– Значит, бурмистр, – сказал. – И ты отдал приказ о подготовке костра? – Й-й-йа, – повторил он, пусть даже с некоторым промедлением. – Н-н-но с кем й-й-йа гов-в-во… рю? Это вот «рю» произнес, как сплюнул. Не понравилось мне его отношение к жизни. Что-то слишком уверенно чувствовал он себя, имея за плечами толпу местных. Будто не понимал, насколько быстро разбегутся они, едва только засвистят арбалетные стрелы, а сам он свалится в грязь с торчащими из груди древками. Но пока что у меня не было ни охоты, ни необходимости его убивать, хотя близнецы наверняка были бы не против. Я стараюсь уважать человеческую жизнь, пока могу делать это без урона для себя самого. – Я Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. – Я слегка привстал в стременах и теперь говорил чуть громче, поскольку хотел, чтобы меня услышали. И на этот раз наступила настоящая тишина, а бурмистр – или бургмайстер, как предпочитал называться он сам, – внезапно остался в одиночестве. И только рядом, шагах в трех от его ног, лежала фигура в белой рубахе (вернее – некогда белой, теперь же белизна та едва проступала из-под грязи). Толпа отпрянула, кто сумел – быстренько скользнул в переулки или в отворенные двери домов. Те же, кто не сумел исчезнуть, отвернулись, делая вид, что попали сюда совершенно случайно. Все как всегда. Я лишь вздохнул. – Хорошо, что ты признаешься насчет костра. А знаешь, каково наказание за узурпацию прав инквизиционного суда? – спросил я ласково. – Наказание за это – кастрация, свежевание и сожжение на медленном огне. Я видел, как кровь отлила от его лица. – И уж поверь, что для тебя костер будет сложен как следует. Так, чтобы ты долго мог глядеть на сожженные культи собственных ног, пока огонь не доберется до витальных частей твоего тела. Уж не знал я, понял ли он значение слова «витальные», но крупица воображения у него явно нашлась, поскольку побледнел – если такое возможно – еще сильнее. – Не пугайте его, инквизитор, – услышал я голос, и некая фигура в черном плаще выступила из-за бурмистра. У человека были бледное лицо, смолисто-черная борода и шалые глаза. Левая щека – со следами оспы, а правая – в расчесанных прыщах. Был он еще молод и, видать, именно потому носил бороду – чтобы добавить возраста и серьезности. – А ты кто такой, засранец? – спросил Курнос и неторопливо откинул капюшон. У нашего собеседника, когда увидел Курноса в полной красе, лишь слегка расширились глаза, но он промолчал, не отшатнулся и даже не изменился в лице. Следует отдать должное: имел сильную волю, милые мои. – Я приходской священник парафии Святого Себастиана в Фомдальзе, – произнес он таким тоном, словно извещал мир, что сделался папой. – Так это Фомдальз, да? – взмахнул я рукою. – Та еще дыра, ксендз, ничего не скажешь… И что же ты такое сотворил, что тебя сослали в эдакую навозную кучу? Трахнул чью-то жену? Или любовницу своего епископа? А может, слишком охоче поглядывал на тугие мальчишечьи попки? Курнос и близнецы будто по команде загоготали, а Курнос еще и толкнул ксендза носком сапога в грудь. Только толкнул, но чернобородый пошатнулся и приземлился задницей прямо в грязь. Близнецы аж взвыли со смеху. Эх, эти их маленькие радости… Краем глаза я поглядывал на троих стражников, что стояли у стены. Но они оказались на удивление смекалистыми пареньками. Ни один даже не потянулся за прислоненными к стене глевиями. Ксендз, покраснев так, словно его вот-вот хватит кондратий, хотел вскочить, но Курнос наехал на него конем и опрокинул снова. Теперь – на спину. – Не вставай, попик, – сказал ему ласково. – Господин Мордимер поговорит сейчас с тобой, как и должно говорить инквизитору с ксендзом. Он – на коне, а ты – валяясь в грязи. Ох, не любил мой Курнос попов. И ничего странного: кто же их любит? – Извини, – сказал я. – Мой друг горяч, что огонь. Но вернемся к делу. Что это, мать твою шлюху, такое? – снова повысил я голос и указал в приготовленный на рынке костер. – Или ты, ослоеб, думаешь, это игрушки? Театр для черни? Как смеешь кого-то сжигать без позволения на то Официума? Без присутствия лицензированного инквизитора? Без Божьего Суда? Ксендз лежал в грязи и молчал. Весьма предусмотрительно: ненавижу, когда меня прерывают. – Кто это? – указал я носком сапога на фигуру в белой рубахе. Сапоги у меня были изгвазданы сверх всякой меры. Я знал, что женщина еще жива, поскольку минуту назад видел, как спазматически хватается руками за землю. – Чародейка. – Я услышал в его голосе тайную ярость. – Обвиненная в наложении проклятий и трех убийствах. Обвинена в суде согласно с законом и обычаем… – С какого это времени гродский суд[19] имеет право посылать на костер и решать, является кто-то чародеем или нет?! – рявкнул я. Не то чтобы меня это крепко удивило. В провинции случались куда худшие вещи, а у нас не было другого выхода, кроме как смотреть на них сквозь пальцы. Но не тогда, когда случались они в нашем присутствии. – Вы хороши, только если у селян корову сведут, – сказал Курнос, – и не вам браться за волшебства и ереси. – Именно, – согласился я. – Я хотел провести лишь одну ночь в вашем паршивом городке, но чувствую, что развлечений здесь – на дольший срок. Бурмистр, – глянул я на человечка, который стоял подле нас и прислушивался к разговору, не зная, куда девать глаза. – Именем Святого Официума я принимаю власть на время прояснения всех обстоятельств и вынесения приговора. Есть у вас здесь арестантская? – Яс-с-сное д-д-дело, вельм-м-мож… – отвечал он, согнувшись в низком поклоне, и это мне понравилось. – Доставьте туда женщину, дайте ей поесть, попить, и пусть никто и пальцем ее не тронет. А для нас – комнаты. Лучшие, какие найдутся. А, и еще одно. Чтобы к утру столяр сделал мне лавку. Длиной в семь стоп, шириной в две. Вверху два железных кольца, внизу – еще два. Прикажите ему внести что получится в какую-нибудь из комнат этой вашей тюрьмы. Есть там печь или очаг? – Н-н-н-найд-д… – Завтра на рассвете хочу, чтобы все было готово. Протоколы допросов на суде – есть? – Ес-с-сть, вельм-м-мож… – Нынче вечером желаю видеть их на нашем постое. Понял все? – Д-д-да, вельм-м… – Тогда чего ждешь? Курнос фыркнул коротким, злым смешком, а бурмистр приподнял полы плаща и побежал через грязь, словно в задницу ему воткнули уголек. – А она? – спросил я, покачав головой, но бурмистр меня уже не слышал. Потому пришлось приказывать стражникам: – Поднимите ее и отведите в тюрьму. Они подхватили глевии, словно те чем-то могли им помочь, и подскочили к лежавшей женщине. Дернули ее за волосы и руки – вскрикнула громко и отчаянно. Сумела прикрыть грудь, потому что рубаха разорвалась, когда ее тащили. Лицо ее было в грязи, но нетрудно было заметить, что это красивое и молодое лицо. И красивая молодая грудь. – Только попробуйте к ней прикоснуться, – сказал я негромко, но стражники прекрасно слышали, – и я собственноручно сдеру тому кожу с ног и поджарю на огне. Понятно? Схватили ее за руки и за ноги чуть осторожней, чем миг назад, и поволокли к каменному дому на той стороне рынка. Женщина отчаянно рыдала. – А теперь ты, попик из грязи. – Я глянул на ксендза: тот благоразумно не дергался. – Можешь встать. Он поднялся, отряхиваясь и вытирая плащ, что казалось делом совершенно безнадежным, поскольку тот весь был измазан коричнево-черным. – Я подам официальную жалобу на вашу деятельность, инквизитор, – сказал ксендз, и голос его даже не дрогнул. – Согласно со статьей двенадцатой закона о преследовании чародеев… Значит, здесь у нас знаток законов. Ха! Выходит, пора начать дискуссию и одолеть попика с помощью серьезных аргументов. Я подъехал и на этот раз ударил его прямо в лицо – и он полетел на спину уже без передних зубов. Я соскочил с седла – грязь хлюпнула под сапогами – и склонился над ним. – Я знаю, о чем говорит статья двенадцатая, – сказал, хватая его за бороду. Теперь та была забрызгана красным. Я действительно выбил ему два зуба. – А также и все остальные статьи. А тебе на рассвете следует явиться на допрос этой женщины, понял? Явишься как церковный ассистент, ладно уж. Я выражаюсь понятно? – Да. Если бы ненависть во взгляде могла убивать – я лежал бы мертвее камня. Так ведь если бы ненависть во взгляде могла убивать, я лежал бы мертвым давным-давно! Потому я никогда не обращал на это внимание. Я ударил его запястьем в нос – аж хрустнул хрящик. – Да, господин инквизитор, – подсказал – и он вежливо повторил. – Вот так. – Я отвернулся, поскольку через грязь на рынке бежал мальчишка и голосил: – Вельможные господа, вельможный бурмайстер просит вас на постой. * * * Постой состоял из трех комнат на втором этаже гостиницы, из которой поспешно вытолкали прочих постояльцев. – Постель, – сказал Курнос с недоверием. – Как давно я не спал в постели! В моей комнате, самой большой из трех, на столике уже лежали протоколы допросов, а рядом были масляная лампа, запасец масла для нее, а также большой и покрытый паутиной бутыль вина. – Могу, Мордимер? – Курнос глянул голодным взглядом – и я кивнул. Он глотнул так, что аж булькнуло в горле, потом отнял бутыль от губ и вытер горлышко ладонью. – О Господи! – сказал с чувством. – Такое плохое? – поднял я брови. – Нет, Мордимер! Такое хорошее! Истинная мальвазия. – И где ты таких слов нахватался? «Истинная мальвазия», – повторил я за ним и покачал головой. – Сходи лучше к хозяину и прикажи, пусть бегом несет ужин. Для меня – хорошо пропеченного каплуна, кашу со шкварками, луковый суп с гренками и кувшин свежего холодного пива. А близнецам пусть пришлет какую-нибудь девку, потому как надоели мне, пока ехали, этими своими жалобами. Только… Курнос. – Я поднялся с табурета. – Чтоб осталась живой-здоровой, помни. – Ну, Мордимер, ясное дело, что ты? – Ага, уж я-то вас, паразитов, знаю. Никакой умеренности в забавах… Ладно, иди… Я уселся за столик и заглянул в протоколы. У судебного писаря явно были проблемы с каллиграфией, а может, он делал эти заметки в подпитии: пергамент был исписан неровно и неразборчиво. К счастью, расшифровке таких вот каракулей меня учили. Не то чтобы это мне нравилось, но должен значит должен. Записи были столь увлекательными, что, когда принесли ужин, я даже не оторвался от них. Правой рукой переворачивал страницы, а в левой держал каплуна (и правда хорошо пропекли!), лениво откусывая кусочки. Луковый супчик с гренками остывал рядом. Ну да ничего, если что – принесут новый…