Вечером тёплого дня в конце июня мы с Андреем не спеша шли по направлению к нашей санчасти. Надо было проведать ребят, которых завтра обещали отправить в сопровождении Бородулина и парней из комендантского взвода в эвакуационный госпиталь. Наши сослуживцы должны будут отправиться на лечение, чтобы потом встретиться с нами в Куйбышеве. На пригорках ещё поднимались струйки тёплого воздуха, но из низин и с лесных опушек наползала ночная прохлада. Над дальним болотцем даже появилась туманная дымка. Заходящее солнце погасило свой дневной режущий блеск и светило мягко и ласково, как домашняя лампа. Комарьё пришло на смену донимавшим нас днём слепням и принялось донимать с не меньшей старательностью. Прямо как Пушкин писал: Ох, лето красное! Любил бы я тебя, Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи. Ладно, всё равно мне лето нравится больше. По крайней мере, тепло. Прошедшая зима оставила у меня только одно воспоминание – постоянное желание согреться. Причём особых морозов под тридцать не наблюдалось, но такое ощущение, что холодно было везде: в скудно отапливаемых домах, в казармах и учебных классах, в машинах и поездах. И конечно же, на продуваемых всеми ветрами аэродромах. Согреться было невозможно – казалось, выстудилась вся планета и холод стал естественным приложением войны. Как будто всей этой жути и без того было мало. Подопечные военврача второго ранга Бородулина устроили вечерние посиделки, разместившись на самодельной скамейке и на траве возле неё. Ребята покуривали и лениво переговаривались. Направления получены, предписания выписаны – сам же принимал участие в их заполнении. Якименко с осколочным ранением поедет в госпиталь. У меня была аналогичная «дырочка», только ранка небольшая и неглубокая – как от занозы. Поэтому мне просто залепили пластырем и разрешили остаться. Колосов и Смирнов тоже поедут лечить побитые бока. Сашку Пятыгина Бородулин милостиво разрешил не отправлять. Как уже упоминал, Храмов, после того как два дня перекапывал кипу документов, решил, что несколько переоценил свои силы, и согласился на лечение в госпитале и на подмосковный санаторий ВВС. Компанию ему составят ребята из первой эскадрильи, которые тоже «загорали» у Бородулина. Один «поймал» пулю, а второй со свёрнутой стопой (ну, ладно, просто подвернул ногу) – неудачно приземлился, когда прыгал с парашютом из подбитой машины. Весь народ был ходячий. То есть все ходячие, кроме того парня из первой – единственного прыгающего (с самодельным костылём). С серьёзными ранами ребят у нас тут же отправляли в тыл. Я тоже как-то разок съездил в качестве сопровождающего. День тогда выдался дождливый, и полётов не было. Зато дорога превратилась во что-то среднее между глинистым месивом и болотом. Я же ещё потом свои синие штаны отстирывал – пришлось помогать вытаскивать застрявшую полуторку. Мои штаны – моё богатство. И ничего смешного. За такими же новыми надо в московский военторг ехать, и не факт, что они бы там нашлись. Мы присели на траву с ребятами и присоединились к созерцанию идиллической картины летнего вечера. Когда Ковалёв затянулся своим «Беломором», я постарался вползти в клубы дыма – всё-таки какая-никакая защита от комарья. Ребята переговаривались на тему предстоящего отвода на доукомплектацию. Обсуждали, какие машины мы получим, прикидывали, как распределится пополнение. Полк будет формироваться из трёх эскадрилий, а у нас только два комэска и лейтенантов – командиров будущих звеньев можно по пальцам пересчитать. Но мы пришли не для того, чтобы расстраиваться и печалиться. Мы пришли для того, чтобы порадовать одного нашего товарища, который сидит, пригорюнившись, и задумчиво рассматривает траву под ногами. Муравьёв, что ли, выискивает? – Эй, младший сержант Смирнов, – поинтересовался комэск, – а почему вы сегодня пребываете в таком упадническом настроении? – Дак это, товарищ лейтенант. Завтра уеду, а куда после госпиталя направят… С вами точно уже не придётся… – А кто вам, товарищ младший сержант, про это говорил? – Ну, ведь и так понятно… А как вы сказали? Комэск вместо ответа усмехнулся и посмотрел на меня. Что же, этот экспромт подготовлен. Заветные голубые петлицы из моего запаса и четыре алых треугольничка (по два на каждую) из резервов Саньки Якименко. Такая мелочь – почти ничего не чувствуется в ладони, которую я протянул Устину Борисовичу. Но это так много для моего стрелка. Даже гораздо больше, чем если бы эти кусочки материи были из золотой канители, а треугольнички – бриллиантами самой чистой воды. И на сопроводительном документе о выдаче из государственного хранилища стояла бы подпись самого дедушки Калинина. – Голубые, – зачарованно прошептал Устин Борисович. – Товарищ младший сержант, ты не сомлей тут часом, – с преувеличенной строгостью проговорил наш суровый комэск. Вот чувствуется у человека тяга к театральным эффектам. Поддержим его стремление к искусству. – Летать иль не летать – вот в чём вопрос? Правда, брат Горацио? – В ответ я был удостоен прищуренного взгляда, которым меня наградил Ковалёв. – Я полагаю, что вопрос с дальнейшим местом прохождения службы у вас, товарищ Смирнов, решён. Вот не зря Матвеич назвал Бура анархистом. Вновь испечённый младший сержант тут же нарушил такое основополагающее положение воинского устава, как субординация. Он попытался нас обнять, но в его состоянии это было несколько затруднительно и болезненно. Устин Борисович стал жать нам руки, приговаривая: «Спасибо, ребята, спасибо». Минут пять спустя, когда страсти улеглись и выяснилось, что «жидкий боезапас на позиции не подвезли» и что обмыть сержантские треугольнички у нас нечем, мы снова сидели на опушке. Уже начало темнеть, и из леса потянуло ночным холодом. Что-то не очень тёплое лето выдалось на нашем участке фронта. Впрочем, если июнь холодный, то остальное лето может быть жарким и даже знойным. Неторопливая беседа как-то переключилась на тему «что будет после войны». Кто кем будет и кто кем хочет стать. Я сидел на траве рядом со своими сослуживцами. Слушал, иногда даже что-то вставлял в разговор. За этот небольшой отрезок времени они стали моими боевыми товарищами, моей боевой семьёй. Изначально я сторонился всех и пытался избегать близких контактов, старался держаться отчуждённо. Не хотел привязываться, даже боялся этого. Большинство пилотов начала 42-го не смогут участвовать в боевых вылетах мая 45-го. А тех, кто тебе никто, терять легче. Вот только как-то получилось, что эти ребята для меня стали много значить. Пожалуй, даже больше, чем одноклассники в школе, товарищи по армии и по институту, чем моя бригада и мой участок на работе. На той, которая осталась где-то очень далеко. Я уже даже не очень чётко отличаю, где же я сам настоящий: там или здесь. Что-то потом будет… Вдруг как-то безумно захотелось, чтобы всё закончилось. Чтобы больше не было войны, не надо было идти на взлёт с полной загрузкой, не надо видеть горящий «Ил», с которым ты идёшь крыло к крылу и безнадёжно шепчешь: «прыгай, прыгай…» – заранее зная, что уже поздно… Захотелось мирной жизни. И как-то странно заблагорассудилось снова со своими девчонками однажды летом сесть в самолёт и слетать на юга. В Сочи или в Крым. Даже картинка вдруг нарисовалась. Красотуля и Лизка почему-то одеты по моде пятидесятых. Забавно, но Машеньке очень даже идёт лёгкое старомодное платье в горошек. А Лизавета, оказывается, может не только в спортивных костюмах и джинсах бегать. Салон лайнера слегка тесноват, на мой взгляд. Посадочных мест в левом ряду – два, а в правом – три. Мои девушки размещаются в довольно комфортабельных креслах. Для сидящего пассажира здесь места, пожалуй, даже больше, чем в «Боинге». Приятная молоденькая стюардесса в синей форме Аэрофлота сообщает, что экипаж самолёта «Ил‑18» рад приветствовать пассажиров у себя на борту. И что командир корабля – это пилот первого класса Смирнов. Через некоторое время после взлёта я подзываю стюардессу и получаю подтверждение – да, именно Устин Борисович… А пока мы любуемся последними минутами заката. Андрей, чуть улыбаясь, сорванной веточкой отмахивается от комаров. Переговаривается с парнями. Иногда щурит глаз и поглядывает на закат. Пытается прикинуть – какая с утра будет погода. Это скорее по привычке. Завтра боевых вылетов не будет – уже до обеда перегонщики, которые остались ночевать в нашем расположении, перелетят к себе на пяти оставшихся машинах. Три последние закончили ремонтировать сегодня ближе к ужину. Вредные техники соседей повыступали для порядка, однако тоже приняли участие в ремонте. Андрей Ковалёв, наш комэск и постоянный ведущий с изумительным чувством пространственной ориентации. Никогда не упоминавший о том, что было до того, как все мы встретились в учебной эскадрилье. Только случайно однажды у него выплеснулось, что он уже успел потерять на этой войне и чего стоили ему неизменное спокойствие и сосредоточенность. Спортсмен. (Хотя лучше на местный манер – «физкультурник».) Мало говоривший о книгах, театре, кино, но, безусловно, хороший знаток и любитель. Но лучше всего ему удавалось беречь своих людей. «Беречь людей…» Что это значит? Надёжнее всего нас можно было бы сберечь, отстранив от полётов и направив в санаторий на всё время боевых действий. Только здесь другое дело. Беречь своих на фронте – это так построить полёт, чтобы не было ненужной лихости и неоправданного риска. Чтобы не растягивать строй при отходе от цели. Чтобы каждый вылет нёс максимальный урон врагу. Не подставлять без необходимости эскадрилью под огонь МЗА и истребителей противника. Но если надо было атаковать, то Ковалёв без колебаний вёл эскадрилью на цель через разрывы зенитных снарядов и паутину трассеров. Андрей первым пришёл к выводу, что штурмовик обязан вести воздушный бой. Даже в самой безнадёжной ситуации. Этим он если не выиграет схватку, то выиграет время, необходимое группе, чтобы оторваться от преследования. Это уже потом, когда мы вместе обсуждали-размышляли, как вести бой и я вылез со своими предложениями (основанными на опыте пилотов Второй мировой и отработанными на симуляторах схемах боёв). О том, что нельзя быть маневрирующей мишенью, он знал ещё раньше. Опаньки… Снова микроклип пришёл на мою видеокарту… Здоровенная двустворчатая дубовая дверь с чёрной табличкой и золотистыми буквами извещает о должности «большого начальника». Очень степенная и важная секретарша (деловой костюм, очки в золотой оправе, неизменный пучок и злобно-раздражённое выражение физиономии) пытается довести до моего сознания, что Первый секретарь занят и сегодня принимать не будет. Мне удаётся прорваться на том основании, что товарищ Ковалёв будет рад видеть бывшего однополчанина в любое время. Просторный кабинет в духе советского партийно-руководящего стиля (служащий, вероятно, ещё и переговорным залом, о чём свидетельствует длинный стол) погружен в лёгкий сумрак. На председательском месте при свете зелёной настольной лампы работает с документами Грозный и Всевластный товарищ Первый секретарь. Вроде бы и незнакомы: седоватая, с наметившимися залысинами голова, сосредоточенное лицо в профессорских очках, серый строгий костюм с галстуком, но обознаться невозможно. Так опираться щекой на кулак с зажатым в нём карандашом мог только Андрей. Он так всегда делает, когда размышляет или о чём-то думает, «рисуя» очередной рапорт. – Комэск! Человек за столом поднимает голову, откладывает карандаш и снимает очки. Узнал, старик, узнал. Господи, сколько же лет прошло? Ковалёв как-то потучнел и даже погрузнел. Но в меру, только для создания солидности. Появились ранние морщины и наметились мешки под глазами. Но в целом выражение властное, пожалуй, даже слегка высокомерное. Чувствуется, что «товарищ Большой начальник» не только принимает решения, но и проводит их в жизнь с жёсткостью штурмовика, заходящего на цель. Андрей поднимается из-за стола, улыбается и идёт навстречу, протягивая руку. Интересно, а что значили эти две картинки? Я случайно попал в состояние «сатори»? Это возможные вектора развития реальности? Будущее? А почему я тогда не вижу остальных? Якименко, Колосов… Сидят, зубы скалят… А, так это они обсуждают, как будут в Куйбышеве на танцы ходить. Там, как кто-то сказал, то ли медицинское училище, то ли педагогический институт, а может быть, и оба вместе. Сашка Пятыгин. Наш Палёный. Поедет в общей команде. Долечивать ожоги будет в ЗАБе. Причём Бородулин пригрозил ему, что если будет ухудшение, то его оставят «на съедение» местным медикам и он может отстать от своего полка. «…Наибольших успехов добилась проходческая бригада Пятыгина…» Голос – как будто диктор по радио говорит. На этот раз тот, кто мне подсказывал, решил сэкономить на трафике и вместо видео предоставил аудио. Эй, товарищ, или господин, или как там тебя? А про остальных? Ну, хотя бы намёком! Нет, ничего нет. Не приходит. Отвод полка в тыл Утро красит нежным светом… Вообще-то оно уже ничего не красит, потому что время полдесятого и мы даже закончили завтрак и побывали на последнем построении полка. А кроме того, на небе образовалась какая-то хмарь, и вроде бы как ближе к полудню дождик собрался. Ветерок опять же… Несильный такой, но в своём времени я бы ветровочку или джинсовку накинул. Но нам прохлаждаться некогда. Мы заняты ответственным делом – помогаем собраться нашей санчасти. Ну вот вроде бы как уже и все пообнимались, по плечам похлопали и руки друг другу отдавили. Вещмешки закинули ребятам, которые расположились в санитарной полуторке. В «эмке» устроился на заднем сиденье Матвеич и наш «Сильвер», переднее забронировал себе Бородулин. Строгий военврач оформит «хворую» бригаду и потом направится реализовывать заслуженный отпуск – ему от щедрот душевных командование выделило такое поощрение в количестве целых десяти суток. А знаете, кто ещё получил отпуск? Мишка. Первая транспортная колонна полка покидает расположение. На прощание водилы врубили клаксоны и покатили по взлётке в сторону дороги. Впереди – машина командира, за ней – «санитарка» с ребятами и двумя бойцами в полной экипировке из комендантского взвода в кузове. Следом мощно гудел «Захар Иванович» с нашим особистом и пятёркой его воинов – сопровождение. Машины, Бородулин и «комендачи» ещё вернутся. Будут вывозить имущество, которое полк заберёт с собой. Никак не ожидал, что на этом поле за три месяца мы так обрастём добром. И ведь всё нужное – ничего не выкинешь. «А вдруг пригодится?» Чувствую, одинокая лыжа на балконе – примета наших дней – появилась ещё до наполеоновского нашествия. На прощальном построении полка Храмов поблагодарил оставшийся личный состав и сообщил, что времени у нас на освоение «Илов» нового типа, а также на сколачивание звеньев и эскадрилий практически не будет. На всё про всё нам отпущен месяц. То есть в августе полк опять вступает в бой. И, возможно, на другом участке. Чёрт подери, кажется, я уже знаю на каком. Август будет жарким по всем параметрам. «Пролетариату нечего терять…» – сказал Маркс. А мне-то чего, собственно говоря, терять, кроме особо ценных синих штанов и лётчицкой пилотки? Поэтому я набрался наглости и догнал Матвеича, который напоследок хотел зайти в штабную палатку. – А, Журавлёв. С чем на этот раз пожаловал? Если что-то важное, то давай к начальнику штаба или к майору Чернову. Я уезжаю через полчаса. – Товарищ майор, наш эшелон будет формироваться в Москве? Правда? – Ну вроде того. Большая часть транспорта останется в распоряжении местного БАО. Так что полк подбросят до Москвы и дальше до пункта следования – по железной дороге. И что ты хотел? – Товарищ, майор, – растягиваю слова с жалобной интонацией. Типа не у командира прошу разрешения, а отца родного о милости. – Мне же там по дороге. Разрешите хотя бы дней на пять домой завернуть. Матвеич повернулся и осмотрел мою личность насмешливым взглядом. Потом уже совсем явно усмехнулся. – Ну, нахальства вам, товарищ младший лейтенант, не занимать. – Затем подумал о чём-то. Снова усмехнулся, но на сей раз как-то грустно, пожалуй, даже мрачно. – Ладно, сейчас распоряжусь. К этому моменту мы, пригнувшись и придерживая головные уборы (майор – фуражку, а я – пилотку), вошли в штабную палатку. Основную бумажную работу уже вроде бы закончили, но, как всегда, ещё надо было что-то в последний момент дописать и оформить. Поэтому кроме штатного писаря и его почти добровольного помощника в палатке присутствовали Чернов, комиссар и начальник штаба. – Помните, говорил же я вам, что не надо отпуска давать, – проворчал Храмов. – Вот, полюбуйтесь – этот фрукт тоже домой просится. Говорит, по дороге заедет, а потом сам доберётся до места. Ну, что, дадим ему отпуск? В виде, так сказать, поощрения? – Так вроде бы как мы его уже поощрили, – с лёгким неодобрением заметил начштаба. Ой как интересно. А чем это меня поощрили? А посмотреть можно? А можно прямо сейчас? Отставить, товарищ младший лейтенант, изображать щенячий интерес! Могут и отпуск так «зажать». – Ладно, ходатайствую по партийной линии за комсорга. – Это наш комиссар за меня заступается. Вот спасибо! Первый раз он меня за что-то предлагает поощрить. А то всё больше ругал: то комсомольские билеты у ребят не проверены, то «Боевой листок» позже всех вторая эскадрилья выпустила, то собрание снова забыли провести. – Не возражаю, – поддержал партийную линию Чернов. – Можно и ещё раз поощрить – за проявление разумной инициативы. Интересно, а что он при этом имел в виду? – Журавлёв, свободен. Отпускные документы получишь вместе со всеми в Москве. – Спасибо, товарищ майор. – Подполковник, Журавлёв, подполковник. Вчера из дивизии приказ привезли. Пришлось из-за этого документы заново оформлять. Видишь, даже третью «шпалу» надеть некогда. – Поздравляю, товарищ подполковник! – Спасибо. Вообще, полк за боевую работу отметили. Но обо всём узнаете в ЗАБе. Так что, может быть, ты и поторопился с отпуском. Иди, иди. Скажешь Бородулину, что транспорт будет… – Храмов посмотрел на свои наручные часы, – через двадцать минут. Вот такие события предшествовали отправлению нашей первой колонны.