Он опускался долго. Очень устала левая нога, которая от напряжения стала дрожать. Стиснув зубы, Пивоваров все же умудрился опереться на одно колено без резких движений. Теперь отдохнуть и поднять руку с пистолетом. Нет, только двумя руками, хотя так стрелять его никто не учил. Хорошо бы ветку потолще под руку… Долго отдыхать Пивоваров не мог себе позволить, не хватало терпения. И тогда он собрался с духом, взял пистолет двумя руками поудобнее, чтобы ничто не мешало нажать на спусковой крючок. И чтобы кожух-затвор в момент выстрела не ободрал руку между большим и указательным пальцами. «Не напрягайся, что ты как каменный, – говорил сам себе летчик. – Один выстрел. Всего один точный выстрел, и все. Нельзя долго целиться». Лешка выдохнул и подвел мушку под темный силуэт птицы. Выстрел хлестнул по кронам деревьев, сверху полетела сухая хвоя. Глухарь мгновенно захлопал крыльями, пробежал по траве пару метров и взлетел на дерево. Лешка застонал и выстрелил безрассудно еще несколько раз, пытаясь попасть в уже летящую птицу. Потом он остановил себя. Опустил руку с пистолетом и посмотрел вслед улетающему глухарю. По впалым, заросшим щетиной щекам летчика потекли слезы обиды. Патроны еще есть, не беда. Но вот снова идти, искать дичь… Но тут Алексею показалось, что что-то было не так. Он стал оглядываться по сторонам и понял. Глухарь не улетел, не взмыл в небо, он летел медленно, нелепо и в конце концов упал в траву. Не сел, а именно упал, громко хлопая крыльями. Кажется, он все же попал в птицу, и она смогла отлететь всего на каких-то полторы сотни метров. Пивоваров бросился вперед. Он бежал как мог. Скорее всего, он просто быстро шел, спотыкаясь и падая на колени, он опирался руками о землю, обдирал ладони, снова шел. Он не выпускал из виду раненую птицу, которая билась на земле, хлопала крыльями и никак не могла взлететь. Когда до раненого глухаря оставалось всего несколько метров, Лешка остановился. С дерева неожиданно спрыгнула здоровенная кошка на неестественно толстых мощных лапах, с кисточками на ушах. Злобные раскосые глаза уставились на человека угрожающе. Пасть приоткрылась, послышался утробный рык. Влажно желтели клыки. Лешка закачался на месте. Вот же, всего несколько шагов, и он схватит раненого глухаря. Но кошка… Один бросок, и она схватит птицу и удерет на дерево. Или она хочет испугать человека, чтобы тот оставил добычу ей? – Ах ты, тварь такая, – взбеленился Пивоваров. – Ты меня, человека, испугать решила? Каким-то шестым чувством он понял, что рысь его тоже боится. Она не схватила птицу лишь потому, что прекрасно знала, что человек может убивать на расстоянии. С грохотом и вспышкой огня. Звери боятся этого. Сейчас только голод заставлял рысь стоять на месте и ждать. Вдруг человек сдастся первый? Она чувствовала запах металла, запах сгоревшего пороха. Они стояли друг против друга и смотрели друг другу в глаза. Лешка чувствовал, как в нем все сильнее закипает бешенство и решимость грызться с любым хищником, но не отдавать добычи. И рысь это поняла. Еще раз утробно рыкнув, она прыгнула за деревья, последний раз оглянулась – не передумал ли человек? – и исчезла. Лешка, озираясь по сторонам, держа пистолет наготове, подошел к бьющейся в траве птице и упал на нее всем телом. Он схватил несчастного глухаря за шею и одним рывком сломал ее. Это была его добыча! Сашка есть уже не мог. Он шевелил челюстями, но жевать у него не получалось. Пивоваров сварил для него в единственной кружке бульон и попытался влить в рот. Разлив половину кружки на меховую куртку, он все же немного напоил своего товарища. Лицо у Боровикова слегка порозовело, а может, это были отсветы костра. Лешка положил голову друга на колени и сидел так, прислонившись к стволу дерева и вытянув ноги к костру. Он говорил и говорил. Рассказывал, как познакомился со своей девушкой, рассказывал, как они ездили отдыхать на озера. А еще он тогда подрался с двумя парнями, которые хотели отбить у него девушку, и угодил в милицию. А потом эти же парни пришли его выручать, и они подружились. Сашка постанывал во сне, что-то хрипело в его горле, но потом он затихал. Лешка успокаивал друга, говорил, чтобы тот не волновался. Вот отдохнут, он сделает волокушу и потащит его к своим. А идти им осталось уже недалеко. Скоро людные места, а там госпиталь. Он поглаживал Сашку по голове, чувствуя его горячий лоб. Пивоваров задремал уже под утро, когда погас костер. Сон сморил его, и глаза закрылись сами собой. В его беспокойном сне они шли вдвоем, сражались с медведями и лосями, отстреливались от вражеских диверсантов, а в каком-то поселке их ждал оркестр и девушки с цветами. И какая-то трибуна, с которой все постоянно говорили речи о крыльях Алсиба. Лешка проснулся, когда уже совсем рассвело, и понял, что Сашка Боровиков умер. Лицо под его рукой стало совсем холодным. Внутри у Лешки все вдруг закаменело. Он понял, что снова остался один. Как быть? В кабину самолета Сашкино тело ему одному не поднять – оно вдруг стало неподъемным. Ножом и толстым суком он смог к середине дня вырыть яму всего с полметра глубиной. Мешали корни деревьев и камни. Он завернул Сашку в парашют, обвязал стропами и стащил в вырытую яму. Сверху он насыпал земли и сложил все камни, какие только мог найти в округе. Получился холм почти в метр высотой. Лешка стоял с непокрытой головой и думал, что сегодня он осиротел так, как, наверное, не мог осиротеть, даже потеряв в детстве родителей. Здесь, в тайге, он остался один, без надежды выжить. И товарища пришлось закопать на скорую руку, и не будет у Сашки торжественных похорон, как у настоящего героя. И некуда будет принести ему цветы. Он понимал, что никто никогда не перезахоронит его на кладбище. Ему самому это место не найти потом никогда. Да и что с ним самим будет? Пивоваров приложил руку к холодным камням, прощаясь, а потом повесил на шею свой узелок с копченым мясом и двинулся в путь. Он успел отойти метров на двести и обернулся от странных звуков. Он увидел двух медведей, которые ходили по полянке возле могилы и принюхивались. Потом стали ворошить свежесложенные камни. Лешке сделалось жутко от мысли, что медведи могут разрыть могилу. Что будет потом, он даже боялся представить. Закрыв лицо руками, он ринулся прочь от самолета, в тайгу. От всего подальше. Сволочи, сволочи! Буду мстить за пережитое, за то, что я вынужден сделать. Убивать буду, на фронт пойду. А не пустят, так убегу. В штрафбат пойду рядовым, чтобы с винтовкой в руках убивать. И самому сдохнуть. После всего этого только сдохнуть. Как же теперь жить-то с таким грузом на душе? Граница была уже совсем близко. Казанков и Перегудов шли уверенно и быстро. Сосновский еле успевал за своими проводниками. Или охранниками. А может, и конвоирами. Эти два разных человека удивляли его много дней, пока они шли через тайгу к советско-китайской границе. Примерно одного возраста – около сорока пяти лет, даже похожие внешне, они были очень разными по характеру. Оба убежденные противники социализма, оба боролись, как можно было понять, за возврат к прежнему буржуазному режиму. Впрочем, форма правления не имела для них большого значения. Главное, чтобы Россия была без большевиков. Макар Казанков во имя своей цели готов был убивать всех направо и налево. Сосновский даже заподозрил в нем склонность к садизму. Макару неважно – кто и какая причина, главное – ненависть, которую возможно реализовать физически. А вот Андрон Перегудов был другим человеком. О своей ненависти к большевикам он не любил говорить. Он вообще говорил мало, и почти никогда о политике. Была в нем какая-то затаенная боль или, точнее, тоска. Смог бы он убить? Наверняка. Иначе бы его сюда не послали. И, наверное, убивал кого-то: чекистов, милиционеров. Он тоже был враг, но враг не переполненный злобой, а враг идейный. И если Казанков открыто утверждал, что не верит ни в бога, ни в черта, то Перегудов носил нательный крест и относился к нему очень трепетно. Украдкой молился перед сном и целовал распятие. Вот этого Сосновский никак не мог понять. Ладно, веришь ты в бога, сторонник ты человеколюбия и всепрощения. Так как же ты можешь при этом убивать? В Красной армии тоже есть верующие, чего греха таить. Но они сражаются и убивают врага, который пришел на их землю, они Родину защищают. Святое, так сказать, дело. А эти диверсанты? Они ведь против своего народа идут. Не понять. Сумерки опускались быстро. Так всегда в тайге в эту пору. Перегудов и Казанков ловко в два топора свалили сухое дерево. Порубили, как смогли, на дрова. Это будет очаг на ночь, возле которого придется спать. В тишине осеннего вечера уютно затрещал валежник, над которым в котелке закипала вода. Сосновский сидел на лапнике и делал вид, что смотрит на костер. На самом деле он пристально наблюдал за своими спутниками. А приглядеться к этим двоим стоило. Кто знает, чем закончится их путешествие? Скоро граница, перейти ее не так-то просто. Михаилу обещали, что переход подготовлен и никакого риска не будет. Но слова остаются словами. И еще Сосновский прекрасно понимал, что в сопровождающие ему дали не абы кого, не первых попавшихся членов диверсионной группы. Для операции на перегоне вообще собирали людей подготовленных и надежных. А уж тем более – сопровождать в Китай эмиссара подпольной антисоветской организации, на которую руководство Русского общевоинского союза делало серьезные ставки. Значит, послали тех, кто может гарантировать его переход, кто в состоянии обеспечить прибытие эмиссара, его защиту и безопасность. – Макар, а как там, в Харбине, живется? – забросил удочку для разговора Сосновский. – А как там, в Москве, живется? – недовольно отозвался Казанков и воткнул в бревно топор. – В Москве все же русские живут. – Русские, – повторил Казанков со странной ухмылкой. – Харбин тоже русский, и там русские живут, правда, официально он теперь китайский город. До 17-го года там тысяч сорок русского населения было, а в начале 20-х, когда там господа офицеры собрались, больше ста тысяч было. Там все русское было. В Москве такого русского не было, как в Харбине. – Почему же? – показно удивился Сосновский. – Да потому, что большевики искоренили все исконно русское! Я не большой почитатель религии, я реалист и не верю в сказки про загробное будущее и всеобщую любовь. Я верю, что только сила может переломить силу. Но большевики взрывают и грабят храмы, а в одном только Харбине двадцать с лишним православных церквей! – Эх, – вздохнул Михаил. – Количеством ли церквей русскость измерять? – А почему нет? – неожиданно подал голос Перегудов, помешивающий похлебку в котелке. – Может, количеством загнанных в коллективное хозяйство крестьян? Сосновский хотел возразить. У него было что ответить на эти выпады, но он промолчал. Его роль члена антисоветской организации требовала придерживаться примерно такого же мнения. Ну, может, чуть отличающегося, потому что он в любом случае имел больше понятия о жизни в Советском Союзе, нежели люди, живущие за границей. С яростью кинуться обличать советский строй он тоже не должен. В эту сторону палку перегибать не следует. Методы борьбы его мифической организации должны отличаться от методов борьбы РОВСа и Российской фашистской партии. Иначе ему не поверят. А террористический акт в отделении милиции – лишь исключение, чтобы продемонстрировать будущим союзникам свои возможности и, самое главное, решимость бороться до конца самыми серьезными методами. Если остальные себя не оправдают. Разговор затянулся до полуночи. Сосновский взглянул на Андрона Перегудова уже иначе. Было в нем отличие от других диверсантов. Было ощущение, что он плывет по течению реки, в которую его забросила судьба. И не выбирается он из нее не потому, что не хочет. Хочет, претит ему многое в этом потоке. Просто нет толчка со стороны. А толчок ему нужен не от природной лени или нерешительности. Ему нужно подтверждение собственных убеждений, признание их, и тогда он позволит повести себя за руку. Ведь примерно так с ним произошло и в 1917 году, когда его увели на белую, а не на красную сторону. Через два дня группа вышла к границе. Перегудов, который лучше ориентировался на местности и обладал лучшей зрительной памятью, быстро нашел отметки на деревьях и больших валунах, отколовшихся от амурских скал. – Все теперь будьте внимательны и осторожны, – заговорил Андрон. – Проводник нас ждет. Мы вышли точно в срок. Нас ждали каждый третий день, оставляя отметку. Сегодня на закате мы перейдем границу. Вы, Михаил Юрьевич, ни шагу без нашего ведома и ни звука без острой на то необходимости. Мы отвечаем за ваш переход, постарайтесь не подвести нас. – Хорошо, постараюсь, – усмехнулся Сосновский. – Но вы все же просветите меня, как будет осуществляться наш переход. Чего мне ждать и к чему готовиться? – Пока просто отдыхайте. Я сейчас схожу, встречусь с проводником. Он знает меня в лицо. Все это время велось наблюдение за пограничниками, отмечалось время прохождения патрулей и места расположения «секретов». Нас проведут самым безопасным путем. Мы не должны столкнуться с советскими пограничниками. На той стороне нас встретят и обеспечат всем необходимым, включая транспорт. Дальше до Харбина мы поедем с комфортом. Солнце склонилось к сопкам на западе, сразу удлинились тени, в распадках и речных долинах появился сумрак, потянуло сыростью. Октябрь на Дальнем Востоке – самое преддверие зимы. Где-то впереди маячила спина проводника-китайца в солдатском зеленом бушлате без погон и военной шапке-ушанке. Шел он быстро, то останавливаясь, то прибавляя шаг. Сосновский шел за Перегудовым, удивляясь, какую аккуратную и совсем незаметную тропу проторили нарушители. Она была узкая, вилась между деревьями и каменными завалами. Местами углублялась по колено, а кое-где скрывала идущего по ней человека в полный рост. Сзади, метрах в двадцати, шел Казанков. Сосновский то и дело опасливо оборачивался на него. Казанков единственный, кто нес карабин в руках с готовностью пустить его в дело при малейшей опасности. Запахло рекой. Добраться бы до Амура, а там они будут в безопасности. Сосновский не успел облегченно вздохнуть, как в воздухе повисла тревога. Проводник сбавил шаг и поднял руку. Перегудов тут же обернулся к Михаилу и знаком приказал ему вести себя тихо. Что-то беспокоило китайца. И это было серьезно. Сосновский не успел обернуться на Казанкова, как Андрон схватил его за рукав и потащил с тропы, в щель между большими камнями. Отсюда Михаил увидел, что река совсем близко. Им оставалось преодолеть всего метров пятьдесят. Тут же куда-то исчез проводник. Пограничник в зеленой фуражке появился на камне чуть левее. Он держал наготове автомат ППШ и смотрел в сторону берега. Кажется, он засек проводника. Или просто услышал шум. Постояв немного, пограничник направился назад, перепрыгивая с камня на камень. Сосновский замер в тревожном ожидании. Еще немного, и боец столкнется нос к носу с Казанковым. Черт, Макар ведь убьет его! Рука Михаила мгновенно сжала в кармане рукоятку пистолета, но сделать он ничего не успел. Казанков появился за спиной солдата как тень. Но тут в двух шагах от него и чуть выше на камнях появился второй пограничник. Макар мгновенно его увидел, хотя и стоял боком. Он ударил прикладом по голове первого пограничника, но при этом выронил карабин. Сильного удара не получилось, поторопился Казанков. С головы пограничника слетела фуражка, и сам он упал между камней. Сосновский выхватил из кармана пистолет и бросился к сцепившимся противникам. Казанков сумел выбить автомат из рук второго пограничника, и теперь они катались на камнях, пытаясь задушить друг друга. В руке Макара блеснула финка. Он занес ее над лежащим солдатом. Еще миг, и… Хлестко ударил выстрел. Казанков выгнулся со стоном, выронил финку и упал рядом со своим противником. Пограничник удивленно вытаращился на незнакомого спасителя. Сосновский улыбнулся, протянул ему руку, тот ухватился и стал вставать. И в этот момент Михаил резко ударил его кулаком в челюсть. Оглушенный пограничник рухнул на землю. Сосновский подбежал к Перегудову. Тот склонился над телом китайца. Из виска проводника сочилась струйка крови. Кто-то из пограничников все же успел выстрелить. – Ну? – с нажимом крикнул Сосновский. – Сумеем без него? Дорогу знаете? Андрон некоторое время смотрел на Сосновского, потом кивнул и, поднявшись на ноги, пошел к берегу. По пути он выбросил свой карабин и сбросил с плеч рюкзак. Теперь все это было не нужно. Или на той стороне ждет помощь, или пуля от пограничников между лопатками вслед. Михаил последовал его примеру, оставив в кармане лишь пистолет. Через несколько минут под ногами заплескалась вода. Они бежали по отмели, спотыкаясь в ямах, которые не было видно под водой. Мокрые и усталые, беглецы упали на траву уже на китайской территории. – И что теперь? – отдышавшись, спросил Перегудов. – Теперь моя очередь? Меня пристрелите? – Зачем? – Сосновский улыбнулся и вытер мокрое лицо рукой. – Мне помощь ваша нужна, Андрон. А ваша смерть совсем некстати. Тем более что смертей должно быть как можно меньше. Лучший путь – это согласие и мирное сосуществование. Это и к государствам относится, и к людям. Главное – понять, кто и для чего живет на свете. – Ты из НКВД! – уверенно заявил Перегудов. В его глазах Сосновский увидел обреченность и уныние. Михаил схватил своего спутника за плечо и рывком притянул к себе: – Я член антисоветской подпольной организации «Патриотический Союз»! Мы каждый день там, в Советской России, теряем своих боевых товарищей. Нас травят, как дичь в лесу, но мы выживаем и боремся, открываем глаза людям, убеждаем, агитируем. У нас много сторонников. И эта война даст свои плоды в умах людей. Мы придем к власти, мы сбросим ярмо большевиков! Но не так, Андрон. Мы не воюем со своим народом, не запугиваем его террором. Народ все больше и больше понимает, что мы братья и спасители, а не очередной грядущий кровавый режим! Вы это понимаете? – Зачем вы Макара? – не понимая, затряс головой Перегудов. – А затем, что ваш Макар дурак и садист! – Сосновский оттолкнул от себя спутника и принялся стягивать сапог, чтобы вылить из него воду. – Нам еще только возни на границе на хватало. Что за нелепость? Тут каждая секунда на счету, а он… Вы думаете, пограничников было только двое. Да если бы я все это не прекратил, мы бы сейчас валялись связанные в кузове машины, и нас бы везли в пограничный отряд на допрос. А еще труп пограничника везли бы, убитого вашим дураком Макаром. Вы уверены, что озлобленные смертью товарища пограничники довезли бы нас до места? Я не уверен. Пристрелили бы как при попытке к бегству. А если нет, все равно нас ждал бы смертный приговор. А так с минимальным шумом мы смогли перейти границу. Выливая воду из сапога, Сосновский говорил и говорил, понимая, что его доводы слабые и малоубедительные. Но главное сейчас не логика, а твердость в голосе, властные интонации. Андрон должен их уловить и внутренне сдаться, признать Сосновского своим старшим товарищем, тем человеком, который возьмет его за руку и поведет. Этому Андрону нужен сильный поводырь, таким и надо для него стать. «А еще, опознав труп Казанкова, Шелестов будет знать, что я пересек границу благополучно. И это очень важно для операции внедрения». – Так что везение снова на моей стороне, – перемотав портянки и натянув сапоги, заявил Михаил. – Со мной вы не пропадете. Но и мне нужна ваша помощь в Харбине. Вы поможете мне через ваших в Китае выйти на западное руководство вашего Союза. Мы с вами еще такие дела будем делать! Вся Россия нас благодарить станет! Так-то, Андрон! «Он не разведчик, – думал Сосновский. – Ему не понять, что мой мифический “Патриотический Союз” вполне спокойно мог давным-давно самостоятельно выйти на руководство РОВСа в Париже. Союз работает открыто, открыто декларирует свои ценности, цели и методы. Но Андрон – рядовой боец. Кто он? Бывший гимназист, примкнувший к белому движению? Получивший ничего не значащее офицерское звание от одного из самозваных правителей Белой России? Какой-нибудь новоиспеченный прапорщик или подпоручик? Надо будет по дороге в Харбин расспросить его об этом». – Ну что, поможете мне? – Сосновский протянул Перегудову руку. Андрон глубоко вздохнул и, немного помедлив, пожал руку Михаила. Кажется, он с трудом поверил в свое удачное спасение. А ведь провал был совсем близок. Глава восьмая