— Скажи, что дядю подозревают в связях со спецслужбами, может, турецкими, может, американскими… — предложил Егоров. — Он понимает, чем это грозит Карвану? Салар понимал. Он всегда, думая о дяде, представлял его совсем молодым, каким запомнил Карвана, когда тот забирал его из Турции. Сколько он заплатил, чтобы вытащить мальчишку из полиции? На какую сделку пошел? Дядя был близок к Оджалану. Освобожденный мальчишка и говорить толком не мог, избитый, онемевший после смерти близких. На его глазах пристрелили отца в затылок, поставив на колени. Тот ткнулся в землю лицом, и Салар завороженно смотрел на разверстую дыру в его черепе. Кричащую мать утащили куда-то, и больше он ее никогда не видел. Затем он стал одним из самых ярых бойцов у сирийских курдов. Дядя находился всегда рядом. Салара потрепало — несколько ранений, контузия. Ничего не видел он, кроме войны. Смерти, похороны, лозунги, бряцанье оружием, поддержание духа, борьба за землю. Карван уехал в Ирак к своим друзьям из РПК. Смог там устроить и семью Салара, когда тот попросил об этом. Разочарование и бессмысленность существования — вот те чувства, с которыми Салар вставал каждое утро под шум кондиционера и утыкался взглядом в портрет Оджалана, висящий на стене напротив ковра, на котором курд спал. Рядом всегда лежал автомат — самый близкий друг. Только ему и можно верить. А потом в Сирию пришли такие же, стрелявшие в затылок стоящим на коленях пленникам… Это дежавю вызвало состояние перманентной тошноты, словно Салару постоянно вытягивали внутренности наружу все эти события, приходящие новости о шествующих с черными флагами по трупам. Тут возникли американцы. Появились деньги, оружие, обмундирование, и показалось, что Аллах обернулся на курдов. Но это был очередной мираж. И в одно из таких одинаковых утр командира Салара Махуба, когда он открыл глаза в своей безликой комнате, где уют создавали портрет Оджалана, автомат и еще дядин потертый ковер, он увидел сидящего на стуле у белой стены человека. Тот сидел скромно, молча, сложив руки на коленях. Продолговатое лицо, очки в тонкой металлической оправе, рубашечка, брючки. И только выбивался из образа банковского служащего пистолет «Глок» в кобуре на поясе. Он ее не скрывал. — Доброе утро, — он чуть наклонил голову, поправил очки и сказал: — Я немного ограничен во времени. Посмотрите эти фотографии, — он привстал и протянул Салару пачку фото. Салар с трудом узнал себя, тринадцатилетнего, стоящего на коленях рядом с окровавленным отцом. Его страшный сон, который уже подернулся туманом времени, вдруг стал таким ярким, что ослепил, обескуражил. — Вы были юны, — снисходительно сказал незнакомец. — Ваши товарищи-курды не будут с вами строги, наверное, не заподозрят в работе на турецкую полицию. Хотя случаи вербовки детей, подростков все же были… Зато ваш дядя. Вот возьмите, это должно вас заинтересовать. Вы же узнаете его почерк? В дрожащих руках Салар держал собственноручно написанное дядей согласие работать на турецкую полицию взамен на освобождение племянника и выдачу трупов родителей мальчишки и семьи самого дяди — жены и дочери. Салар не знал, что дядя все-таки похоронил родителей как положено. Карван не рассказывал. — Это копия, но у меня есть подлинник. Все эти годы Карван Махуб работал на турок. Вероятно, вы знали, и это усугубляет уже ваше положение. Вы лучше меня знаете, что будет с Карваном, когда Карайылан увидит данный документ. — Что вы хотите? — Салар встал и начал одеваться, не смущаясь цэрэушника. Убивать его он не стал, понимая бессмысленность такого поступка. Придет другой очкарик. — Содействие, своевременное информирование обо всех мероприятиях, которые планирует YPG. Вы занимаете довольно-таки серьезный пост уже сейчас. Вы станете официальным переговорщиком с нашими военными, проблем с передачей сведений не будет. Все безопасно, надежно и небесплатно. У вас семья, дети, которые смогут учиться в Европе. У вас же есть в Марселе двоюродный дядя? Легко будет объяснить вашим товарищам, что дети уехали во Францию к дяде, а далее никто не станет выяснять, чем они там занимаются. И даже если учатся, скажем, в Сорбонне или переехали в Лондон, уже не важно. Не так ли? …Егоров ткнул пальцем в небо, брякнув насчет службы дяди на турецкие спецслужбы, а попал в болевую точку. — Он арестован? Дядя арестован? — Салар привстал со ступеней. — Сиди! — велел Горюнов. — Твой дядя находится под охраной. Но деталей ни Карайылан, ни его подручные пока не знают. Но узнают, — оптимистично улыбнулся он. — Все от тебя зависит. Тебя ведь взяли в оборот цэрэушники? — Что со мной будет?.. — но тут же он собрался, вялость из голоса ушла. — Вы хотели разговаривать? А если бы мы на вас не напали, как бы вы обошлись с моими охранниками? — Ну не при них же мы толковали бы… Они бы ничего не узнали, ты вернулся бы на базу, только слегка отягощенный новыми вводными. Зря людей положили. А что, среди них был кто-то, кто контролировал тебя и стучал кураторам? — Вряд ли, — он взглянул с подозрением на Горюнова, затем перевел заискивающий взгляд на Егорова: — Какие у вас планы на мой счет теперь? Ничего же фатального не произошло, можно все изменить. Начать наш разговор, словно и не было небольшого недоразумения. Василий осторожно повел плечом, прислушиваясь к боли, приглушенной таблеткой. «Недоразумение» болело даже под прикрытием обезболивающего. Но Егоров взял театральную паузу, встал и прошел к выходу из подъезда. Горюнов понимающе ожидал, закурил сам и протянул сигареты курду. Тот начал жадно затягиваться, глядя в спину майора. Горюнов подался вперед и поставил видеозапись на паузу. На улице поднялся ветер и нес пыль по дороге. Пусто, жарко, не хватало еще перекати-поля, как в ковбойских вестернах, которые втайне любил смотреть Егоров. Вместо перекати-поля по улице прошел спецназовец со снайперской винтовкой. Вася оживился и окликнул его: — Эй, это мой трофей. Ну-ка! — Вася забрал винтовку, осмотрел ее. Это была почти новенькая бельгийская FN SPR. — Ух, полицейская. Такие у ФБР на вооружении. — Там кровь на прикладе, — спецназовец попытался вызвать брезгливость у майора, чтобы присвоить ствол. — Ничего, оботрем. Я ее смажу и… — Все, Вася игрушку нашел! Боль прошла? — съехидничал Горюнов. — Тебя из этой дуры чуть не прикончили, а ты ее домой потащишь? Давай вернемся к нашим баранам… — Включай, — распорядился Егоров, кивнув на камеру. Он поставил винтовку около себя и поглядывал на прицел. — Хорошо бы к этому еще и НСП[14] раздобыть, и сошка должна быть, и глушитель. Спроси у него. — Мальчишка не наигрался, — закатил глаза Горюнов. — Наверняка в джипе снаряжение снайпера, потом заберем. …— Это хорошо, что вы понимаете, что все в наших силах изменить. Тогда у нас есть перспективы сотрудничества. Вы сможете вернуться на базу? Вас не заподозрят? Всю вашу группу убили, на вас ни царапины, разве что пара синяков. Как вы объясните? — Смогу. Мы на войне. Натолкнулись на группу ДАИШ. Что вас не устраивает? Горюнов в самом деле скривил лицо. — Приедут твои товарищи за погибшими и, даже если мы устроим экспозицию из трупов, настреляем тут, гильзы разбросаем, не сложится картинка. Тела уродовать, как чаще всего делают даишевцы, мы не станем. Да и в этом районе невелика вероятность на них нарваться. — А что, если вывезти их и похоронить? Скажу, что трупы увезли боевики, чтобы потом продать их родственникам. — Это ближе к истине, — Горюнов перевел Егорову, и тот отвернулся. Он не привык к таким вещам. — Сойдет, — согласился он нехотя. — Если когда-то и найдут захоронение, ни у кого не возникнет подозрений. Ты же понимаешь, Салар, это видео, аудиозапись, собственноручно написанное согласие работать (это ты сделаешь чуть позже) — все вместе приговор для тебя в среде курдов. Шутить ты не захочешь. Но примерно так же с тобой обошлись цэрэушники? — Так и есть. Опыта работы на спецслужбы у меня не слишком много, — он ухмыльнулся, и лицо дернулось в тике, наверное, от контузии, проявлявшейся в нервной ситуации. — Я потерял ориентиры, — пробормотал курд. — Понял уже, что американцы нас разменяют, меня фактически оставят туркам. Никакой защиты, а уж тем более обещанных денег я и в глаза не видел. Швейцарский счет кажется мифическим. В этой обстановке где я воспользуюсь деньгами? Если бы вы не появились сейчас, то месяца через два я бы оказался далеко отсюда. Где спрятаться, не знал, но что бежать надо, уже решил. Я не Апо[15], мелкая сошка, меня бы не стали разыскивать по всему миру и давить на правительства государств, чтобы те гнали меня изо всех этих стран, как шелудивого пса, как было с Оджаланом. Но самый главный вопрос к вам: что будет со мной, если я перейду на вашу сторону? Тоже бросите меня, когда отработаете? — Гипотетически, — Егоров почесал голову, от песчаной пыли зудело все тело, — мы могли бы тебя забрать к себе хоть сейчас и обеспечить полную безопасность. Но при условии, что ты обладаешь колоссальным пластом информации, которую мы смогли бы использовать еще несколько лет, пока она актуальна. Это вариант. Однако ты не можешь не понимать, что куда выгоднее, чтобы ты продолжал дурить американцев и сообщал оперативную информацию нам, как можно дольше находясь здесь. Так? — Вы готовы забрать меня сейчас? — вскинулся Салар, но сник. — А дядя? А семья? — Жена с детьми уже не в Ираке. Скорее всего, мы вывезем ее в Россию. С дядей сложнее. Его не отпустят пока что. Карайылан должен иметь гарантии, нам нет резона водить его за нос. Он не потерпит шпионов у себя в РПК и их родственников. Но если ты дашь согласие и останешься, через время Карвана освободят, у нас будут развязаны руки, при его свободе перемещений появятся варианты его эвакуации. — Долго это не продлится… — загадочно сказал Салар. — Что именно? — Нас тут не будет. Дело нескольких месяцев. «Вот мы и подошли к самому главному», — подумал Егоров, потянувшись к пачке сигарет, лежащей рядом с Горюновым на камне. Вася закурил, сдержав кашель, чтобы не вызвать боль в лопатке, и сквозь дым посмотрел на лицо человека, загнанного в тупик. Василий вспомнил характеристики эксперта — конформный психотип. Глядя в черные глаза Салара, майор подумал, что она все-таки ошиблась. Все эти психиатрические градации хороши в мирное время. Но, когда с тринадцати лет, а то и раньше все поставлено с ног на голову, смерть не прячется за бабушками и дедушками, за торжественными ритуалами — она стоит прямо перед тобой и пристально смотрит в глаза, она за камнями, за углом дома, она глядит в небо глазами убитого товарища, топорщится грудкой скелетированного трупа, выжженного беспощадным солнцем, и жизнь воспринимается иначе… Нет, Салар не заискивал, обладал своим мнением, только оно формировалось в единственно верном в данной обстановке направлении — выжить и сохранить семью. Остался голый инстинкт самосохранения, лишенный мишуры доводов и философствований, которые отвалились чешуйками ржавчины от стержня смысла, от животной сути. И потому курд готов идти за любым, кто выведет его из огня. А огонь преследовал Салара, словно однажды он вымок в бензине и, куда бы ни шел, как бы ни старался отмыться, оставленные за его спиной следы горели, пламя устремлялось за ним, пытаясь лизнуть край одежды. Если он остановится, то вспыхнет, как факел. И он шел, хотя не видел пути, не имел мотивации идти, его гнали инстинкты. Весна 2019 года. Москва На экране телевизора в кабинете Ермилова возникло темноватое изображение. Ссутулившийся человек говорил на незнакомом языке. За кадром слышался перевод Горюнова и сдавленный от боли и нервозности голос Егорова. Ермилов уже несколько раз проглядел видео, теперь смотрел вместе с майором. Василий выглядел неплохо, только морщился, если приходилось двигать левой рукой, сидел на стуле боком, чтобы не касаться спинки. К счастью, ранение обошлось без осложнений, хотя, когда они вернулись в Хмеймим на рассвете, врач тут же взял Васю в операционную, извлек еще мелкие обломки кости, которые могли потом наделать бед, сколотую лопатку зачистил, рану промыл и зашил, оставив дренажную трубку, с которой Егоров и прилетел в Москву. Ему еще предстояло ее вынуть. Там же в полевом госпитале влили в вену убойную дозу антибиотика, и Василий до сих пор был словно не в себе. Отлежавшись сутки после операции, Вася вылетел в Москву, распрощавшись с Горюновым и Зоровым. Он вез с собой видео- и аудиозаписи и винтовку с глушителем, сошкой и ночным прицелом, который все же раздобыл в машине курдов. Салар отдал все это безропотно, без сожаления и со снисходительной грустной улыбкой. Для него оружие стало чем-то вроде зубной щетки. — Меня, разумеется, не посвящали в детали, — говорил курд на видеозаписи, — но этого и не требовалось. Только дурак не поймет. Оставаться на базе, охранять — вот задача для меня. — На базе? — переспросил Горюнов. — На базе в Манбидже. На американской базе в Манбидже, — громче повторил курд. За камерой вне поля зрения Ермилова, после того как Горюнов перевел последнюю фразу, очевидное смятение и пауза. — А где в этот момент будут американцы? — наконец нашелся что спросить Василий. — Уйдут. Вы разве еще не поняли? Они оставят базу туркам. А я должен буду с группой оставаться на базе до их прихода, чтобы там ничего не разграбили. Группу затем уничтожат. Наверное, и меня, хотя мне обещали полную безопасность, — он криво улыбнулся и по его лицу снова, словно волна, пробежал тик. Он потер шрам у виска, пытаясь унять судорогу. — Как же остальные базы? — Насколько я понимаю, они уйдут со всех баз в нашем районе. На других останутся, наверное, такие же курдские группы, как и в Манбидже. Я уже подобрал людей… — он замялся. — На верную смерть. Что будет с остальными курдами YPG, одному богу известно. — Каким образом турки окажутся на базе? Это ротация сил НАТО? — Будет операция, наподобие «Щита Евфрата», — он протянул руку, через секунду в ней оказалась зажженная сигарета. — Месяца через три-четыре. «Есть какие-то сложности, но они преодолимы», — так сказал мой куратор. — Ты упоминал Доктора тогда в интервью?.. Это фигура речи или ты имел в виду что-то конкретное? — Не помню, — курд задумался, но его лицо почти сразу прояснилось: — А, да. Так это тоже были слова куратора. Я не знаю, что он имел в виду… — Что эксперт? — Ермилов поставил запись на паузу. — В заключении сказано, что по всем признакам он не лжет. Подавлен, но говорит правду, — Василий встал. Сидеть подолгу ему было больно. Полковник долго молчал, глядя на замершее на паузе с полуоткрытым ртом лицо курда.