяльник. Шелестов потрогал – холодный. Да и судя по бутерброду, хозяин не был здесь дня два. И пол давно не метен. – Кто у нас специалист по радио? – спросил Шелестов приехавших с ним солдат. Один из них шагнул вперед. – Посмотри, что тут у него в хозяйстве интересного. Максим прошелся по комнате. Так, теперь надо понять, чего здесь не хватает. Чего может не хватать. На гвозде у двери висит пальто на вате. Теплое. Ботинки коричневые, поношенные, но крепкие. Тоже стоят у двери. Человек работает метеорологом, работает с аппаратурой, он часто выходит на улицу, на метеоплощадку. Здесь у него анемометр, показывающий скорость ветра, термометры. А еще на дальнем краю аэродрома есть метеополигон. Там ведутся более серьезные наблюдения. Если человеку по работе часто и подолгу надо бывать на улице, то в хозяйстве у него обязательно есть свитер, теплые шерстяные носки, резиновые сапоги. Какой-нибудь брезентовый плащ или накидка от дождя. Но ничего подобного в комнате не было. Значит, он взял это с собой, когда ушел. Еще вчера. И ушел он явно не в город погулять. – Товарищ Шелестов, – позвал солдат, – есть радиопередатчик. В этот момент в комнату вошел Буторин, опрашивавший на улице механиков, работников мастерской и самого коменданта. – Вчера вечером его здесь видели в последний раз, – сказал он, снимая шапку и приглаживая ежик на голове. – Вчера ушел, сука. А у вас тут что? – Да вот, передатчик, – кивнул на стеллаж Шелестов. – И какова его мощность? Любительская поделка или серьезное оборудование? – Никак нет, – возразил солдат. – Это коротковолновая рация, просто без кожуха, но в рабочем состоянии. Солдат щелкнул тумблером, и на разобранной панели загорелась лампочка. Рядом на стеллаже на лежащей шкале дрогнула стрелка. Шкала была соединена с передатчиком проводами. – Это что? – показал на шкалу Шелестов. – Шкала настройки частоты, – ответил солдат и положил руку на массивное ребристое колесико. – Этой рукояткой можно настраивать… – Стой, не трогай, – схватил солдата за руку Максим. – Значит, сейчас на шкале частота, которой пользовались в последний раз. На прием передатчик настроен или на передачу? – На… прием, – подумав, ответил парень. Шелестов взял с полки наушники. Стал слышен четкий прерывистый писк. Шелестов повернулся к Буторину и кивнул на передатчик: – А если это оборудование настроено на радиомаяк самолета, совершившего аварийную посадку? Если Почетаев удирал так поспешно, что оставил на шкале частоту, на которой искал сигнал радиомаяка? Надо проверить ориентацию на местности. Откуда идет сигнал. Через час в кабинет Гончаренко пришли радиоинженеры. По их мнению, сигнал был устойчивым, но постепенно слабел. Наверное, садятся батареи. Еще пара суток, и ничего не будет слышно. Это говорило о том, что радиомаяк подключен не к авиационным кислотным аккумуляторам. Те сохраняют заряд и могут питать пеленгатор очень долго. Видимо, кто-то боялся разрушения энергопитания самолета и устроил пеленгатор на автономном питании. А его запас ограничен по времени. – Направление? – потребовал Шелестов и подошел к карте. – Без определения треугольника ошибок сказать точно нельзя, – ответил инженер. – Но мы думаем, что направление – вот сюда. Это берег озера Мюрю. Хотя назвать это место озером можно довольно условно. Это цепь озер, то сливающихся, то разделяющихся в зависимости от сезона. Ну и болота, конечно. В целом местность там довольно ровная, при определенном мастерстве совершить аварийную посадку вполне возможно. – Ну что, Федор Силантьевич, – Шелестов повернулся к Гончаренко, – давай нам людей, человек пять. Мы пойдем с Буториным. Коган здесь, на связи. Ему еще работать по пособникам, улики искать. – Завтра утром будут вам снаряженные люди и рация, чтобы по пеленгу идти, – кивнул Гончаренко. Лошади шли медленно, но все равно скорость была больше, чем у пешего путника, нагруженного оружием, продуктами, радиостанцией. Сержант Охлупкин, которого специально выпросили у Гончаренко, ехал впереди, сверяясь с картой и присматриваясь к приметам на местности. Прямого пути в тайге не бывает. Сержант вел группу удобными путями, делая поправку на изменения маршрута и пройденное расстояние. Если погода не испортится, то к вечеру вполне можно будет выйти к озеру Мюрю. – Получается, Артамоновой помог скрыться Почетаев, – снова стал рассуждать Шелестов, когда их с Буториным лошади поравнялись. – Судя по описанию, это он приезжал за ней на машине. Машину нашли только сегодня ночью в распадке. По времени совпадает с твоим свидетелем на аэродроме, который видел метеоролога последним. – Полтора суток мы им подарили, – с сожалением покачал головой Буторин. – Теперь неизвестно, где искать. Все-таки лучше бы я занялся беглецами, а ты один с ребятами сюда поехал. Или ты серьезно думаешь, что они всей сворой кинулись забирать из разбитого самолета дипломатическую почту? Боюсь, она уже утонула в болоте вместе с самолетом. – Может, так, а может, и нет, – усмехнулся Шелестов. – А то, что там такие болота, это даже хорошо. Вечером они скрылись, ночь пересидели в тайге. Далеко в темноте по этим дебрям не уйдешь. Потом день до озера. Ночь там. Да они просто ничего не успели сделать. А за сегодня могут успеть. Вот тогда мы побегаем! Сколько, по твоим подсчетам, в тайге могло остаться диверсантов, с учетом уничтоженных? – Я насчитал три группы по шесть-восемь человек. Одну группу мы уничтожили полностью. Во второй было четверо убитых и в последней – четверо. Если по максимуму, то от четырех до восьми человек. Но это вряд ли. Кто-то ушел с Сосновским. Мне сказали, что, судя по следам, сопровождавших было двое. И от пограничников пришло сообщение о двух оставшихся на тропе трупах и двух нарушителях, которых они пропустили на ту сторону. Так что четыре-шесть человек, не больше. – М-да. – Шелестов подстегнул лошадь, чтобы шла быстрее. – С учетом арестов можно сказать, что мы их разгромили, и сейчас работоспособных агентов здесь не осталось. Ведь они все пришлые. Была пара местных пособников, и все. – Все же надо выждать, а вдруг они затаились, вдруг хотят, чтобы мы так думали. А потом снова начнутся аварии и несчастные случаи. Ты уверен, что резидент – Артамонова? – Коган уверен. Она его вербовала по-настоящему. Он пришел к ней и разыграл растрепанные чувства и полную потерю смысла жизни. Сделал вид, что почти купился. Но все испортил этот раненый диверсант. Пришлось ей его убивать и скрываться. Она была уверена, что вскрытие покажет, что раненый умер не сам. У нас есть преимущество в том, что отсюда не так легко скрыться. Ориентировки разосланы на всех фигурантов. Сосновский потянул Анастасию за руку. Женщина удивленно и немного насмешливо посмотрела на него, позволяя завести себя в комнату. Михаил захлопнул дверь, прижал Шереметьеву к стене и положил ладонь на ее щеку, проведя пальцем по брови, подбородку, потом по губам. В глазах Анастасии появились чертики, и он припал к ее губам жадным нетерпеливым поцелуем. Слабая попытка упереться руками ему в грудь не увенчалась успехом. Он обнял женщину, прижал к себе и стал целовать ее губы, лицо, шею неистово, как одурманенный. Еще миг, и вот уже властная мужская рука ласкала грудь Шереметьевой. Женщина тихо постанывала, вцепившись ноготками в плечи Сосновского. Он подхватил ее на руки и понес к кровати… Очень трудно было избавиться от мысли, что он выполняет то, что и предполагалось этими людьми, что Анастасию ему именно для этого и подставили. Для исполнения его плотских желаний, для того, чтобы он потерял голову и осторожность. И Михаил старался, вовсю доказывая, что голову и осторожность он потерял. А потом они лежали на серых простынях, и он поглаживал ее руку выше локтя, удивляясь нежности тонкой кожи. – Сумасшедший, ты мне две пуговицы оторвал на блузке, – тихо проговорила женщина. – Если бы не оторвал, было бы скучно, – усмехнулся он. – Что же это за страсть, если ничего не порвать. Ты ведь не поверила бы в мою страсть, правда? И тут случалось неожиданное. Шереметьева повернулась к нему, опалила гневным взглядом и с силой замахнулась. Сосновский в последний момент сумел перехватить ее руку. – Я тебе не шлюха, – с гневом в голосе выпалила Анастасия. Ее губы тряслись от негодования. – Убирайся вон! – Куда же я уйду? – обескураженный такой непредвиденной реакцией, пробормотал Сосновский. – Я здесь живу. И потом, ты же мне что-то хотела сказать? Для чего-то ты ко мне пришла? Анастасия мгновенно вскочила с кровати и принялась одеваться. Михаил лежал, заложив руки за голову, и наблюдал, размышляя о том, что эта женщина или хорошая актриса, или он перестал что-то понимать в женщинах. Неужели любовь? Такая скоропалительная и непредсказуемая? Или у нее мужчины давно не было? Так вон Радзаевский не такой старый и не выглядит евнухом. Одевшись и поправив воротник, Анастасия застегнула жакет так, чтобы не было видно оторванных пуговиц. Потом повернулась к Михаилу и холодно сказала: – Спускайся к машине. Мы выезжаем через пять минут. Тебя хотят видеть. – А если я не поеду? – Сосновский продолжал лежать и только приподнял одну бровь. – Это в твоих интересах! Я бы обрадовалась, если бы ты не поехал, но, к сожалению, ты слишком хитер и чувствуешь опасность. У тебя пять минут! Анастасия вышла, громко хлопнув дверью. Последние слова Михаилу не понравились. Он никак не мог расшифровать эту женщину, не мог понять ее чувства. Настоящие или наигранные? Одевшись, он сбежал по лестнице. Шереметьева сидела за рулем с каменным лицом и смотрела вперед. «А не скотина ли я, – подумал Сосновский. – Ладно, сейчас не до эмоций». Он открыл дверь и сел на переднее сиденье. Машина понеслась по улице. – Настя, прости, если обидел, – вцепившись в ручку двери, сказал Сосновский. – Ты нас разобьешь! – Тебя с удовольствием! – Настя, я просто скотина, но ты мне правда нравишься! Зачем он это ей говорил, для чего? Они могут больше и не увидеться никогда. В этом огромном мире, на этой войне цивилизаций. Что ему эта женщина? Но что-то внутри протестовало и кипело. Он должен был заслужить ее прощение. Она была искренней, ведь была же! – Дура, да прости ты меня! – рявкнул Сосновский с такой яростью, что у самого зазвенело в ушах. Неожиданно Настя сбавила скорость. Дорога пошла под уклон. Начались трущобы. Машина подскакивала на кочках и выбоинах. – За поворотом стоит машина, – каким-то незнакомым голосом сказала женщина. – Я остановлюсь, а ты пересядешь на ее заднее сиденье. – Опять он? – спросил Сосновский. – Да, – коротко ответила женщина и, помедлив, добавила: – Будь осторожен. Думай, прежде чем сделать очередной шаг.