А еще позже – неодолимую жажду быстрой смерти. – Раскрой рот, – приказал я. Всунул ему кляп. В конце концов, мы были в публичном месте, поэтому я не хотел, чтобы нас услышали те, кто спит за стенами. – Встань. Он встал послушно, будто марионетка, и смотрел на меня взглядом загнанного в угол пса. – Сядь здесь, – хлопнул я по креслу. Потом старательно привязал его руки и ноги и захлестнул ремень на шее так, чтобы откинулся назад. С этого момента Мауриций Моссель не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни головой. Я проверил, хорошо ли сидит кляп. Чуть позже я высек огонь и зажег масляную лампу, стоявшую на столе. Еще на стол я поставил свой сундучок – так, чтобы Моссель, когда открою, видел, что находится внутри. – Я иллюзионист, и у меня здесь – магический сундучок, дружище Мауриций, – сказал я негромко и сердечно. – Хочешь увидеть, что в нем? Он глядел на меня вытаращенными глазами. Неужто все еще думал, что сохранит жизнь? Я вставил ключ в замок и провернул. Потом поднял крышку. Все это время смотрел ему в лицо и видел, как его зрачки увеличиваются. – Волшебные инструменты, правда? Этакий дорожный набор инквизитора, который я позволил себе вынести из тирианского Инквизиториума. Не хотел бы, дружище Мауриций, чтобы ты полагал, будто то, что сделаю, – сделаю из чувства мести или от горячего желания отплатить добром за добро. Не стану также обижать тебя из неразумного гнева, ибо Писание гласит: «Всякий человек да будет медленен на гнев. Ибо гнев человека не творит правды Божьей»[43]. Он смотрел на меня и хотел что-то сказать, но кляп сидел глубоко. Я вытащил из сундучка щипцы и поднес их к свету. На левом острие заметил темную полоску засохшей и не вытертой крови. – Писание гласит: «Всякое наказание в настоящее время кажется не радостью, а печалью; но после наученным чрез него доставляет мирный плод справедливости»[44]. Именно это мы вычитали в Писании, дружище Мауриций, и потому я здесь, чтобы путем страданий увлечь тебя в Царство Божие. Чтобы ты хотя бы в конце жизни собрал плоды справедливости, о коих говорилось. Я вздохнул и похлопал его по щеке. – Что ж, – сказал, – примемся за работу. – Взглянул в приоткрытые ставни. – Ибо не годится, чтобы застал нас рассвет прежде, чем закончим… В глазах Господа Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог противящимся Ему[45]. Св. Павел. Первое послание к Коринфянам Скамья была узкой и неудобной. Я сидел на ней вот уже несколько часов, а проходившие мимо слуги и дворня епископа ухмылялись, глядя на меня. Могли себе позволить. Служить Герсарду, епископу Хез-хезрона, – лучшая гарантия безнаказанности и безопасности. Но я, Мордимер Маддердин, инквизитор Его Преосвященства, к такому отношению не привык. Поэтому сидел мрачнее тучи. Хотелось есть и пить. Хотелось спать. И уж точно не хотелось дожидаться аудиенции, не хотелось видеть епископа, потому что ничего хорошего меня у него не ждало. У Герсарда вчера ночью был приступ подагры, а когда он мучился от боли, был способен на все. Например, отобрать мою концессию, обладание которой и так висело на волоске с тех пор, как я допросил не того человека. В общем-то не моя вина, что на свете существуют двойники. Или по крайней мере – люди, очень друг на друга похожие. Только вот кузен графа Вассенберга допроса не пережил. И тоже не по моей вине, ведь мы даже не успели взяться за инструменты. Уже при первом ознакомлении с ними обвиняемого, когда я вежливо пояснял принцип действия пилы для костей, кузен графа внезапно охнул, побагровел, вытаращил глаза, а потом как был – красный и с вытаращенными глазами – помер на моем столе. Потом оказалось, что был он невиновен (ошибка во время ареста), однако, не умри столь внезапно, все мог бы и сам объяснить. Но произошло то, что произошло, и теперь я имел несчастье испытать на себе епископскую немилость, поскольку Вассенберги были с Его Преосвященством хорошо знакомы. Если отберут концессию, мир внезапно станет крайне опасным местом: так уж повелось, что у инквизитора врагов больше, чем друзей. Очевидно, тогда меня покинул бы еще и Ангел-Хранитель, а жизнь без Ангела трудно вообразить. Хотя, скажем честно, жизнь под опекой Ангела вообразить тоже нелегко. Но я такую жизнь не просто воображал – за все эти годы успел к ней привыкнуть. Хотя поверьте, милые мои, это было нелегко. Наконец ко мне подошел некий лощеный попик, распространяя вокруг себя запах дорогих духов, и взглянул сверху вниз. – Маддердин? – спросил. – Инквизитор? – Да, – ответил я. – Его Преосвященство ждет. Пошевеливайся, человече! Я проглотил обиду и лишь постарался запомнить эту дерзкую морду. Даст Бог, встретимся в более благоприятных обстоятельствах. Порой даже слуги епископа оказываются в наших мрачных камерах. И уж поверьте, там у них мигом улетучивается презрение к сидящему напротив инквизитору. Я встал и вошел в комнату епископа. Герсард сидел, склонившись над документами. Правая рука была перебинтована, а значит, слухи о приступе подагры не были пустыми россказнями. – Маддердин, – произнес он таким тоном, словно было это проклятие. – И почему ты, собственно, до сих пор жив, бездельник? Поднял взгляд. По глазам было видно, что крепко выпил. Лицо – в багровых пятнах. Все даже хуже, чем я ожидал. – Вверяю себя в руки Вашего Преосвященства, – сказал я, низко кланяясь. – Мордимер, Господом клянусь, отберу у тебя концессию! Что там за ересь в последних рапортах? Что это за Церковь Черной Перемены? – Не писал ни о чем подобном, Ваше… – Именно! – крикнул он, и голос его сломался, а пятна на щеках заалели еще сильнее. – Зачем я тебя держу, дурень, если узнаю о новых ересях от кого-то другого? Я в жизни не слышал о Церкви Черной Перемены, поэтому решил, что разумней будет промолчать. – Новая секта, – сказал он, глядя исподлобья, – созданная и ведомая человеком, что зовет себя апостолом Сатаны. Скорее всего – неким священником, занимающимся черной магией. Говорят, у них уже порядком сторонников. Тебе, Маддердин, следует найти его и доставить ко мне. И, ради Бога, поспеши, не то тебе крышка. – Знает ли Ваше Преосвященство, где его искать? – спросил я таким смиренным тоном, на какой только был способен. – Если бы знал – не приказывал бы делать это тебе, идиот, – ответил епископ и помассировал локоть. – Маддердин, чем согрешил я перед Господом, что он покарал меня такими людьми, как ты? И снова я решил, что лучше не отвечать – только склонился в глубоком поклоне. – Иди уже. – Его Преосвященство устало махнул левой рукой. – Проваливай и не возвращайся без этого человека. Ах да, еще одно. Я слыхал, что в его ритуалах приносят в жертву девиц или новорожденных младенцев или что-то в этом роде… – Он оборвал себя, чтобы снова помассировать локоть. – Когда я могу обратиться к казначею Вашего Преосвященства? – спросил я, все еще глубоко кланяясь. Тихо и вежливо. – Вон! – рыкнул епископ, а я подумал, что в любом случае стоило попытаться. Вышел спиной вперед, и только когда за мной затворились двери, вздохнул с облегчением. Следовало браться за работу, но хотя бы концессия пока что оставалась в безопасности. Однако, если не найду еретика, мне придется туго. Впрочем, об этом еще будет время побеспокоиться. Я вышел из епископского дворца и вдохнул свежий воздух. Вернее, воздух, преисполненный запахами сточных канав и гнили. Ибо так пахнет Хез-хезрон. Говорил ли я уже вам, что се – мерзопакостнейший из всех мерзопакостных городов? Век тому назад король Герман Златоуст приказал сжечь Хез-хезрон, дабы выстроить на его месте Город Солнца, о коем мечтал. Но прежде чем Герман сжег город, сожгли его самого, и сей замысел почил в Бозе. Впрочем, не знаю, не стоило ль считать планы сжечь Хез-хезрон – грехом? Ведь, согласно традиции, основал его апостол Иаков Младший, святой защитник торговцев и купцов, и назвал Хеврон[46], что вскорости изменилось на Хезрон. Еще одна легенда утверждала, будто нынешнее название нашего города появилось во время без малого шестидесятилетнего владычества императора Рудольфа Стоттерера, который так и не научился верно выговаривать название «Хезрон». А вот какова была правда – о том ведал лишь Господь. * * * Следовало отыскать близнецов и Курноса, и это в общем-то было просто. Небось развлекались где-то картами или костьми, я же их любимые места хорошо знал. Первою была гостиница «Под Быком и Жеребчиком», но владелец ее лишь развел руками. – Их обыграл какой-то пришлый шулер, – сказал, – и я слыхал, что они отправились подзаработать. Я вздохнул. Как обычно: дали себя обдурить первому встречному. Хорошо хоть, не прирезали обидчика – тогда пришлось бы искать их в холодной у бургграфа. Но слово «подзаработать» могло означать все что угодно. И необязательно – приятное. – И как же они решили подзаработать? – спросил я неохотно. – Мордимер, ты ведь знаешь, я не люблю совать нос не в свои дела, – ответил хозяин гостиницы: я позволял ему обращаться к себе по имени – ведь когда-то мы вместе сражались под Шенгеном. А все ветераны Шенгена равны, пусть даже в обществе между нами – пропасть. Таков неписаный закон. Потому что мало нас тогда осталось. Я бы даже сказал: слишком мало. – Корфис, – произнес я спокойно, – не усложняй. У меня поручение, и если я не найду их, его не выполню. И тогда с меня спустят шкуру. А я должен тебе пять дукатов. Ты ведь хочешь когда-нибудь их получить? – Семь, – хитро глянул он на меня. – Пусть так, – согласился я, поскольку с тем же успехом их могло быть и семьдесят. Все равно в кошеле моем позвякивали лишь два одиноких полугрошика. Причем, видит Бог, даже не думали плодиться и размножаться.