– Эндрю, – повторяет Синтия. – Где он? Эндрю – тот придурок, которого Элль отшила на ярмарке и который, как предполагается, должен находиться рядом с ней на всех публичных мероприятиях. Да, она немало мне о нем рассказала, да я и сам видел его недавно. Парня больше интересует бутылка, чем подопечная. Злость, долго контролировавшая меня до программы, снова поднимает свою уродливую голову. – Синтия, у вас десять секунд. Она отводит телефон: – Тебе нельзя вмешиваться. – Пять. – Эндрю уже идет. – Три. – Подойдешь к ним – и все наши успехи в реализации программы пойдут насмарку. – Одна. – Вмешаешься и сам же себя погубишь. Губернатор простил тебе щенка, но не простит оскорбления одного из самых влиятельных политиков. Не забывай, у тебя испытательный срок, и если устроишь здесь сцену, это отрицательно скажется на твоем будущем. Понятно объяснила? Я делаю шаг вперед, и тут к Элль подходит Эндрю. Кланяется ей, словно дело происходит в каком-то замке лет сто назад, и с улыбкой и смешком разбивает пару. Она с видимым облегчением принимает его предложение, и моя ревность превращается в новое чудовище. Я – ее герой, а не этот ублюдок. Они танцуют, а я утешаюсь тем, что его рука там, где и положено быть, что он не прижимается к Элль, и, вообще, его больше интересуют окружающие, а не она. Напряжение не ушло, мышцы на грани разрыва, я готов рвать и метать, а ведь такая реакция свойственна той моей половине, которую я, казалось, оставил в лесу. Сжимаю переносицу и дышу. Надо вылезти из этого костюма, вдохнуть свежего воздуха, вдохнуть свободы. – С тебя сегодня хватит, – говорит Синтия. – Возвращайся, пожалуй, в свою комнату. Потребности в уголовнике больше нет, и ему приказано вернуться в клетку. И я, словно зверь на цепи, подчиняюсь. Эллисон Сердце замирает, дыхание теснится в груди. Дрикс ушел. Не знаю, почему, но мне становится грустно. Песня кончается. Эндрю отпускает меня, и мы вежливо аплодируем джаз-бэнду. Сильный и терпкий душок одеколона Терри Кларка гонит на поиски другого аромата, более приятного. Здесь пахнет пролитым шампанским, тут – беконом в закуске, а там сохранился след Дрикса; после проведенных вместе часов я долго носила его запах с собой. Главное – сохранять серьезное выражение лица, а для этого нужно контролировать мятущиеся мысли, потому что впереди еще ждут разговоры с гостями. Снова улыбки, рукопожатия, объятия. Меня бросает в дрожь при мысли о прикосновениях еще одного мужчины. Глаза Терри Кларка, его слова и руки не дают покоя, вызывая тошнотворное кружение в животе. Терри Кларк. Разговор с ним был адом, танец – испытанием хуже смерти, но я так и не придумала, как отказать, не обидев, а он не тот человек, которого можно обидеть. Более того, Терри Кларк значится в особом списке людей, в компании которых мне строго запрещено открывать рот. В отчаянии от такого рода сценария я и позвонила Генри несколько месяцев назад. Случается такое нечасто, но случается. Родителям нужно совершенство, и я буду совершенством и заслужу их одобрение. Я должна убедить их позволить мне заняться программированием в наступающем году. Я заработаю стажировку. Но кто же знал, что совершенство означает продажу частички души. – У тебя бледный вид, – говорит Эндрю. – Давай-ка выйдем на несколько минут. Устрой себе перерыв. Он выставляет локоть, и я беру его под руку. – Потерпи еще немножко. Сейчас я тебя выведу. Держись. Игра. Притворство. Это важно. Важнее, чем слезы, которые я не могу себе позволить, потому злюсь. Важнее ощущения, что мной попользовались, из-за чего я хочу сейчас только одного: принять горячий душ, очиститься от грязи. Важнее всего этого собрания, всех этих людей, которые наблюдали за происходящим и ничего не сделали, потому что у Терри Кларка много денег, он влиятелен, и они с моим отцом часто сталкиваются, потому что папа – человек независимый. Эндрю ведет меня через дверь с табличкой «Проход закрыт», которой пользуются обычно официанты и официантки. Мы идем к выходу по длинному коридору. Каблуки стучат по бетону разгрузочной площадки, прохлада сменяется влажной духотой жаркого, темного вечера. Я отпускаю Эндрю и хватаю воздух ртом, как вытащенная из воды рыба. Тру ладонями руки. Скребу ногтями. Будто так можно избавиться от памяти о прикосновениях Терри Кларка, когда он словно бы случайно задел мою грудь и ущипнул сзади, прежде чем оставить меня с Эндрю. «Ты так выросла, Эллисон. Женщина. Держу пари, многие мужчины обращают внимание на тебя. И опыт у тебя наверняка уже есть. Твой отец очень ловко тобой пользуется». Бесстыдный извращенец. – Чтоб ему провалиться. Эндрю ухмыляется, а у меня начинают дрожать руки, и я уже готова ударить себя саму, когда по щеке скатывается предательская слеза. Все они одним миром мазаны, все мерзавцы, и Эндрю из той же категории. Оборачиваюсь и тычу длинным острым ногтем ему в грудь. – Тебе смешно? – Нет, – отвечает он, скалясь. Никогда еще мне не хотелось так сильно отвесить кому-нибудь оплеуху. Вообще это желание возникало у меня в отношении нескольких человек, и Эндрю опять-таки значится в шорт-листе. – Сними пиджак, – говорю я. Он порочно усмехается: – Мне, конечно, приятно, Элли, что твои чувства ко мне все еще не охладели, и с удовольствием разделся бы для тебя, но нам все же придется подождать до твоего восемнадцатилетия. У меня правило: никаких шашней с несовершеннолетними, но как только ты задуешь свечу на своем именинном торте, я буду готов. – Ты больной, Эндрю, и называй меня Элль. Он пожимает плечом и продолжает улыбаться. – Так ведь это ты предлагаешь мне раздеться. – Мне нужен твой пиджак, чтобы можно было сесть и не испачкать платье. Все с той же нелепой улыбочкой Эндрю снимает пиджак и, держа двумя пальцами, протягивает мне. Я толкаю его ногтем в грудь, и он отшатывается. Вроде бы высокий и плотный, но в отличие от Дрикса слабоват. Расстилаю пиджак на скамейке и сажусь. Какое облегчение, особенно для лодыжек, уставших от хождения на каблуках, что наверняка считается высшей мерой наказания в других странах. – Я слышал, как твои родители предупреждали тебя держаться подальше от Терри Кларка, – говорит Эндрю. Снимаю туфлю. Уж не запустить ли ею в него? – Он сам подошел. Может, напомнить, чем они грозили ему, если он отойдет от меня хоть на минуту? Нет, пожалуй, не стоит. Еще подумает, что я нуждаюсь в его помощи и расписываюсь в собственной слабости. – Та Элли, которую я знал год назад, отшила бы этого Терри Кларка да еще и исцарапала бы до крови. Наверное, твой отец прав, и ты действительно повзрослела. Похоже, пока меня не было, здесь многое изменилось. Растираю лодыжку: – Когда он это сказал? – Перед началом собрания. Он разговаривал с твоей матерью, а я случайно услышал. Вскидываю голову – такого ответа я не ожидала. – Твой отец думал, что ты станешь спорить из-за собаки, взять которую уговорила того парня, юного преступника, но, по его словам, ты приняла наказание спокойно, со всем, что он говорил, согласилась и спорить не стала. На твоих родителей это произвело сильное впечатление. Должен сказать, на меня тоже. Раньше мне казалось, что ты ничего не принимаешь без боя, но теперь, наверное, учишься играть по правилам. Монолог Эндрю как соль на рану. Я просто разрываюсь между тем, кто я есть, той личностью, которая готова постоять за себя, и той, которой притворяюсь, которой меня просят быть. И, по правде говоря, мне стыдно за себя, за то, например, что я не дала отпор Терри Кларку, промолчала, стерпела. Повзрослела. А что означает взрослость? Ощущение такое, что меня пытаются приручить, но мне нет дела, какой вид открывается из клетки. – Почему так выходит, что если я взрослая, то должна позволять другим обращаться со мной, как с дерьмом? Почему я должна всем улыбаться и благодарить за то, что надо мной издеваются? – Если ты так на это смотришь, то нам всем можно сразу сдаться. – Эндрю достает из кармана пачку и, постучав о ладонь, вытряхивает сигарету. – Ты бы не курил, – говорю я. – Исследования показывают, что сигареты убивают, а если тебя и это не убеждает, то имей в виду, что ты еще и стареешь быстрее. Вряд ли тебе понравится заполучить морщины к двадцати пяти годам. – Мы же в Кентукки. Здесь курение считается политкорректным. Я отгоняю его жестом подальше, чтобы не дымил. – Ты не прав, но раз уж так, то ладно, будь и дальше политкорректным. Вот только я не хочу ни пахнуть твоим дымом, ни умереть от рака легких. Он садится с подветренной стороны, щелкает, прикрываясь ладонью, зажигалкой, закуривает. Огонек оживает, вспыхивает. Несколько затяжек, и на кончике сигареты образуется пепел. Эндрю убирает зажигалку в карман, затягивается поглубже и выпускает длинную струйку дыма. – Ты действительно намерена этим заниматься? Хочешь участвовать в политических играх? – Дело не в играх. Что плохого в том, чтобы изменить мир к лучшему? И я не против помогать папе. Он многое делает для нуждающихся в помощи. – Если тебя влечет эта мечта, вступай в «Корпус мира», потому что политика – это все-таки игра. И изменить что-то не по силам даже тебе. «Корпус мира» это замечательно…