Наконец я отодвинул бумаги, положил на поднос остатки мяса и вышел в коридор. Из-за двери близнецов доносились сопение, оханье, смех. Я вздохнул и вошел. На кровати лежала девка в закатанной рубахе, вывалив обвисшую грудь. Первый увивался у нее меж ног (даже не стал снимать штаны, только спустил до середины бедер), Второй же сидел около ее лица и лениво постукивал по ее щекам напряженным членом. Как для таких маленьких людишек близнецы обладали мощным хозяйством, но на девку они, казалось, совершенно не произвели впечатления. Лежала себе спокойно и лишь посапывала, а когда увидела меня в дверях, подмигнула левым глазом. Курнос же сидел подле них на табурете и поглядывал на все с глуповатой усмешкой. Курнос любил смотреть. – Выйдем, – кивнул я ему – тот послушно встал. Закрыл за нами двери, и мы остались в коридоре одни. – Во дают, а, Мордимер… – Курнос глуповато улыбнулся. Так всегда. Бедный Мордимер трудится и ломает головоньку, как заработать денег, а все вокруг думают лишь о развлечении. – Слушай, – сказал я. – Случалось когда-нибудь, чтобы в Хезе казнили чародейку, которая не признала своей вины? Курнос, может, и не смекалист, но обладает прекрасной памятью. Способен цитировать разговоры, о которых я уж и не вспомню. Теперь на его лице отразилось усилие мысли. Я невольно отвел взгляд. – Было, – сказал он радостно. – Одиннадцать лет назад судили Берту Крамп, трактирщицу. Три раза брали ее к мастеру, и – ничего, Мордимер! – он посмотрел на меня с гордостью. – Неплохо, – пробормотал я. Потому что и вправду почти никогда не случалось, чтобы грешник не раскололся при первом – максимум втором – допросе. Лишь воистину закоренелые негодяи упорствовали в ошибках даже при третьем допросе, но тот обычно и оказывался решающим. А Берта Крамп выдержала три дознания. Я всегда говорил, что женщины-то будут покрепче мужчин. Мужчинам достаточно показать раскаленный прут для протыкания яичек или подержать над их естеством котелок с кипящей серой – начнут петь как по нотам. Женщину сломать не так просто. Странно, верно? Хотя у вашего нижайшего слуги на все сыщутся свои методы. – Но на нее нашли такие крючки, что сожгли и так, без признания. – Спасибо, Курнос. Удачного развлечения. Он усмехнулся жутковато, а я вернулся к бумагам. Обвиняемая Лоретта Альциг, вдова, двадцать шесть лет, жила в доме умершего мужа, купца зерном. Виновной себя не признала. Ни в убийствах, ни в применении черной магии. И, несмотря на это, ее приговорили. Что хуже, не провели даже обычного следствия. Говоря языком простых людей: ее не пытали. Почему же? Протокол был полон недомолвок, не были заданы простейшие вопросы, не выяснили даже, как умерли те мужчины. Я ничего о них не узнал, кроме того, что свидетели называли их ухажерами. Получается, у молодой красивой вдовы было три хахаля. Зачем бы ей их убивать? Завещания? Об этом тоже ни полслова. Я покачал головой. Ох уж эти гродские суды. * * * Встал я с рассветом. В окно светило солнце. Ветер унес куда-то тяжелые серые тучи, и когда я открыл ставни, увидел, что рыночная площадь подсыхает. Намечался хороший сентябрьский денек. Славное время для аутодафе. Я зевнул и потянулся, аж хрустнуло в костях. Доел вчерашний холодный луковый супчик и закусил остатками каши. «Пора браться за дела, бедный Мордимер», – подумал. Вошел в комнату близнецов. Они лежали на кровати, переплетясь со своей девкой, словно большой трехглавый зверь. Первый выставил в сторону двери свой бледный костистый зад и как раз пукнул сквозь сон, когда я входил. Я толкнул его носком сапога (трактирщик обещал лично его начистить – и тот правда блестел, словно собачьи яйца) – Первый сразу вскочил на ноги. Видать, был еще слегка под хмельком, поскольку закачался. – Буди Курноса, и через две молитвы жду вас внизу, – сказал я сухо. Вышел из трактира («Завтрак, уважаемый мастер?» – услышал голос трактирщика, но лишь отмахнулся) и начал читать «Отче наш». После второго «дай нам силу, Господи, чтобы мы не простили врагам нашим!»[20] услышал на ступенях топот, и близнецы выпали за порог. Курнос появился при втором «амине». Но – успел. Камеры располагались в подземельях под ратушей. Ха, ратуша – сильно сказано! Одноэтажный каменный дом из темно-желтого кирпича, украшенный деревянными столпами. В зале на втором этаже ожидали уже нас бородатый ксендз, бурмистр и двое стражников. На этот раз – без глевий. – Д-д-д-дос-с-стойные г-г-г-гос-с-спод-да, – произнес, заикаясь, бурмистр, а ксендз кивнул нам, глядя исподлобья. Я присмотрелся к нему и отметил, что нос – распух, а губы покрыты свежими струпьями. – Садитесь, – указал я им на места за овальным столом. На нем стояла тарелка с холодным мясом и пшеничными коржиками, а рядом – кувшин с пивом и бутылочка, наверное, с водкой. Я открыл ее, понюхал. О да, крепкая сливовица. Что ж, может, во время допроса пригодится тем из нас, у кого слаб желудок. Но надеюсь, дело так далеко не зайдет. – Прочел протоколы. – Я бросил на стол кипу бумаг. – Это говно, господа. Ксендз уже хотел что-то сказать, но вовремя захлопнул пасть, щелкнув оставшимися после вчерашней дискуссии зубами. Вероятно, не хотел снова оказаться со сломанным носом. – В связи с этим, прежде чем спустимся к обвиняемой, я хотел бы, чтобы вы предоставили мне информацию. Полагаю, вы будете исчерпывающими и искренними. – Пов-в-в-верьте, – проговорил бурмистр и хотел добавить что-то еще, но я поднял руку: – Правила такие: я спрашиваю, вы отвечаете. Понятно? Кем были трое убитых? – Ди-ди-ди… – начал бурмистр. – Дитрих Гольц, торговец лошадьми. Бальбус Брукдорфф, мастер-красильщик. Петер Глабер, мастер-мясник, – ответил вместо него ксендз. – Двое вдовцов и холостяк. – У вас тут и красильня есть? – удивился я. – Ну ладно. Как погибли? – Сож-сож-сож… Я вопросительно взглянул на ксендза. – Сожрали их черви, – пояснил он словно бы неохотно и со страхом в голосе. – Глисты, что ль? – пошутил я. – Когда умерли, из них вылезли длинные, толстые, белые червяки, – сказал ксендз и быстро перекрестился. – Из всех отверстий. Минуту я смотрел на них молча. Бурмистр отводил взгляд, а ксендз – напротив: смотрел мне прямо в глаза. Я взял со стола пшеничный коржик, откусил. Хороший, свежей выпечки. – Кто это видел? – В случае Гольца только его конюх. Червей, что выползли из Брукдорффа и Глабера, видели несколько десятков человек… – Й-й-й-а… – Где эти черви? – Спрятались в землю. – Понятно, – сказал я. – Курнос? – Ничего такого не припомню, Мордимер, – ответил он, как я и предполагал. – Черная магия, ксендз, а? – Думаю, да, – согласился он серьезно. – Как знать… – ответил я задумчиво и почесал подбородок. – Они хотели на ней жениться? – Д-д-да… – Отписали ей что-нибудь в завещаниях? Бурмистр глянул на меня так, словно впервые в жизни услыхал слово «завещание», а ксендз пожал плечами. – Может, что и отписали, – сказал неуверенно. – То есть, насколько понимаю, ничего ценного, – подытожил я. – Что нашли во время обыска? Пентаграмму? Запрещенные книги? Отраву? Кукол? – Н-н-ничего. – Ничего. Забавно, правда, Курнос? Тот не ответил, поскольку я и не ожидал. – Подведем итог тому, что я услышал. – Я встал из-за стола, прихватив очередной коржик, поскольку получились они и вправду вкусными. – В городе гибнут трое уважаемых обывателей. Гибнут, признаемся, необычным образом. Обвиненной в убийствах с помощью черной магии оказывается молодая вдова, к которой все трое подбивали клинья. Следов ее преступления нет, мотивов нет, подозреваемая не признает собственной вины. А вы не вызываете епископского инквизитора – да что там! – не вызываете даже палача, чего в общем-то вы и так не имели права делать в этом случае, а стало быть, не допрашиваете ее необходимым образом, но сразу же приговариваете к костру. Приговор выносится единогласно бурмистром, двумя членами Совета и священником прихода, который выступал как церковный представитель. Я верно излагаю? – В-в-в-ве… – Значит – соглашаетесь. Ну что же, время поговорить с обвиняемой, а? Я кивнул Курносу, ибо присутствие моего товарища бывает полезным при допросах. Уже один вид его лица вызывает у обвиняемых удивительное желание признаваться. Бурмистр вскочил и отцепил от пояса ключ, которым и отворил солидные дубовые двери в углу комнаты. Во тьму вели отвесные каменные ступени. Городская тюрьма состояла из трех огражденных заржавевшими решетками камер (все, кроме одной, пустовали) и большей комнаты, в которой были установлены заказанная мною лавка, а также малый столик и четыре табурета. На столике я заметил гусиное перо, чернильницу, стопку чистой бумаги и рядом пятисвечный канделябр с наполовину оплавленными толстыми восковыми свечами. В углу комнаты стоял переносной очаг, полный ало рдеющих углей. Но все же здесь было дьявольски холодно и сыро.