Я опускаюсь на тонкий двойной матрас, служащий кроватью Келлен, Доминик садится на свой матрас, у которого нет ни пружин, ни каркаса. Открывать сундук у меня нет ни малейшего желания, и я кладу руки на колени и сцепляю пальцы. Если Доминик не имеет отношения к преступлению, остается вариант, который нравится мне еще меньше. Я вдруг понимаю, что правда не так уж важна. – Я не заговорю, пока ты не откроешь сундук, а ты не уйдешь, пока я не заговорю. Доминик упрям, и я набираю комбинацию на замке, откидываю крышку, сдвигаю лежащее сверху барахло и ерошу волосы. На дне лежит тот самый пистолет, купленный Домиником за несколько недель до моего ареста, и стопка банкнот. – Здесь только половина. Келлен сказала, что вторую половину обронила по дороге. Насколько я могу судить, они твои. Испачканы твоей кровью, пролитой за прошлый год, пока ты отвечал за себя. А теперь скажи, что, по-твоему, полицейские делают с конфискованным оружием? Откуда ж мне знать? Впрочем, на самом деле Доминик говорит не об этом. Оружие, которым пользовался преступник, нашли рядом со мной, и оно, насколько мне известно, до сих пор хранится в полиции. Пистолет Доминика здесь, в сундучке, а значит, он ни при чем. И тогда получается, что магазин ограбила Келлен. Черт. – Так это она? – Она. – Мы молча смотрим друг на друга, потом он отводит взгляд. – Послушай, сглупить я мог, поэтому и не виню тебя за подозрения. В то время я и не на такое был способен, но неужели ты думал, что я дам тебе сесть за то, что сделал сам? Ты – мой брат, а с семьей так не обращаются. Я опускаю крышку, поднимаю голову и встречаю его сердитый взгляд. – Хочешь туда? – Я там был и ждал, когда же ты прибудешь. – В тот вечер мы здорово набрались. Я уже даже не помнил, как меня звать, а потом ты стал заводиться и меня подначивать. Я вроде бы отказался, а ты сказал, что если я не подыграю, то потому, что я променял тебя на группу. Мол, если я не соглашусь взять магазин, значит, больше думаю о себе, а не о тебе. – Я еще тот завистливый придурок, – соглашается Доминик. Прямоты и откровенности ему не занимать. Доминик и Элль, они бы поладили… или возненавидели друг друга. – Но завистливый или нет, я никогда бы тебя не подставил. А если бы знал тогда, что и как, то и за Келлен сесть не дал. Ворочаю шеей, потом опускаю голову, как будто это поможет снять давящий груз. – Я бы не позволил тебе сделать это. – Она – моя сестра. Я за нее отвечаю. И не тебе брать на себя ее вину. Поднимаю голову – правда все равно что вытатуирована на его лице, но спорить бесполезно. – Чушь. Мне объяснили, что преступник был примерно моего роста и телосложения. Келлен высокая, да, но со мной ее не спутаешь. – Ты видел запись с камеры наблюдения? Я качаю головой. В полиции мне показали только видеокадр, смазанное изображение рубашки, вроде той, которую носил Доминик. Услышав описание человека на видео, я сразу понял – по крайней мере, подумал, что понял, – это Доминик. Рубашку нашли рядом со мной, вместе с пистолетом. – Футболка была твоя. – Та самая, которую я купил в долларовом магазине? Та, которых сотни? Брат, тебя подтолкнули к сделке. Похоже, что так, но я бы пошел на сделку и ради Келлен тоже. – Лучшего варианта, чем признать себя виновным, у меня не было. Общественный защитник постоянно забывал мою фамилию, а деталей дела вообще не знал. Моя судьба зависела от человека, который не помнил, за что меня арестовали. У меня с самого начала не было никаких шансов. Эксл просил дать другого защитника, но они завалены делами, и тот, которого назначили мне, действительно старался и тратил на меня больше времени, чем на других. Парень он был неплохой, просто не мог справиться с нагрузкой, а получал гроши. Как сказал кто-то в центре, у общественных адвокатов времени хватает только на то, чтобы поздороваться и предложить сделку. – Почему ты оставил меня там? – спрашиваю я. – Когда я отрубился за магазином, почему ты ушел? – Я подумал, что ты вернулся домой. Честно, Дрикс. Я знал, что ты злишься за то, что я подбил тебя на это дело, и когда ты прошел по переулку и повернул к магазину, сам себя проклял. Пошел за тобой. Заглянул в магазин, на автостоянку, в переулок, но, наверное, плохо смотрел. Подумал, что ты свалил, и пошел домой. Да, мы оба облажались, и, пожалуй, пора подвести черту под той историей и оставить ее в прошлом. – Но зачем это сделала Келлен? Доминик потирает ладони: – Моя вина. С отцом тогда отношения совсем разладились. Хуже, чем обычно. Я как ни старался, но и Келлен доставалось. В тот вечер, когда я пришел домой, он мне крепко врезал. По затылку. Да так, что кровь пошла. – Доминик поворачивает голову, показывает шрам. – У меня, признаться, звезды из глаз посыпались. Подумал даже, что этот подонок все же взял верх и мне уже крышка. Келлен затащила сюда. Сама была не своя. Ревела. Ходила из угла в угол. Держалась из последних сил, а я то отключался, то приходил в себя. Соврал ей, чтоб успокоить. Сказал, что получаю другую работу, что отложу денег, а потом мы уедем. А ей было страшно. Она, конечно, понимала, что никогда я столько денег не соберу, а того, что есть, нам на двоих едва-едва хватает. Потом я вырубился, а Келлен стащила у папаши пистолет и отправилась за кэшем. Так ей уехать отсюда хотелось. Ты меня знаешь, я – парень отчаянный, но у отца красть бы не стал. У меня, если хочешь знать, из-за пропавшего пистолета ожог на спине. Я думал тогда, что пальну ему в башку. – Жутковатая ухмылка придает ему пугающий вид. – Но, наверное, не решился. Двое за решеткой – это перебор. – Надо было сказать мне, что у вас с отцом такие разборки. – Когда? – повышает голос Доминик. – Ты же постоянно разъезжал со своими новыми лучшими друзьями. А когда возвращался, то о том только и думал, с кем бы переспать да еще как повеселиться. Отворачиваюсь. Надеюсь, когда-нибудь Доминик сможет меня простить. Смотрю на него. Он смотрит на меня. В тот вечер мы оба подвели друг друга. – Да я и сам тот еще придурок. Правый уголок губ у него ползет вверх. – Наверное, потому мы и друзья. Наверное. – Знаю, ты думал, что это все я, – говорит Доминик. – И ты думал, что спасаешь меня от ада за четырьмя стенами. Если такие мысли придавали тебе сил, что ж, пусть оно так и остается. Доминик прав. Хоть я и злился и по ночам даже думал, что схожу с ума, но понимал, что, окажись на моем месте мой лучший друг, ему пришлось бы намного хуже. И да, это помогало держаться, не раскисать. – Как Келлен? Похоже, этот груз давит на него еще сильнее, чем на меня. – Сама не своя была. А когда узнала, что ты сознался в преступлении, совсем раскисла. Плакала все время. Из-за этого папаша и сорвался с катушек. Келлен хотела пойти в полицию, признаться, чтоб тебя отпустили, но я ее удержал. Понимаю, ты будешь злиться на меня из-за этого. Имеешь право. Но это же Келлен. Так с ней поступить я не мог. Ты будешь злиться, потому что я не взял на себя вину сестры после того, как ты согласился на сделку, и тоже будешь прав. Делай со мной что хочешь, я это заслужил. Доминик трогает едва заметный шрам на запястье. Шрам, который не дает мне покоя ни днем ни ночью. – Я хотел пойти в полицию. Много об этом думал, но оставить Келлен одну с отцом не мог. А еще представлял, как окажусь в камере, под замком… – Я ловлю его взгляд и вижу тот ужас, что приходит, когда закрываются двери и окна. – Я бы не смог. – И хорошо, что не пошел. – Келлен не страдает клаустрофобией, но без брата она бы за решеткой не выжила. Слишком уж хрупкая. Долго она бы в заключении не протянула, а без нее Доминик просто бы умер. Если не физически, то морально. – Келлен чувствует себя виноватой, брат, и чем дольше ты на меня злишься, тем ей хуже. Нам всем надо вернуться к нормальной жизни, а иначе девочка сломается. Я этого допустить не могу. – Слышать его полный отчаяния голос все равно что сдирать коросту с едва зажившей раны. – Почему ты мне сразу это не сказал, когда я только вернулся? Он молчит, только играет желваками, взвешивает слова. – Ждал. – Чего? – Хотел понять, каким ты вернулся. Таким же придурком, каким был год назад, или другим… моим лучшим другом. – Доминик поднимается, запирает на замок сундучок, сдвигает его в угол и накрывает одеялом. – Что придурок не вернулся, это я сразу понял, но и того парня, который был мне лучшим другом, не увидел. Вот и смотрел, решал, что ты за человек. Надо было убедиться, что, если я расскажу правду, ты в первую очередь попытаешься помочь Келлен. Его слова, как эхо моего страха – страха от непонимания того, кем я стал, – и это даже пугает. – Кто же я тогда, если не тот, кем был? Он морщит лоб, будто я застал его врасплох. – Ты – лучше. Лучше. На душе вроде бы легче, но вместе с тем появляется то, что я чувствую, когда ношу костюм, как будто он знак того, что я – подделка. – И как помочь Келлен? – Я обещал ей, что не скажу. Она не такая, как мы с тобой. Мы можем выдержать давление. Если Келлен узнает, что кто-то еще в курсе всего случившегося, она сломается. Ей нужна семья, нужна прежняя, нормальная жизнь. И Холидей с Экслом хотят того же. Мы все словно вдохнули и боимся выдохнуть, ждем и спрашиваем себя, действительно ли ты изменился или вот-вот свернешь на ту же темную дорожку. Нет, никаких темных дорожек больше не будет. – Я – за. Доминик пристально смотрит на меня, потом кивает. – Хорошо. Чтоб ты знал, трезвенником я еще не стал, но и ломать то, что ты в своей жизни поправил, не буду. Выпивка, наркотики… По этому я не скучаю. Со всем этим я завязал. Доминик прислоняется спиной к стене. – Почему не хочешь постучать? – На этот путь я не вернусь. – Ты, я, Эксл, Келлен и тот парень, Маркус, мы могли неплохо заработать, но нам нужен ударник. И Холидей, с ее-то голосом. Если бы только Эксл выпустил ее на сцену. Когда злость капля за каплей просачивается в кровь, говорил психолог, сделай глубокий вдох. Следую его совету. Другая подсказка: если дыхание не помогает, отступи, отойди в сторону. Перебираюсь на край кровати, но уже готов сорваться в любой момент. – Не могу. – Почему?