Он покивал в задумчивости: – А не всем это удается. Ведь и Писание ясно говорит: «Противник ваш Диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить»[42]. – Не сильно он им помог. – Я глядел на раскиданные по земле тела и на людей в черном, что меж ними кружили. – Верно, не сильно, Мордимер, а знаешь ли почему? – Ибо того хотел Господь. – Простейшее объяснение. Но это не вся правда, Мордимер. Господь так хотел, ибо видел искренность наших сердец и добродетель наших поступков. Бог так хотел, ибо мы сияем светом, отраженным от Славы Его. Не помог бы нам, когда б не были мы мечом в руке Его и солдатами Его войска. Бог всесилен, но помогает лишь тем, кто верует в Его всесилие. Бог не помог бы тебе, Мордимер, когда бы ты, запертый в смертельной ловушке и обреченный на смерть, до самого конца не пел гимны во славу Его! Одетые в черное стражники вязали последних еретиков и переносили на борт ладьи, которая чуть ранее показалась из мрака и стояла теперь подле берега. – Не могу во все это поверить, – покачал я головой. Я смотрел на моего спасителя и отчетливо видел его в свете луны и в отсвете тлеющих вокруг костров. Миг назад он сражался с нечеловеческим умением, но на лице его не было и капли пота. А я вспомнил, каким видел его ранее. Задыхающимся, измученным, насквозь промокшим потом и отчаянно воняющим. Усилия, которые он потратил на короткую прогулку вверх по лестнице – как казалось тогда, – могли его убить. И это – тот самый Марий ван Бохенвальд? – Как плетет судьба, – усмехнулся он. – Знаю, о чем думаешь, Мордимер. О бедном Марии, для которого даже взобраться по лестнице было непосильным трудом. Однако подумай: а сам ты разве не играл роль? Не был ли некоторое время купцом Годригом Бембергом, добряком из Хез-хезрона? А я был задыхающимся, непутевым и запутавшимся в жизни ван Бохенвальдом… – Потел и смердел… – Потел и смердел, потому что хотел быть потеющим и смердящим, Мордимер. Чтобы лучше сыграть эту роль. Ты гордишься тем, что умеешь из человеческой глины вылепить нового человека. И нам, инквизиторам, ведомо это чудесное превращение высокомерного грешника в человека отчаявшегося и раскаивающегося. Но быть может, ты научишься лепить и себя самого, Мордимер. Ибо если веришь. – Голос его внезапно сделался тверд. – Если свято веришь – вера сделается реальностью. И не станет вещей, которые будем не в силах сотворить посредством нашей веры. Захоти я – мог бы оторваться от земли и воспарить. Но не хочу, поскольку не думаю, что Господь желал бы от меня этого… Я представил себе огромного Мария ван Бохенвальда, воспаряющего, словно птица, и, несмотря на серьезность ситуации, мне стало весело. Но, конечно же, милые мои, я и бровью не повел, чтобы не выдать этого веселья. – Тебя развлекает то, о чем я говорю, Мордимер, – кивнул он печально. – Но не виню тебя, ибо некогда и сам был таким же. Сотни лет тому назад… – Сотни лет? – переспросил я, не подумав, хотя спрашивать не следовало, ведь Марий ван Бохенвальд просто сошел с ума. А с безумцами следует соглашаться, чтобы их успокоить. – Отчего бы и нет? – Потому что люди так долго не живут, Марий, – ответил я настолько ласково, как только сумел. Может, он и был сумасшедшим, но сейчас моя жизнь была в его руках. – Нет? – усмехнулся он. – Действительно? Я не знал, что ответить, но он, похоже, и не ожидал ответа. Повернулся к своим людям. – Дайте моему товарищу коня, – приказал. – И пусть возвращается в Тириан. Протянул мне руку, и я ее пожал. Была у него сильная твердая хватка, столь отличавшаяся от мягкого пожатия Мария ван Бохенвальда из трактира «Под Быком и Жеребчиком». – Мы присматриваем за тобой, Мордимер, – сказал он. – И будем приглядывать впредь. И может, когда-нибудь, – усмехнулся одними губами, – призовем тебя для долгой беседы. Наверняка вы уже поняли, что ваш нижайший слуга – не из пугливых и в опасных ситуациях ноги меня не подводят. Но когда Марий ван Бохенвальд произнес свои слова, холодная дрожь пронзила мой позвоночник. Марий, верно, это заметил или почувствовал, поскольку лицо его слегка изменилось. – Ох, Мордимер, нет, я не говорил о такой встрече – но о разговоре, что сможет изменить твою жизнь к лучшему. Он кивнул мне и отошел пружинистым шагом. Миг еще я глядел в его широкую спину, обтянутую черным плащом, пока некто, остановившись рядом, не вырвал меня из задумчивости. – Конь ждет, парень, – сказал человек, чье лицо я не мог различить под темным капюшоном. – Счастливой дороги. – А они? – спросил я тихо. – Что будет с Игнацием и остальными инквизиторами? Человек в черном взял меня за плечо и подтолкнул вперед. Деликатно, но настойчиво. – Погибли с честью на поле битвы, Мордимер. В смертельной схватке с проклятой ересью, – сказал. – И лучше бы тебе о том помнить, ибо среди инквизиторов не может быть отступников. Я уже знал, что с ними произойдет. Они попадут в место, о котором не говорят вслух. В каземат, по сравнению с которым подземелья монастыря Амшилас и подвалы Инквизиториума – сущие дворцы. И там, в боли и смирении, расскажут о всех своих грехах и научатся снова любить Господа. Поймут, что блудили, и поймут почему. Будут помазаны там мирром и омыты, а души их побелеют, словно снег, пусть даже от грешных их тел и останется совсем немного. А в конце – завершат очищение и сгорят, благодаря Господа и слуг Его за то, что позволили познать экстатическую радость костра. Поверьте мне, что умирать они будут, преисполненные веры и безбрежной любви. И именно это имел в виду Марий ван Бохенвальд, когда говорил о лепке человеков. * * * Еще до рассвета я выбрался на тракт, а двумя днями позже был в Тириане. Размышлял ли я о том, что случилось? А вы как полагаете, милые мои? Думал о том едва ли не все время. О Марии ван Бохенвальде, или, вернее, о человеке, который взял сие имя и был не более и не менее – представителем внутреннего контроля Инквизиториума. Конечно, мы – простые инквизиторы – знали о существовании таких людей. Но одно дело – знать, а совсем другое – увидеть собственными глазами, верно? Я кинул поводья пареньку-конюху и вошел в гостиницу. Хозяин приветствовал меня радостной усмешкой: – Как дела, ваша милость? – Хорошо, – ответил я. – Очень хорошо. Моя женщина наверху? – Она, – смешался он на миг, – она… выехала. Думал, что вы знаете… Но оплатила все счета на неделю вперед. – Выехала, – повторил я. – Что ж… Он хотел еще что-то мне объяснить, но я оборвал его, махнув рукою. Я устал и сейчас хотел только спать. А потом – напиться. Я поднялся по ступеням, открыл дверь ключом. На бюро лежал листок бумаги, исписанный мелким красивым почерком. Но не листок привлек сперва мое внимание, а стрелка с пером, что пришпиливала листок к дереву. Я осторожно вынул ее и положил на стол. Потом вынул из кармана стрелку, которая оборвала жизнь тирианского наемного убийцы, и сравнил. Были как две капли воды. Кроме того, разве что на стрелке с бюро не было следов яда. Я заглянул в бумагу. «Любимый Мордимер, если читаешь это письмо, значит, дело завершилось как задумывалось и ты пребываешь живым и здоровым (по крайней мере, надеюсь на это). Ты уже наверняка знаешь, чем я занимаюсь на самом деле, и, полагаю, ты не разочарован тем фактом, что я – не девка. Хотя, прибавлю, с тобой – могла бы быть и девкой, и любовницей, и подругой. Мне жаль, что судьба разводит тропы нашей жизни… Может, если Бог даст, повстречаемся еще в столь же приятных обстоятельствах. Вспоминай обо мне иногда, Мордимер. Энья». Внизу листка было еще несколько слов, накарябанных с явственной поспешностью: «Ты был мил, оставляя мне деньги, но мне заплатили поистине щедро. Расписка на твою сумму придет к тебе в Хез». Я старательно сложил бумагу и спрятал ее в карман, а потом вытащил из буфета бутыль вина. – Твое здоровье, – сказал в пустоту, поднимая кубок. Эпилог Я осторожно подошел к кровати. Мауриций Моссель лежал, запрокинув голову, и тихонько похрапывал. Я дотронулся до его подбородка острием стилета. Моссель вздрогнул и что-то пробормотал сквозь сон. Я почувствовал запах вина. – Мауриций, – шепнул, а когда тот не отреагировал, легонько уколол его в подбородок. Он открыл глаза, тогда я нажал сильнее и положил ему на рот левую ладонь. – Молчи, приятель, если хочешь жить, – сказал тихо. Наклонился так, чтобы при слабом свете затянутой тучами луны он мог различить мое лицо. – Годриг, – сказал сдавленным голосом, и я видел, как расширились его глаза. – Годриг Бемберг. – И да, и нет, – ответил я. – В действительности: Мордимер Маддердин, инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Даже в слабом лунном свете, пробивающемся сквозь закрытые ставни, я увидел, как его лицо заливает мертвенная бледность. – Я ничего об этом не знал, ничего, клянусь… – и заткнулся, когда я чуть сильнее прижал кинжал к его горлу. – И о чем же ты, дружище, ничего не знал? А, Мауриций? – спросил я ласково, а он застонал и ничего не ответил. – Впрочем, не важно. Я уверен, что через несколько лет ты будешь пересказывать эту историю приятелям за кубком вина и смеяться до коликов. Я видел, как в глазах его блеснула надежда. Собирался ли я даровать ему жизнь? Имел ли он шанс сберечь шею в этой авантюре? Я хотел, чтобы он так думал, и мне нравилась надежда в его взгляде. Уже через минуту я увижу в нем боль, а потом тоску по уходящей жизни и бездну отчаяния.