– И самое лучшее, Мордимер, – усмехнулся он и щелкнул пальцами. – Не тяни. – Он – брат проклятого бурмистра. Кровный, потому как единоутробный, но такой себе типа брат. – Ха! – я сел на кровати. – Это ты хорошо разведал. Ступай теперь, пей спокойно, а мы нанесем визит господину доктору. Если все пойдет как думаю, то скоро разожжем тут замечательный костерок. Ну, или в Хезе, – добавил я, поразмыслив. Доктор жил недалеко от рыночка, поэтому коней мы, понятное дело, оставили на конюшне. Пусть себе отдыхают и хрупают вкусненький овес, потому как вскоре ждет их обратный путь. И то хорошо, что солнышко чуть подсушило проклятую грязь: я надеялся, что дальнейшая часть пути пройдет в лучших условиях. Но сперва следовало завершить все дела здесь, в этом Фомдальзе. И ведь, милые мои, что оно за варварское такое название? Мы шли через рынок, и я чувствовал направленные на нас взгляды. Не так чтобы кто-то там смотрел явно и с вызовом, чтобы кто-то стоял, прищурившись и следя за каждым нашим шагом. Что нет, то нет, милые мои. Люди глазели из-за ставней, украдкой выглядывали из заулков. Нехорошо слишком интересоваться инквизиторскими делами, поскольку инквизитор всегда может заинтересоваться и тобой, верно? По крайней мере, именно так вот и представляют себе это простецы. А ведь мы, инквизиторы, подобны острому ножу в руке хирурга. Безошибочно и безжалостно удаляем больную ткань, не трогая здоровую плоть. Оттого людям с чистыми сердцами и чистой совестью нечего бояться Инквизиториума. По крайней мере, в большинстве случаев… Дом доктора был каменным, солидным. Выстроен из хорошего, красного, ровненько уложенного кирпича. Двор окружал деревянный забор, высокий, выше моей головы. В саду росли несколько диких яблонь и вишня, обсыпанная, словно лепрой, засохшими маленькими плодами. – Знатный из доктора садовник, – сказал Курнос. Я толкнул деревянную калитку, и мы вошли во двор. Из хлипкой будки выскочил пес со свалявшейся, вставшей дыбом шерстью. Не стал лаять, даже не заворчал – сразу кинулся на нас. Я не успел ничего сделать, лишь услыхал тихий свист, и стрелка воткнулась зверю в грудь. Пес крутанулся в воздухе и свалился на землю мертвым, с древком, что торчало из грязной шерсти. – Хорошая работа, малой, – сказал я. Взошли на крыльцо деревянными, выглаженными временем и подошвами сапог ступенями. Я сильно стукнул в дверь. Раз, второй, потом третий. – Ну что же, Курнос… – сказал, но не успел закончить, как изнутри послышалось шарканье, а потом голос: словно кто-то водил напильником по стеклу: – Кого там дьяволы принесли? – Открывай, человече, – сказал я. – Именем Святого Официума. За дверью установилась тишина. Долгая тишина. – Курнос, – сказал я спокойно. – Тебе все же придется… – Открываю, – сказал голос изнутри. – Хотя и не знаю, чего может хотеть от меня Святой Официум. Послышался грохот отодвигаемого засова. Одного, второго, а потом и третьего. Затем еще провернулся ключ в замке. – Крепость, а? – засмеялся Курнос. Дверь отворилась, и я увидал мужчину с худым, заросшим седой щетиной лицом. Глаза у него были черные, быстрые. – А дайте-ка на вас поглядеть… Да-а-а, я видел вас, мастер инквизитор, на рынке, – послышался лязг снимаемой цепи, и дверь отворилась шире. – Прошу внутрь. Внутри смердело… И не обычным смрадом навоза, нестиранной одежды, немытых тел или испорченной еды, чего можно было ожидать. О нет, мои дорогие, был это другой смрад. Здесь варили зелья, жгли серу, плавили свинец. Наш доктор, как видно, занимался и медициной, и алхимией. Занятия эти часто шли рука об руку, и Церковь не видела в том ничего плохого. До поры до времени, понятное дело. – Прошу, прошу… – Доктор внезапно рассмотрел лицо Курноса – и голос его словно увяз в горле. Мы вошли в сени, а потом в большую захламленную комнату. Центральное место здесь занимал огромный стол, а на нем выстроились рядком реторты, бутылочки, банки и котелки. Над двумя горелками, одной большой и другой поменьше, в котелках что-то булькало – оттуда исходила сильная вонь. Увидали мы и несколько распахнутых книг, а в углу комнаты, стопкой, лежали еще. В клетке сидела перепуганная крыса с маленькими блестящими глазками, а на краю стола лежала умело препарированная голова лиса. В темном углу щерилось чучело волчонка. Я подошел ближе и увидел, что чучельник был истинным мастером своего дела. Щенок казался живым, даже лимонно-желтые, стеклянные глаза горели, казалось, смертоубийственным огнем. – Прекрасная работа, – сказал я. – Благодарю, – кашлянул хозяин. – Позвольте представиться, мастер. Я – Йоахим Гунд, доктор медицины Университета в Хез-хезроне и естествоиспытатель. – И что же привело ученого в сей городишко, столь удаленный от источников мудрости? – спросил я вежливо. – Пройдемте, господа, – откашлялся он снова, – в другую комнату. Вы ведь необычные гости, а здесь все так выглядит… – Ну, я видел вещи и похуже, – ответил я, а Курнос рассмеялся. – Да-да. – Доктор заметно побледнел, хотя кожа у него и так была землистого цвета. Комнатка, в которую он нас привел, была захламлена не меньше, но здесь по крайней мере не смердело настолько ужасно, как в большом зале. Курнос и близнец уселись на большом, окованном железом сундуке, я – в обтрепанное кресло, а доктор пристроился на табурете. Выглядел он словно худая, оголодавшая птица, готовая сорваться в полет. – Чем могу служить, достойный мастер? – спросил меня. – Может, наливочки? – Спасибо, – ответил я. – Легко догадаться, что смерть Дитриха Гольца, Бальбуса Брукдорффа и Петера Глабера – я верно запомнил, да? – возбудила беспокойство у Святого Официума. И я рад был бы выслушать, что такой ученый человек, как вы, думает об этих случаях. – Ха! – Он потер ладони, несмотря на то, что в доме было тепло. – Я ведь сразу говорил, что Лоретта невиновна, но кто бы меня слушал… – Кому же вы говорили? – невнятно спросил Курнос – он как раз скусывал себе ноготь. – А-а-а… кому? – оторопел доктор. – Ну, вообще говорил. Это все человеческая глупость. Небылицы. Выдумки. Фантасмагории. – Он глянул на меня, словно желая удостовериться, что я понял последнее слово. Я понял. – Получается: ничего не произошло? – усмехнулся я ласково. – Не так чтобы ничего – они ведь умерли. Но естественным образом, мастер! Петер давно хворал кашлем и сплевывал кровью. Дитриху мне не раз приходилось ставить пиявки, а Бальбус обжирался до потери сознания и имел проблемы с кишечником. Плохо жили, мастер. Нездорово. – Да-а, – покивал я. – А белые толстые черви? – Черви. – Он выплюнул это слово, будто непристойность. – И чего только людишки не выдумают? – Например, ваш брат, бурмистр, – поддел я его. – Ну да, – признался он неохотно. – Но я в это не верю. – Не верите. Ну что же… Позволите, мы немного оглядимся? – Оглядитесь? – Доктор снова побледнел. – Я не знаю, есть ли у вас… – Есть, – ответил я, глядя на него в упор. – Уж поверьте мне, есть – и много. – Что же. – Он снова потер ладони. Я заметил, что пальцы покрыты синими и белыми пятнами. – Если уж так… – Если уж так – то так, – усмехнулся я одними губами и встал. – Прежде всего мы взглянули бы на чердак и подвал. – На чердаке только пыль, пауки и крысы, – быстро сказал доктор. – Уж поверьте, вы только измажетесь и измучитесь… – Показывай чердак, – рявкнул Курнос. – Нет, Курнос, спокойно, – сказал я. – Если доктор говорит, что чердак такой уж неприятный, сойдем в подвалы. – В п-п-подвалы? – заикнулся Йоахим Гунд. – А отчего бы и нет? Впрочем. – Я сделал вид, что задумался. – Впрочем, вы, доктор, покажете моим помощникам подвалы, а я тем временем осмотрюсь на подворье. Я знал, что мы ничего не найдем ни в подвалах, ни на чердаке. Доктор Гунд специально заманивал нас в маленькую ловушку. Его озабоченность казалась настоящей, но я голову дал бы на отсечение, что он притворялся. Очевидно, был напуган нашим визитом, но считал, что мы устанем, обыскивая подвал и чердак, и в конце концов оставим его в покое. Ведь Гунд понимал: Инквизиция рано или поздно наведается в дом доктора – чудака и алхимика. Всего этого он и не думал скрывать. Реторты, опыты, эксперименты. Смотрите, мол, ничего такого, что стоило бы прятать. Весьма ловко, милые мои, но я ощущал во всем этом фальшь. Я вышел наружу и огляделся. Мертвый пес так и лежал на полдороге к калитке – где мы его и оставили. Я направился на заднее подворье. Отворил дверцы и заглянул в коморку, где лежали ровнехонько уложенные сосновые полешки и дубовые плахи с облезлой корой. У стены стояли вилы, грабли с выломанными зубьями и заступ с лопатой, измазанные засохшей грязью. Ничего интересного. В тени раскидистого каштана я увидел аккуратно облицованный колодец. Поднял деревянную крышку и заглянул внутрь. В восьми-девяти стопах внизу блестело зеркало воды. Мне приходилось видеть тайники, устроенные под водой в колодце, однако я не думал, чтобы уважаемый доктор имел силы и желание на ледяную купель. Не говоря уж о том, что на гладких колодезных стенах не было ни ухватов, ни колец, которые помогали бы при спуске и подъеме. Но тогда где же скрывался тайник колдуна? Ха! Хороший вопрос. А может, я ошибаюсь, и Йоахим Гунд не столь плутоват, как выглядит, а потому занимается темными искусствами прямо в подвале или на чердаке? Или же доктор – просто не опасный чудак? Я медленно двинулся вдоль деревянного забора, а потом прошелся по саду вдоль, поперек и по диагонали. Ничего необычного. Запущенный и заросший цветник, маленькие гнилые яблочки бронзовели на нескошенной траве, пара кротовин, несколько горстей треснувших каштанов. Прогуливаясь, я внимательно всматривался под ноги, но везде лишь победно вздымались трава да бурьян. Я же искал хоть какой-то след. Например, люк, присыпанный землей или замаскированный куском дерна. Не было ничего. Что ж, значит, пришло время молитвы. Я встал на колени под деревом и постарался очистить мысли. Вслушивался в тихий шум ветра, который дул рядом со мной и сквозь меня. – Отче наш, – начал, – сущий на небесах. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, и на земле, как на небе. Я закрыл глаза и почувствовал, как снисходит на меня Сила. Несмотря на закрытые глаза, я начал видеть. Ветки деревьев маячили где-то меж зеленых и желтых промельков. – Хлеб наш насущный дай нам днесь, и дай нам силу, чтобы не прощали мы обидчикам нашим. Взрывы багрянца охватили почти все, но под ними я видел уже абрис крыши дома и зелень травы. Образ дрожал, трясся и менялся, но я знал, что должен перетерпеть. Поскольку, как и всегда, появилась сестра молитвы – боль. Ударила неожиданно, с новой алой волной. Я будто плыл на галере под багряными парусами. Едва не прервал молитву и не открыл глаза. – И позволь нам отразить искушение, а зло пусть ползет в пыли у стоп наших. Аминь. Боль оседлала меня, но я старался о ней не думать. Старался не концентрировать взгляда и на образах, что проявлялись из всполохов. Я хорошо знал, что если всмотрюсь в некий элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее стану пытаться его увидеть, тем быстрее расплывется и исчезнет. Образы проплывали сквозь меня, а я продолжал молиться – и иногда видел себя самого, словно глядел сверху на темную, коленопреклоненную фигуру, пульсирующую красной болью. – Отче наш, – начал снова, хотя молитва не приносила умиротворения, а лишь увеличивала боль. Я, казалось, плыл где-то меж красок и образов, укутанный в яркое, желтое сияние.