– Я могу его увидеть? – хрипло перебил ее Синан. – Можете, – кивнула медсестра. – Я провожу вас в его палату. Барклай казался таким хрупким, таким беззащитным на больничной койке. Бледное, измученное лицо, резко выступающие скулы, длинные ресницы, слипшиеся, кажется, от слез. Он плакал, его бедный мальчик. Мучился. А отца хватало только на то, чтобы орать на него и постоянно что-то требовать. Синан осторожно опустился на стул возле кровати, взял в ладони руку сына – еще такую тонкую, по-подростковому нескладную, с чересчур крупной кистью и выступающей у запястья косточкой. – Сынок… – прошептал он. – Прости меня. Будь каким хочешь, только будь, я тебя умоляю! Только не уходи. У меня ведь никого нет, кроме тебя. Он прижал безжизненную ладонь к своему лицу и почувствовал, как к горлу подступают сухие истерические рыдания. Все тело его затряслось, плечи задрожали. Барклай дышал спокойно, пульс под пальцами Синана бился ровно. И он знал, что сделает все, что угодно, все, что в его силах, чтобы так продолжалось и дальше. Чтобы его дорогой мальчик жил и дышал. В больничном коридоре тускло горели лампы под потолком. И от того все пространство заполнялось мертвенным желтоватым светом. Как он хорошо знал этот свет, сколько раз видел его под дверью палаты в те дни, когда думал, что с ним произошло самое страшное. Только теперь Синан понял, что угроза потери трудоспособности была и вполовину не так ужасна, как возможность того, что что-то случится с сыном. Да он бы остался парализованным навсегда, если бы только это гарантировало, что с Барклаем все будет в порядке. Он прошел несколько шагов по коридору и сквозь стеклянную стену, отделявшую помещение для посетителей, увидел Таню. Она сидела на одном из белых металлических стульев, подперев подбородок кулаком, и смотрела в сторону. Это милое, усталое лицо, глаза, такие выразительные и переменчивые, добрые, чуткие руки. У Синана надсадно заболело в груди. Так хотелось, чтобы Таня, как прежде, оказалась подле него, успокоила все печали, утешила. Словно почувствовав его взгляд, она обернулась, увидела его через стекло и тут же быстро поднялась, вылетела в коридор. – Ну что? Как он? – Спит, – через силу выговорил Синан. Горло словно ободрало после сухих бесслезных рыданий в палате, и слова давались с трудом. – Ничего, ничего, – успокаивающе отозвалась Таня. Она обернулась – в комнате для посетителей было несколько человек, и, не желая говорить при посторонних, вывела Синана в коридор. Они остановились в небольшом закутке, возле лестницы, где было относительно тихо. Не сновали туда-сюда медсестры, не возили дребезжащие каталки с оборудованием и лекарствами. – Главное, что его удалось остановить, – увещевала Таня, сжимая руки Синана. – Мы во всем разберемся. Узнаем, что с ним произошло, почему он хотел так поступить. Мы его вытянем, не сомневайтесь. Он этого «мы» у Синана словно что-то надорвалось внутри. Он так хотел этого, так мечтал… Чтобы они с Таней и Барклаем стали настоящей семьей. Бревно чертово, проклятый эгоист. Он ведь совершенно не желал думать о том, что творится у них обоих внутри. Хотел только, чтобы они соответствовали его желаниям, были рядом с ним, как послушные марионетки, воплощали его мечту. – Все будет хорошо, честное слово, – сказала Таня. И Синан не выдержал: – Ничего не будет хорошо. Ничего, слышите? Я никчемный человек, который портит все, за что только берется. Я привык быть на войне, где все понятно: вот мы, вот враг, никаких тонкостей. А в мирной жизни я действую, как слон в посудной лавке. Я едва не потерял единственного сына. Из-за собственной черствости, невнимательности… – Не потеряли же! – горячо возразила Таня. – Пока человек жив, все еще поправимо. Вы выслушаете его, постараетесь понять… – И снова начну злиться и кричать? – запальчиво перебил его Синан. – Я неисправим, Таня. Я не умею вот этого всего… Посмотрите, я впервые за все эти годы встретил женщину, которую… которую… – Он резко махнул рукой, не желая тут, в больничной сутолоке, говорить слова любви. – И умудрился оттолкнуть вас, совершить непростительное. Синан почувствовал, что к горлу снова подступают рыдания, резко развернулся к Тане спиной, не желая показывать свою слабость. Еще не хватало, чтобы она увидела его таким жалким, раздавленным. Решила, что он нарочно добивается сочувствия. Но Таня вдруг опять оказалась рядом, совсем близко. Распахнула руки, и он со стоном припал к ней, прижал к себе, в смятении думая, что она ощущает, как сотрясаются его плечи. – Не нужно изводить себя, – шептала она. – Вы такой, какой есть. Может быть, чересчур резкий, привыкший рубить сплеча. Недоверчивый, подозрительный… Но вы – один из лучших людей, что мне доводилось встречать. Она простила его? Неужели простила? Синан, не в силах поверить в случившееся, сжимал Танины руки, целовал ее сомкнутые веки, трепещущие ресницы, глаза, щеки, губы. И мысленно клялся себе, что больше никогда не позволит себе ее обидеть. Ни словом, ни делом. Мимо по коридору с грохотом провезли каталку, со значением закашлялся кто-то из персонала. Но Синан никак не мог разомкнуть рук, боясь, что Таня исчезнет. * * * – Скажите, Синан-бей, вам о чем-нибудь говорит имя Алины Чалаган? – спросил офицер полиции, молодой парень с удивительно яркими, светлыми на смуглом лице глазами. – Это… Это, кажется, какая-то подружка сына. Они вместе учатся в школе, – задумавшись, сообразил Синан. – Я никогда не видел эту девушку, но пару раз что-то слышал о ней от сына. – И вы не в курсе, какие у них с Барклаем были отношения? – продолжил офицер. – К сожалению, нет, – развел руками Синан. – Как вы уже знаете, я был ранен, последнее время находился в госпитале, потом отлеживался дома, много сил тратил на восстановление. Признаю, я, вероятно, несколько запустил воспитание сына… – Вашему мальчику семнадцать, поздновато уже воспитывать, – усмехнулся офицер. – Практически взрослый мужчина. И все же… Подростки в таком возрасте бывают очень ранимы, чувствительны… Попытайтесь вспомнить, может быть, он упоминал о том, что Алина ему нравится? Что они начали встречаться? Синан напряг память. Кажется, действительно Барклай что-то такое говорил о девчонке, к которой собирается на день рождения. Потом вроде бы они еще ходили в кафе. И Таня сказала ему, что Барклай влюблен. – Сын не часто бывает со мной откровенен, – нехотя признал он. – Но теперь я припоминаю… Кажется, действительно его связывал с Алиной какой-то любовный интерес. А в чем дело? – А дело вот в чем… Как вы знаете, мы начали расследование и получили санкцию прокурора на изъятие мобильного телефона Барклая. Наши сотрудники проанализировали сообщения, которые в последнее время получал ваш сын. И эсэмэс от этой девушки, Алины Чалаган, производят довольно настораживающее впечатление. Судите сами. Офицер протянул Синану листы с распечатками. Синан взял у него бумаги, поднес их ближе к глазам и уставился на сухие, черные на белом строчки. «Как ты достал меня, когда же ты уже сдохнешь?», «Ты не мужик, ты просто трусливое дерьмо. Думаешь, я поверю, что ты способен наложить на себя руки?», «Урод несчастный, ты как там, еще не выпилился? Какой же ты жалкий придурок». Глаза заволокло красным. Представить себе, что его единственный обожаемый мальчик читал все это. И что писала это девочка, в которую он был влюблен… Если бы мерзкая тварь попалась ему, Синан удавил бы ее собственными руками. Что должно быть в голове у этой соплячки? Решила поиграть в роковуху, помучить наивного потерявшего голову от первой любви пацана? Ненависть толчками поднималась изнутри, едким дымом наполняла голову. Уничтожить, раздавить гадину! – Вопрос очень серьезный, – продолжал офицер. – Есть основания возбудить дело о доведении до самоубийства. Конечно, если вы сочтете нужным написать заявление. – Еще как сочту! – заревел Синан. – Давайте бумагу! Когда он вернулся из участка, где беседовал с офицером, Барклай и Таня были в гостиной. Синан забрал сына из больницы еще утром, но так толком и не поговорил с ним. Пацан явно дичился, смотрел загнанно, вздрагивал от каждого громкого звука. И Синан, не веря самому себе, порадовался, что уже на завтрашнее утро у него назначен первый сеанс с психологом. До сих пор всю эту мозгоправлю он считал блажью бездельников. Но, кажется, пришло время пересмотреть многие свои взгляды. Теперь же он подсел поближе к сыну. Таня, сообразив, что он хочет попытаться поговорить с Барклаем, деликатно выскользнула из комнаты. Мальчишка, волчонком глянув на отца, забился в угол дивана. Синан же, набрав в грудь побольше воздуху, приготовился к, наверное, самой опасной, самой непредсказуемой операции в своей жизни. – Барклай, милый, послушай… – неуверенно начал Синан, – тебе всего семнадцать. У тебя впереди еще целая жизнь… – Вот спасибо, – фыркнул мальчишка. – А что, если мне такая жизнь не нужна? – Ты так говоришь, потому что тебе очень больно. Эта девочка поступила с тобой жестоко, недопустимо… – Поступила так, как я того заслуживал, – буркнул Барклай, блестя влажными темными глазами. – Потому что я ничтожество. И если я сдохну, всем будет только лучше. Но я и этого не смог сделать. Он отвернулся. Синан почувствовал, как подрагивают у него руки, как внутри поднимается волна гнева – его сознание выдавало привычную реакцию на страх и тревогу за любимого сына. Но на этот раз ему удалось пересилить себя. И он, не повышая голоса, мягко и убедительно произнес: – Ты не ничтожество. Ты мой единственный сын, и, поверь, мне точно не станет легче, если тебя не будет. Ты еще очень молод, и пока рано говорить, что ты собой представляешь. Все в твоих руках. Ты можешь стать человеком – честным, порядочным, великодушным, преданным, добрым и сильным. А можешь оказаться трусливым, жалким подонком. Никто, кроме тебя, не знает, каким ты вырастешь. Но поверь, я буду любить тебя в любом случае. Да, мне будет больно, если мой сын станет презренным типом, но я все равно от тебя не откажусь. Он видел, по лицу Барклая видел, что его слова что-то задели у мальчишки внутри. Но, конечно, он был еще слишком юн и строптив, чтобы так просто сдаться. – Ну спасибо, – хмыкнул он. – По-твоему, меня должно сильно утешить, что меня любит папочка? А то, что я отвратителен девушке, которую полюбил, это ерунда? Будешь утверждать, что все пройдет, и у меня еще сто таких появится? – Нет, – медленно покачал головой Синан. – Не буду. Это было бы враньем. Знаешь, сын, ничто никогда не повторяется. Да, мы встречаем в жизни разных людей, но ни одна встреча не похожа на предыдущую. Не всегда удается прожить жизнь от начала и до конца с одним человеком. Мы переживаем расставания, знакомимся с кем-то новым, начинаем испытывать к нему чувства. Но новая любовь не затмевает старую. Она навсегда остается в нашем сердце. Сын больше не фыркал и не язвил. Внимательно вслушивался в то, что он говорил, даже подался ближе. И Синан с нежностью подумал, какой он еще ребенок. Доверчивый, наивный, ранимый. И вместе с тем из груди поднялась новая волна ненависти к испорченной девице, которая посмела так поступить с его мальчиком. – Помнишь первое время после смерти твоей матери? – продолжал он. Барклай вздрогнул всем телом, черты лица его исказились. Синану казалось, что он движется в кромешной темноте, ощупью находит дорогу. Один неверный шаг – и может случиться все, что угодно. Но он должен был проделать этот путь, должен – ради своего сына. – Я любил ее так, как только может мужчина любить женщину. Она была всем для меня – лучшим другом, самым верным товарищем, поверенным во всех делах, матерью моего ребенка. Моим домом, моей радостью, надеждой, юностью. И однажды всего этого не стало. Пережить ее смерть казалось мне невыносимым. Клянусь тебе, сынок, если бы не ты, я бы однажды просто заперся у себя в кабинете и всадил пулю себе в висок. И я бы сейчас соврал тебе, если бы сказал, что со временем боль притупилась. Что я забыл твою мать и не страдаю из-за того, что ее нет рядом. Нет, мне по-прежнему чудовищно больно, я скучаю по ней. К этому невозможно привыкнуть, Барклай. Но, знаешь… Со временем ты понимаешь, что жизнь все равно прекрасна. Да, даже вот такая, измучившая тебя, разбившая надежды, несправедливо растоптавшая твое счастье. Да, она уже никогда не станет, как раньше, да, к любой радости отныне будет примешиваться горечь потери, но жизнь все-таки будет. И она еще принесет тебе удачи, принесет моменты счастья, принесет надежду – в тот самый момент, когда ты будешь меньше всего этого ждать. Нужно жить, сынок. Потому что смерть непоправима, ее нельзя отменить. А все остальное еще можно попытаться исправить. У Синана сел голос, он кашлянул, не зная, что еще сказать. Но слов больше было и не нужно, потому что Барклай, всхлипнув, вдруг бросился к нему, обхватил руками за шею и спрятал мокрое от слез лицо у него на груди. – Ну-ну… Будет, мой хороший… – тихо приговаривал Синан, поглаживая пацана по спине. А про себя думал, что ведь совсем еще недавно вот так же успокаивал сына, свалившегося с качелей и рыдающего из-за разбитой коленки. Куда утекли все эти годы? Как так вышло, что его мальчик вдруг оказался взрослым юношей. И горести у него теперь такие, что их не так-то просто развеять своей отцовской магией. – Она… Она говорила, что любит меня, – сбивчиво заговорил Барклай. – А потом сказала, что я ей надоел. Я пытался поговорить, понять, почему. Но она… Она… Синан не стал рассказывать сыну, что видел сообщения, которые отсылала ему Алина. Просто прижал его к себе крепче. – Я думаю, эта девчонка неспроста такая злая и жестокая. И знаешь, Барклай, ты подумай вот о чем. Ты добрый, искренний, честный мальчик. Ты переживешь эту историю и пойдешь дальше. А ей с собой, такой, жить целую жизнь. Сын посопел ему в плечо и вдруг едва слышно произнес: – Спасибо, папа. И у Синана больно кольнуло в груди. Он и вспомнить не мог, когда Барклай так называл его в последний раз. * * *