Наконец Второй потерял сознание, но боль его еще некоторое время вибрировала у меня под черепом. Я повернулся, взглянул. Близнец лежал под стеной, а его брат, склонившись, брызгал ему в лицо из фляги. Второй выглядел жутко. Лицо сделалось алебастрово-белым, голубые узлы вен пульсировали под кожей, словно превратились в огромных, оживленных его странной силой червей и теперь хотели вырваться наружу. К тому же Второй, хотя и без сознания, лежал с открытыми глазами – из их уголков сочилась кровь. Раньше лицо его выглядело чуть полноватым, теперь же кости скул едва не прорывали натянутую и тонкую, словно пергамент, кожу. Но дыру он пробил знатную. Высотой в три пяди и такой ширины, что крепкий мужчина мог свободно по нему двигаться на четвереньках. Все было проделано совершенно бесшумно. Камни, кирпичи, раствор – просто исчезли. Не осталось никакого мусора – только горсть каменной пыли на земле. А куда пропали остатки стены? Кто же мог это знать? Да и кому, сказать по правде, было до этого дело? Главное: теперь перед нами открывалась дорога в главный зал – туда, где Элия Коллер и ее спутники предавались грешным делишкам. Мы скользнули сквозь туннель Второго. Близнеца оставили под стеной: зачем бы тащить его туда, где через мгновение начнется драка? Я подозревал, что он не скоро очухается, а значит, на обратной дороге нам его придется нести. Если обратная дорога, конечно, будет. К тому же со Вторым вообще все могло закончиться плохо, независимо от того, доставим его в Хез-хезрон под опеку доктора или нет. Он мог сойти с ума, превратиться в овощ. Однако я надеялся, что просто проснется утром, сплюнет и спросит: «Как прошло, парни? Деньжата нам уже отдали? Где девки и винцо?» Мы оказались на неком подобии балкона для музыкантов. Внизу был огромный, хорошо освещенный зал с выложенным розовым мрамором полом. Посредине возвышался черный камень, совершенно здесь неуместный, на нем лежала обнаженная женщина. Как я и предполагал. Именно ее принесли в свертке спутники Элии. Я видел, что руки и ноги жертвы приколочены к камню, а из ее ран сочится – в четыре сосуда – кровь. – Дела, – шепнул Первый. Вокруг кровавого алтаря изгибались в странном танце шестеро в ярко-красных туниках. К потолку поднимался тошнотворный дым из кадильниц. Танцоры что-то пели, но была это странная песня без слов и мелодии. Среди прочих я увидел и Элию Коллер. Прекрасную, златоволосую Элию. Курнос глянул на меня. – Она должна быть моей, – проговорил горловым шепотом. – Она уже принадлежит лишь Господу, – ответил я печально. Первый взглянул на меня вопросительно. Ну что же, нам необходимо было спуститься, и поэтому мы тихонько привязали три веревки к балюстраде. Спуститься нужно было одновременно, поскольку только Бог ведал, какие неожиданности таились внизу. Мы и спустились – быстро и одновременно. А потом, с криком и оружием в руках, ринулись к богохульникам. Все произошло настолько стремительно, что никто и глазом моргнуть не успел. Курнос ударил одного из мужчин рукоятью сабли. Близнец врезал второму палкой в пах, я же бросил третьему в глаза горсть шерскена и одновременно ударил еще одного в голову с полуоборота концом палицы. Чуть сильнее, чем нужно. Голова треснула, словно перезрелый арбуз. Вот что бывает, когда ты на взводе. И тут Элия Коллер начала кричать, мужчина, которому врезали в пах, протяжно завыл, тот же, которого я ослепил, качался теперь по полу и тер пальцами веки. Ой, зря. Если вотрет шерскен в глаза, останется слеп до конца жизни. А значит, не увидит пламени костра, когда оно поползет по сухим дровам к его ногам. Пятым из мужчин оказался мой знакомый шулер – Ганс по прозвищу Золотая Ручка. Он стоял и трясся. Смотрел на меня перепуганно. – Милости Божьей, Мордимер, – застонал. Элия оказалась более отважной: метнулась ко мне, целя ногтями в глаза, но Курнос подставил ей подножку – и она упала. Я ударил ее в лицо – изо всех сил: даже хрустнуло. Потом узнал, что сломал ей нос и челюсть. Первый же поглядывал на девушку, что лежала, связанная, на камне. Та была мертвой или в трансе, близком к смерти: глаза закрыты. – Куколка. – Первый провел рукою по ее груди. – Я ведь могу… а, Мордимер? Скажи, что могу? Я кивнул, поскольку ей уже ничего не навредило бы, а близнец любил развлекаться с мертвыми женщинами. Порой мне казалось, что те возбуждают его сильнее живых. – Я ведь тебя предупреждал, – обратился я к Гансу, – но ты не захотел прислушаться к словам друга. – Правда, я не был ему другом, но так оно звучало куда лучше. Шулер сел на пол и спрятал лицо в ладонях. Из-под пальцев текли слезы. Было это зрелище настолько же жалкое, насколько и отвратительное. – Мы не делали ничего плохого, – простонал он. – Это же просто уличная девка, Мордимер. Ведь ее никчемная жизнь не могла интересовать Бога! – Идиот, – сказал я без гнева, поскольку Золотая Ручка был уже трупом, а что толку злиться на труп? – Вы взывали к мертвым и приносили им человеческие жертвы. Богу и Иквизиториуму нет дела до жизни этой девки, дружище. Но есть им дело до ваших бессмертных душ, которые вы загубили и изваляли в грязи, – исключительно до них. До ваших душ, которые без нашей помощи отправились бы прямиком в ад! Благодари Господа, что я пришел помочь тебе! – Как ты мне поможешь, Мордимер? – Глаза шулера были словно у обиженной собаки. – Буду беседовать с тобою до тех пор, пока в глубине сердца не постигнешь своей вины, пока весь ты, всей душой, разумом и телом – или скорее тем, что от тела останется, – не возжелаешь искупить грехи и отречься от дьявола. И когда примиришься с Богом и людьми, предам тебя пламени, Ганс. – А стоит ли, Мордимер? – крикнул он. – Ради нее? – ткнул в девушку на камне, над которой сопел Первый. – Ничего-то ты не понял. Не ради нее. Ради тебя, – ответил я, покачав головой, поскольку уже знал, что наши разговоры в Хез-хезроне, в подвалах Инквизиториума, затянутся. – Но поверь мне: поймешь наверняка… – Мы добывали золото, Мордимер. – Шулер поднял голову, и в его глазах блеснула надежда. Он не мог смириться с мыслью, что действительно уже мертв. – Мы добывали золото, много золота. Хочешь? Сколько? Тысячу крон? Пять тысяч? Десять? А может, сто тысяч, Мордимер?! – Сто тысяч? – спросил Курнос, и я увидел, как в его глазах разгорается опасный блеск. Я готов был поспорить: он даже не представлял себе, что можно сделать со ста тысячами крон. – Мы приносили жертвы мертвым и получали деньги, – хрипло говорил Ганс. – Раз тысячу, потом – пять тысяч, потом – еще две тысячи. Присоединяйтесь к нам, ко мне, убейте их, если хотите, я знаю все, я… Я врезал кончиком палицы ему по зубам – так, что он опрокинулся на спину. – Курнос, – сказал я ласково, – не глупи. За все приходится когда-то платить. Они уже платят. Первый закончил развлекаться с мертвой девицей, и тогда внезапно появился мой Ангел-Хранитель. Не в сиянии, не со светящемся нимбом и не под триумфальный рев небесных труб. Появился он в образе худого человека, одетого в серый плащ. Только вот под темным капюшоном сверкали волосы, будто сотканные из чистого сияния. А из-под плаща выглядывала изукрашенная рукоять меча. Я, не раздумывая, пал на колени и краем глаза отметил, что Курнос с близнецами поступили так же. Я не знал, что сделает мой Ангел. Он мог благословить нас, но мог и убить всех одним ударом огненного острия. Впрочем, не думаю, что в этом случае он стал бы утруждать себя выхватыванием меча из ножен. Ведь тараканов мы убиваем сапогом, а не расстреливаем из пушки. Ангел положил мне ладонь на плечо, и я согнулся под ее тяжестью. – Хорошая работа, Мордимер, – произнес он негромко. – Благословляю тебя, мой мальчик. И столь же неожиданно, как появился, он исчез. Я не заметил, как это произошло, и не услышал шума ангельских крыльев. Просто вокруг сделалось пусто, но одновременно отступил страх, сдавливавший мое горло до потери дыхания. – Эттто бббыл… – только и выдавил из себя Первый, но я жестом заставил его замолчать. Ангел-Хранитель заодно подлечил и Второго, и я обрадовался его доброму к нам расположению. Доброжелательный Ангел-Хранитель – такое случается нечасто. Теперь, с его благословением, нам не приходилось уже бояться мертвых, жаждущих мести за то, что мы уничтожили их приспешников. Я никогда не мог понять, зачем мертвые требуют человеческих жертв? Что им это дает? Наполняет их силой или же помогает им ощутить остатки жизни, вспомнить, кем были раньше? А может, уходящая жизнь облегчает хоть на миг их вечную боль, а кровь жертв гасит адский огонь, терзающий нутро? Ха, прекрасный вопрос для теологов, и поверьте мне: они пытались на него ответить. Вот только окажись тот теолог на моем месте – обдристал бы исподнее. На обратном пути нам не пришлось трепетать перед темной магией, наполнявшей подземелья, но забот и так было порядком, поскольку некоторые из пленников не могли идти. Впрочем, способность ходить больше им не понадобится. На костер повезут их по городу на черных деревянных телегах, к вящей радости толпы, которая заполонит улицы. Хез-хезрон – праведный город. Здесь можно не охранять узников, опасаясь, как бы их не отбили, – скорее нужно следить, чтобы некто, ведомый неразумным порывом, не возжелал сам отмерять справедливость еретикам и негодяям. Но для меня еще ничего не закончилось. Осталось незавершенным дело с Кнаппе. Я знал: толстяк-мясник не простит мне того, что его любимая вместо свадебной кареты поедет на черной телеге, да еще прямиком на костер. Наверняка будет зол он за все те ночи, когда мог бы толстым потным брюхом наваливаться на ее миленькое тельце. И кто знает, насколько далеко зайдет он в своей злопамятности? Старая пословица гласит, что наилучшая защита это нападение. И поверьте, что, хотя нападать я охоты не имел, однако знал: иначе могу просто погибнуть. Может, поступлю подло, но ведь пока я жив – у меня есть надежда что-то изменить. Именно поэтому всю дорогу назад в Хез-хезрон я напряженно думал, как можно решить дело так, чтобы все закончилось хорошо. И наконец, что (учитывая мой острый ум и смекалку) было совсем не удивительно, нашел подходящее решение. * * * В Хезе наше прибытие вызвало фурор. Как я и надеялся, узниками тотчас занялся Инквизиториум, и, тоже согласно моим ожиданиям, на следующий день Его Преосвященство епископ Хез-хезрона поручил ведение дела именно вашему нижайшему слуге. Я оставался новичком в городе, это правда, но большее значение имел тот факт, что у меня была собственная концессия. Братья Инквизиториума – а нескольких из них я знал довольно хорошо – приняли меня без зависти. В нашей профессии важна солидарность. Слишком много волков норовит растерзать стадо Божье – так что следует нам держаться друг друга. Во время напряженного следствия работа в Инквизиториуме – особенно если помнить о допросах – не является ни легкой, ни приятной. День начинается с мессы в шесть утра и общего завтрака с инквизиторами, которые ведут другие дела. Далее – медитация и молитва, и лишь потом начинаются следственные действия. Я не любил такую жизнь, ибо ваш нижайший слуга – лишь человек, отягощенный многочисленными слабостями. Я люблю пить до поздней ночи и просыпаться поздним утром, люблю хорошо поесть и люблю дома платных утех. Но сила человека состоит в том, чтобы, когда нужно, превозмогать собственные слабости и посвящать себя Делу. Каким бы оно ни было. Первой я проведал прекрасную Элию. Прекрасной она уже не была. Порванное платье, спутанные окровавленные волосы, выбитые зубы, распухший на пол-лица нос и щека, напоминающая гнилой персик. Зеркальца в келье не было, но я принес его с собой. Маленькое зеркальце в скромной деревянной оправе. Когда она разглядела свое отражение, швырнула им в стену и расплакалась. Но это пока что был не тот плач, на который я рассчитывал. Пока что плакала она от ненависти и бешенства. Поверьте мне: еще придет время, когда станет плакать от раскаяния. Я уселся перед ней на принесенный хмурым одноглазым стражником табурет. – Элия, – сказал ласково. – Нам нужно поговорить. Она что-то пробормотала в ответ, а потом подняла голову. На опухшем лице был виден единственный, блестящий глаз. Глаз, полный ненависти. – Заберу тебя с собой, Маддердин, – сказала она сдавленно. – Уж поверь, я заберу тебя с собой. Значит, Элия по-прежнему пребывала в плену иллюзий. Откуда у нее эта вера? Или думала, что спасут ее родовитость, деньги, братья или, может, влияние Кнаппе? Что бы там ни думала – ошибалась. Тело ее было просто поленом, которое сгорит в очищающем огне. Я смотрел на нее и размышлял: как это возможно, чтобы еще недавно я ее вожделел. Конечно, Элия по-прежнему была красива – или, точнее, могла снова стать красивой через пару десятков дней, когда затянутся раны и сойдет опухоль. Но, так или иначе, она была уже мертва, я же, в отличие от Первого, не испытываю тяги к мертвым либо умирающим женщинам. Я подозвал стражника и велел провести ее в допросный зал. В небольшой комнатке, выложенной темно-красным кирпичом, стояли стол и четыре кресла. Для меня, секретаря, медика и, если будет необходимо, второго инквизитора. Подле северной стены в огромном очаге светились уголья. Но самой важной деталью этого зала были инструменты. Деревянное ложе с железными скобами, веревками и коловоротом. Свешивающийся с потолка крюк. Железные сапоги с винтами. На столике подле очага – комплект орудий. Щипцы и клещи, чтобы рвать тело, сверла и пилы, чтобы дырявить и пилить кости, семихвостый бич, унизанный железными шариками. Ничего особенного и ничего слишком сложного. Но обычно уже одного их вида хватало, чтобы пробудить в сердцах грешников трепет. Так случилось и с Элией Коллер. Она осмотрелась, и от лица ее отлила кровь. Я глядел на нее с удовлетворением профессора, который убедился: из нового ученика будет толк. Стражник растянул ее на ложе и защелкнул на руках и ногах железные скобы. Я отослал его прочь одним взглядом и закрыл дверь. – Теперь мы можем говорить спокойно, – сказал я. – По существу и без нервов или угроз. Нужно ли тебе объяснять, каким образом эти инструменты действуют? Элия не ответила, но я и не надеялся на ответ. Она лежала, уткнувшись левой щекой в грубо сработанные доски ложа. Смотрела на меня здоровым глазом. – Мы начнем с того, что подвесим тебя здесь же, на крюке. – Я указал пальцем под потолок, и ее взгляд послушно последовал за моей рукой. – Свяжем тебе руки за спиной, а между запястьями пропустим веревку, которую перекинем через этот крюк. Достаточно будет лишь потянуть за другой ее конец, чтобы твои связанные за спиной руки начали выламываться из суставов. Все сильнее и сильнее. Наконец суставы не выдержат, кости треснут, сухожилия порвутся. Твои руки окажутся над головой. Я подошел и встал подле нее. Взял в руки ее локон и начал накручивать на палец. Потом распускал. – Думаешь, что сможешь потерять сознание и сбежать от боли. Ошибаешься. Чтобы такого не случилось, здесь сидит наш медик. Когда понадобится, он даст тебе снадобье. Подождем, пока придешь в себя, и продолжим. Когда будешь стоять здесь, с вырванными из суставов руками, можем применить бич – чтобы увеличить твои страдания. А бич, – глаза Элии снова покорно проследили за моим пальцем, – нашпигован маленькими железными шариками. В руках умелого человека – а уж поверь, наши палачи очень искусны, – он не только вырывает кожу полосами, но разрубает мышцы, даже ломает кости. Да-а-а, – протянул я. – Когда снимем тебя с этого крюка, дорогая Элия, ты будешь одной сплошной раной. И пусть у тебя не будет ни малейших иллюзий, что кто-то тебе поможет. Теперь от костра тебя не спасет даже папа. Мне нужно продолжать? – Нет, – прошептала она. – Хватит. Что я должна делать? Она была умненькой ученицей, но недостаточно умненькой: спрашивать ей не следовало. – Это зависит только от тебя, – ответил я. – Не могу ни к чему тебя принудить, ни, Боже упаси, заставить оболгать кого-либо. Раскаяние и сожаление должны проистекать из глубин твоего сердца. Она закрыла глаза, будто колеблясь. Внезапно посмотрела на меня.