Прямо как в мультике: «пустячок, а приятно». Хотя какой пустячок? Очень даже и неплохо. У нас наградами не раскидывались. И отпусками, кстати говоря, тоже. На весь полк таких счастливчиков человек пять наберётся. Из «чёрных душ» вообще только Салихова отпустили. С Мишкой мы условились пару часиков погулять по Москве, пока будем добираться до своих вокзалов. Ему на Казанский, а мне – на Курский. Интересно, а мороженое можно будет купить? Сто лет не ел. Прямо аж не знаю как захотелось! На этой почве мы сделаем небольшой крючок и зайдём в «Детский мир». Помню, что там и ещё в «ГУМе» мороженое всегда было. Может, война на это не повлияла? А кроме того, мне захотелось чем-нибудь порадовать свою «сестрёнку». И Муса тоже сказал, что без подарков для младших его дома просто не поймут. Вечер крайнего (будем соблюдать предосторожность, как тут делают все) дня на нашем поле. Обжитый аэродром останется и продолжит некоторое время функционировать. Если я правильно понимаю, то с него ещё будут работать машины во время Ржевско-Сычёвской и Вяземской операций 43-го года. Останутся зенитчики, которые здесь обосновались по настойчивой просьбе командования полка. Останется батальон аэродромного обслуживания. Особист со своим взводом – это команда штурмового полка, и они поедут с нами в Куйбышев. В том, что им там найдётся много забот на новом месте, даже не сомневаюсь. Останутся вольнонаёмные рабочие и работницы нашей столовой. Довольно скоро их зачислят в штат БАО, и они станут такими же военнослужащими, как и все остальные. Из транспорта полк заберёт с собой два «ЗИСа» и санитарную полуторку. После того как они нас доставят на станцию, автотехника уедет в дивизию. И можно попрощаться с нашей штабной «эмкой» (или же это всё-таки «КИМ» – за всё это время так и не посмотрел, что у нас за аппарат). Вроде бы как простому ШАПу такая роскошь не положена. Могут потом заменить на какой-нибудь джипчик. Все «заправщики» и ремонтные аэродромные трёхтонки останутся на месте, так же как и весь гужевой транспорт. А ещё останутся шесть зелёных фанерных пирамидок с нарисованными красными звёздами. Под ними навсегда легли те, кто сумел перед смертью дотянуть до своих, кто нашёл в себе силы посадить разбитую машину, те, кого смогли выкопать из земли и обломков штурмовиков, упавших на своей территории. Мы оставляем наш маленький мемориал на дальнем краю поля на опушке берёзовой рощицы. Комбат БАО обещал обязательно присмотреть за нашими. А потом, когда будут уходить, сообщат местным властям. Из всей техники полк сохранил за собой только штабной «У‑2». Ему установили самодельную заднюю турель со ШКАСом. Стрелками летали свободные техники. Говорят, что даже как-то сумели отбиться от охотников, хотя, как мне кажется, просто «мессера» после первой очереди от удивления отвалили в сторону, а затем потеряли из виду самолётик, прижавшийся к земле. На этом «У‑2» в Куйбышев полетит начальник штаба. Он станет нашим «квартирьером». А стрелком будет мой оружейник – Толик, который уже успел прославиться не только как воздушный снайпер, но и как аккуратный писарь, которому можно доверять работу с документами. «Штабник» вылетит на рассвете и совершит беспосадочный перелёт по маршруту: Северный полюс… ладно, признаю, что загнул немного. На самом деле они долетят до Тушино, потом до Горького и оттуда направятся в Куйбышев. Может быть, и ещё будут промежуточные посадочные точки. Почему точно знаю про Горький? Так ведь Игорёк изо всех сил просился лететь. С тем прицелом, чтобы во время промежуточной остановки в Горьком хотя бы на два-три часа домой заглянуть. Но, видно, не судьба. В этом случае начштаба был непреклонен. После ужина мы не спешили разойтись. Да и кому и куда теперь расходиться… Ковалёв, Белоголовцев, Олежка Тихонов, Юра Жихарь и ещё пара ребят из первой. Ну и ваш покорный слуга. Олег и майор Чернов – единственные, кто остался из старого лётного состава полка. Из довоенного, пожалуй, только командир и Чернов, из нашего набора осталось шестеро. А из ребят, которые к нам пару раз вливались тоненькой струйкой по два-три человека, не осталось никого. Полк потерял тридцать три человека. Точнее, поимённо, скажет начштаба. Кто-то отправился в госпиталь. Несколько парней волей божьей и стараниями Бородулина сумели вытащить с того света, но лётчиками они, скорее всего, уже не будут. Безвозвратно нас оставили восемнадцать пилотов. Может быть, больше… Но хочется верить, что чудеса иногда случаются и ребята, сбитые в последних боях, ещё вернутся. Поэтому погибшими их пока не числим. Мы сидели и вспоминали, негромко переговаривались. Гришу Сотника я тоже к погибшим не причисляю. Наверняка он сумел дотянуть до «ленточки» и «дюжина» своей бронёй спасла нашего товарища. Тем более что до линии фронта тогда было недалеко. Несмотря на то что это, по сути, уже был наш прощальный ужин, нарушать строгий запрет: «в столовой не курить» – никто не решился. Поэтому дымить и продолжать посиделки мы вышли наружу. На нашей «поляне» начали сгущаться сумерки. Стих ветер, натянувший мрачную низкую облачность. В полной тишине принялся накрапывать мелкий дождик. Расходиться уже давно пора – надо подготовиться к завтрашней отправке. Выезжаем в семь тридцать. Формально мы уже сняты с довольствия, но БАО по доброй памяти нам приготовит прощальный завтрак: сладкий чай, хлеб и «куриные фрукты». И всё? И всё – «чем богаты…», как говорится. Но мы всё никак не можем закончить обсуждение наших дел. Почему так криво у нас выходит? Почему там, где надо ударить кулаком, мы тычем пальцем? Почему такой низкий эффект от работы полка? А он низкий, потому что наша «наземка» с февраля-марта топчется на одном месте и не может продвинуться вперёд. А ведь если посмотреть на карту, то сходящийся удар с двух выступов напрашивается сам по себе. И у фрицев в котёл угодят по меньшей мере десяток дивизий. Ну просто чудесно. Даже фронтами руководят Рокоссовский и Конев, которые в 44-45-м будут мастерски проводить такие операции, а тут чего-то застряли. Думается, маловато пока силёнок. А то, что с трудом наскребли, расходуется не самым лучшим образом. Ох, как бы сейчас пригодились люди, техника и вооружение, сгинувшие в «котлах» сорок первого. Общую работу нашего полка оценивать я не возьмусь. Но как мне кажется, и мы могли бы «отработать» лучше. Даже тем же составом и на тех же машинах. Перво-наперво надо менять систему прикрытия. Разумность в действиях «мигарей» появилась только в середине июня и после того, как мы раз пять устраивали вечерне-ночные совместные посиделки-конференции, на которых вырабатывали общую тактику взаимодействий. Судачат, за неё командиру полка ястребков затем неслабо прилетело. Что-то типа выговора. Припаяли «пренебрежение предписанными действиями» и прочую чушмань. А потом и совсем идиотский приказ пришёл – использовать «МиГи» как истребители-бомбардировщики и подвешивать им пятидесятки. Вот точно, появись в нашем районе боевых действий какая-нибудь «кампфгруппа», от истребительного полка через неделю ничего бы не осталось. Интересно, тот штабной аналитик, который приказ разрабатывал, хотя бы знал, чем отличается «И‑16» от «МиГ‑3», а эти машины от «Яков»? Это ещё чего. Я по мемуарам помню, как «Илы» будут пытаться в качестве истребителей использовать. Умники, хвостом их по голове! Наше счастье, что на этом участке у немцев «мессеров» негусто было. Иначе бы мы «сточились» за пару недель. Теперь второе. Кто же так ставит задачи? Это вопрос к дивизии. Лети туда – не знаю куда, штурмуй то – не знаю что. Более-менее прилично у нас получалось «отработать» по переднему краю. И пехота сигналами помогала, и станции наведения иногда срабатывали. Ну а всё, что было за «ленточкой», – сплошная импровизация. Даже состав мы подловили почти случайно – Храмов на интуиции решил повертеться над железнодорожными путями. «Наблюдается скопление танков…» Молодцы! Уже успели научиться сушить спагетти на ушах у командования. Скопление – это сколько? Три «пазика» или пять «ханомагов»?[58] Вы наблюдаете? А если пришло звено штурмовиков, то почему-то уже никто никого не наблюдает. Не, конечно, допускается, что михели не используют плетёную самодельную обувь в качестве столовых приборов (не лаптем щи хлебают) и своевременно убирают технику, а также не забывают о маскировке и зенитном прикрытии, но не до такой же степени. Самая страшная колонна, которую мы как-то растрепали, была из пяти «Штугов»[59]. Чешские «пазики» тоже встречались[60]. На этом ТВД, если правильно помню, «троек» и «четвёрок» у гансов негусто было[61]. Про налёт на станцию и на аэродром – это вообще отдельная песня. У меня появилось строгое убеждение, нас посылали по принципу – «воно тама богато их есть». Ни разведданных, ни проработки объектов атаки, ни простого ответа на вопрос «а сколько там зениток и каких». Не удивлюсь, если эффект от нашей работы, стоившей половины полка, стремится к нулю. И заключительное. Такое снабжение запасными частями, топливом и прочим уже попахивает знаменитой 58-й статьёй. Нам эрэсы стали только с июня привозить. А использовать «Ил» в качестве лёгкого бомбардировщика – моветон. Наша загрузка – всего 400 кг. Для выносных бомб держалок пока нет. Во всяком случае, на машинах нашей серии. Пикировать «Ил» не может – на выходе из крутого пике крылья не выдержат массы бронекорпуса, бомбардировочного прицела не наблюдается – бросай «по сапогу». У кого же это я встречал в записках, что точность попадания была прямоугольником пятьдесят на сто? Как мы только сумели в пролёт моста попасть? Восемь штурмовиков, по четыре бомбы на каждом. То есть тридцать бомб ушло на глушение рыбы в речке. При том, что «Штука» укладывала свой боезапас в круг диаметром пять метров[62]. А заправка каждого нашего штурмовика по тридцать минут из-за чудной системы горловин? Получалось, при всём желании было трудно выполнить более двух вылетов в день: заправщики только и делали, что переливали топливо. А ведь его не всегда вовремя привозили. Могли вообще задержать, и полк оставался на сутки или двое без работы. А как нас ремонтировали… Нет, к «чёрным душам» – никаких вопросов. Но всё, что они творили, – это была самодеятельность «на коленке» и работа «на голом энтузиазме». Даже ПАРМы не блистали оснащением. А уж наши полковые мастерские комплектовались по принципу – что где стащите или найдёте, то всё ваше. Наш главный техник под конец занимался только одним – выбиванием инструментов и материалов. Невесёлые, вообще-то, итоги у нас. «Зато мы приобрели опыт, – скажет какой-нибудь спец. А вот и ни фига! Наоборот – мы потеряли немало ребят-«стариков», имеющих боевой и лётный опыт. Сержантики и я ничему особо не научились – по команде ведущего наудачу кидали бомбы и примерно так же пускали эрэсы. Воевать в таком ключе смогут даже салажата, которыми нас скоро пополнят. Пилоты грозных штурмовиков – прямиком из училищ. Не удивлюсь, если окажется, что на «применение» они не летали совсем, а налёт на «Иле» у них десять часов. Блин горелый! Аж в груди закололо. Ведь пацанов так готовить – это живые мишени для гансов выпускать. А эти ребята – это цвет нации… Нет, неправильно. Это цвет советского народа, потому как в текущей реальности вижу – вопрос национальной принадлежности не то что дело десятое, а вообще не рассматривается. Обсуждать кто татарин, а кто хохол можно было с тем же успехом, как рассматривать, кто какую школу окончил, а кто какое училище. И у кого какой формы глаза или какого цвета волосы. Так – просто занятная информация. А почему «цвет народа»? Так ведь в авиацию отбирали лучших из лучших. Они обладали практически стопроцентным здоровьем и отличной физической подготовкой, умели обращаться с довольно сложной техникой (в степени продвинутого пользователя), могли выучить и понять принципы аэродинамики на уровне второго-третьего курсов современного технического вуза. Управление штурмовиком и «боевое применение» – довольно специфические навыки. И не все могли их освоить в короткий срок. Вы сразу поехали на велосипеде и сразу же начали водить автомобиль? А ещё у этих парней было всё в порядке с морально-боевыми качествами. Они не были убеждёнными коммунистами. (Или троцкистами, или лейбористами, демократами, вегетарианцами и тому подобное.) Скорее, как говорит начштаба, – анархистами. Какие были убеждения у моих сослуживцев? Трудно обобщить и как-то классифицировать. Они были убеждены в том, что все люди равны между собой по праву рождения. Убеждены в том, что страна, которую они строят и которой служат, лучше и справедливее той, что была раньше, и всех других стран, существующих вокруг. Считали, что в извечном противостоянии сил добра и зла (света и тьмы, Востока и Запада, далее – без остановок) их позиция единственно возможная и самая верная. И они верили, что за это можно и должно воевать и даже погибать. А ещё они воевали за своих родных, за свой дом, за однополчан. Каждый раз, идя на взлёт, они делали осознанный выбор смертельной опасности (для себя лично) как возможность нанести урон врагу. Да, попутно отмечу интересную вещь. Война идёт почти год. На захваченных территориях уже творится кровавый кошмар, ответом на который стало партизанское движение. А у нас почему-то эта тема раскрывалась как-то глухо и невнятно: иногда проскальзывает в газетах и на плакатах, и всё. Какая-то абстрактная «фашистская неволя», «сапоги оккупантов, топчущие родную землю», «замученные соотечественники». Ау! Политотделы! Где наглядная агитация? Где информация о конц-лагерях и массовых расстрелах? Почему никто не скажет, что из тех, кто сдался в плен, на текущий момент в живых осталось не более двадцати процентов? Где сведения о плане «Ост»? Значит, проигрывать информационную войну начали уже тогда? Ведь из этого потом родилась фальшь, что в оккупации всё было не так уж и плохо, а это потом коммунисты и комиссары устроили всеобщее промывание мозгов. И через пятьдесят-шестьдесят лет эти метастазы обернутся фашистскими молодчиками, марширующими по улицам городов моей страны. Закончилось у ребят курево. Из перелесочка начали подтягиваться комариные отряды, которым мелкий дождик, казалось, только в радость. Потихоньку мы разбредаемся по своим опустевшим палаткам, чтобы провести в них последнюю ночь. Надо ещё успеть заменить подшиву на свежую и хотя бы щёткой пройтись по гимнастёрке и штанам. «Стрелочки» потом наведу при помощи нашей единственной самодельной табуретки и лавки. Баночку (почти уже пустую) с обувным кремом (не вакса какая-нибудь, а настоящий «крем для обуви чёрный») оставил Санька. В нашем жилище остался я один. У соседних нар на таком же гвозде, вбитом в стенку, как и у меня, висел «сидор» Гриши Сотника. Пошарив на полке, нашёл коробок спичек и зажёг «светилку». Завтра оставлю её как память о нашем звене. Собственно, больше мне и оставлять нечего. Даже кусок брезента, заменивший с начала июня нам дверь, – не наш, а имущество БАО. А, вспомнил – вешалку для плащ-палаток, которая стоит у входа, сделали наши техники. Её тоже оставлю. На всех местах, кроме моего и Гришиного, уже скатали матрасы и убрали подложки из сена и лапника. Закончив приводить себя в порядок, я подошёл к полке, прибитой между нарами. Снял белое полотенце, висевшее у Сотника рядом с вещмешком. Сложил зубной порошок в жестяной баночке, зубную щётку и кусок мыла и закатал в полотенце. Пошарил по полке – не осталось ли Гришиных вещей? Вроде всё собрал. Не, ещё нашлись расчёска и карманное зеркальце. Их я тоже вложил в полотенце. А потом убрал в «сидор» Сотнику. Завтра отдам местному комбату. Гришка вернётся – вещи его дождутся у старшины БАО. Скатывать его лежанку не стал. Ведь если человек придёт ночью, то ему надо будет куда-то лечь спать. Так пусть ложится на своё место. От поля до вокзала До Москвы полк последний раз добирался на собственном транспорте. К тому же в дивизии расщедрились и прислали ещё несколько машин (с возвратом). «ЗиСы» и полуторка везли технарей и комендачей. Один из транспортов оккупировали для себя лётчики. У всех личных вещей самый минимум: смена белья плюс запасной комплект формы. Ну, я ещё взял краги и шлем с очками – они у меня новые были. Дырявый комбез, в котором ползал по переднему краю, оставил «на тряпки». А что ещё с собой можно взять? Мне-то и нечего. Щётку из своей палатки-землянки прихватил (почти новая – оставлять жалко было, а в «сидоре» места много не занимала). И ещё продукты для дома. Часть нам сухим пайком выдали, а часть в военторговской автолавке прикупил. У наших парней тоже в основном были вещмешки. Довоенными чемоданчиками с обитыми углами, когда-то фасонистыми и пижонистыми, а ныне обтёртыми и поцарапанными, могли похвастать только Женька и Андрей. Что возил в своём Белоголовцев – не знаю, а Ковалёв в чемоданчике держал комплект довоенного парадного обмундирования и свою гордость – настоящий кожаный реглан. Он его берёг и надевал только в апреле-мае. Лишь стало теплее, положил обратно в чемодан. Потому реглан смотрелся как новенький. Не то что весь заношенный и затёртый у Храмова, который таскал его не снимая, и в холод, и в зной. Техники постарались как можно больше набрать инструмента и своих приспособлений. Тем более что больше половины из них были сделаны их руками. Самым хозяйственным оказался Бородулин. Кроме медицинских инструментов он ещё упаковал целый ящик всякими ампулами, порошками, таблетками и пилюлями. А что поделаешь? Списать их он не мог – срок годности не вышел. Оставить или передать тоже не в состоянии – переоформлять пришлось бы целый месяц. Просто так бросить – можно под трибунал угодить. Пришлось большую часть сохранившихся медикаментов забирать с собой. Но, несмотря на всю его прижимистость, нашим сменщикам достанется хорошо оборудованная процедурная – операционная и приличная санчасть. Путь полка пролегал по шоссе с более-менее целым асфальтом. Караван двигался с неторопливыми 30–40 км в час. По обочинам иногда виднелась разбитая техника (наша и вражеская). Движение в принципе было довольно свободным. Порой встречалась идущая в сторону фронта пехота, проезжали артиллеристы с пушками на прицепе. Танки не встретились ни разу. Гудя клаксонами, нас обогнали две полуторки с выцветшими пыльными тентами, на которых были нарисованы красные кресты. По какому мы ехали шоссе? Не поинтересовался. Может, по Минскому, но, скорее всего, по Можайскому. Точно, что не по Рублёвке – вилл и монументальных заборов, высотой с крепостную стену, не наблюдалось. Ладно-ладно. Думаю, что в конце июня 1942 года на Рублёвке чуть подальше от Москвы и простая целая изба была редкостью. В тех местах, где по обе стороны перпендикулярно дороге тянулись линии траншей и стояли противотанковые ежи, сваренные из рельсов, встречались КПП. Мы останавливались для проверки, а потом снова ехали дальше. Что ещё сказать о дороге? Хорошего ничего. Уж больно пыльной и муторной она была. Через три часа устроили первый привал в какой-то придорожной деревушке. Ничего толком сделать не успели, только ноги немного размяли. За водой к колодцу тут же выстроилась целая очередь – ребята заливали опустевшие фляжки. И досталось далеко не всем, потому что стояли всего минут десять. Комиссар и Чернов спешили к точке погрузки. Потом снова тряслись, отбивая себе седалищные места на лавках в наших транспортах. Когда появились первые многоэтажные дома и стало ясно, что мы едем по Москве (а где знаменитая МКАД? Проехали и не заметили?), я уже был готов выражаться неприличными словами в адрес нашего водителя, его «ЗИСа», жаркого солнечного дня, пыли, состояния подвески и дорожного покрытия. Улицы, по которым проехали в Москве, были смутно знакомы. Что-то напоминающее район Кутузовского проспекта. Триумфальной арки, установленной в ознаменование войны 1812 года, не проезжали, так что особой уверенности у меня не было. Потом упёрлись в забор с воротами и КПП. Как оказалось, приехали на дальние пути какого-то вокзала. Я ещё ребят успел насмешить: уставился, чуть не разинув рот, на дымящее, шипящее чудовище, которое, окутанное паром и дымом, с грохотом двигалось почти на меня. – Журка, ты чего? Паровоз, что ли, первый раз в жизни увидел? – Ага, – согласился я с ними, – первый. Вот так близко и во всей красе – точно первый. А потом спохватился и добавил: – У нас, понимаешь, в основном электрички ходят. Сопровождающий отвёл нас к составу, а если на тутошний манер – к эшелону, в котором полку предстояло ехать в Куйбышев. Один вагон был пассажирский – для комсостава – и две «теплушки» для всех остальных. В первую очередь заняли пассажирский. В первой купешке развернули походную канцелярию. Мы, трое отпускников, от нетерпения чуть не стали подпрыгивать на месте, пока писари и Чернов достали и разложили всю канцелярскую макулатуру по полкам. Я и Мишка даже помогали ящики с упакованным архивом ШАПа поднимать в вагон. Наконец нам оформили проездные и отпускные документы, выдали деньги, и с двенадцати ноль-ноль мы могли себя считать вольными пташками. Чернов пожал нам руки, напомнил счастливчикам о том, чтобы не вздумали где-нибудь задержаться или во что-нибудь влипнуть. От чистого сердца он нам выделил аж по целых десять суток каждому. Это при условии, что и пять суток отпуска считалось невиданной роскошью. С ребятами мы попрощались у эшелона. Нас похлопали по плечам, выразили зависть, что именно нам так повезло, пошутили, поприкалывались, похохотали и потом помахали на прощание, когда мы по путям двинулись в указанную местным железнодорожником сторону. Через некоторое время, когда развеялся дым и пар очередного паровоза, я разглядел полукруглый дебаркадер. За ним возвышалась светло-серая четырёхугольная башенка с часами. – Кажется, мы пришли на Киевский вокзал, – высказал я своё предположение. Бородулин и Салихов в Москве бывали только пару раз и знали её ещё хуже. На вокзале нам удалось избежать встречи с комендантским патрулём и без приключений добраться до местного туалета, где сумели привести себя в порядок, подобающий красным командирам. А то после путешествия в открытых кузовах мы имели вид несколько помятый и запылённый. Попытка зайти в буфет вызвала глубокое разочарование. Знаете, что там было в ассортименте? Только вода с газом за десять копеек стакан. И всё – хоть шаром покати. По виду худощавой и усталой буфетчицы можно было увериться, что действительно, кроме газированной воды, причём без сиропа и сахара, здесь больше ничего нет. Нам посоветовали сходить в ресторан, расположенный в крыле напротив, но мы спешили. При этом кругом было довольно людно, не то что на Курском вокзале в 41-м. Преобладали люди в военной форме, но встречались и гражданские. На выходе из здания вокзала стояли два милиционера и проверяли у всех документы. Мы спокойно предъявили наши бумаги. Сомнения в своей подлинности они не вызвали, и нас пропустили на площадь перед вокзалом. Следуя пешком до станции метрополитена имени Л. М. Кагановича «Киевская», я напомнил сослуживцам о мороженом. Правда, сделал это уже не столь уверенно, как вчера. Тем не менее мы приняли решение, что можно потратить пару часов и посмотреть центр столицы. Может быть, и найдётся место, где можно будет перекусить, потому что последний раз процесс принятия пищи у нас состоялся часов восемь назад. Мы шагаем по Москве Чтобы попасть в ГУМ, я решил, что надо выйти на станции «Площадь Революции». Пока мы летели в темноте подземных галерей метро, я успел просветить Салихова и Бородулина о знаменитых приметах этой станции – потереть гранату у матроса, туфельку у студентки, приклад винтовки у солдата. Самое важное – натереть нос у собаки пограничника. Говорили, что это помогает только студентам при сдаче экзаменов (для зачётов надо погладить собаку по задней лапе), но как мне кажется, надраивание статуи приносит удачу и в других делах. В наше время существовал даже полуязыческий обряд, какую из деталей статуй надо полировать для исполнения конкретного желания. И даже отчаянно спорили: стоит ли тереть клюв и бока у петуха, или это, наоборот, приносит только неудачу. Пришлось маскироваться – типа эти приметы узнал, когда сам почти два семестра был московским студентом. Если память мне не изменяет, статуи поставили в 1937-м году, ну а я «учился» 1938–1939-м. Сослуживцы поиронизировали по данному вопросу и выразились в том смысле, что всё это пережитки тёмного прошлого. Но когда двери вагона с шипением раскрылись и мы шагали по станции в сторону выхода в город, то крюк для выполнения обряда потирания носа собаки выписали все трое. Что при этом загадали ребята, могу только предположить – по законам жанра говорить об этом нельзя ни в коем случае, иначе не сбудется. Я же имел только одно желание – вернуться. Разницу со своим временем обнаружил уже в верхнем вестибюле станции. Пройдя тяжёлые дубовые двери (а вот они остались неизменными до времени моей реальности), мы вышли наружу. Не похоже. И улица 25-го октября отличается от Никольской. Правда, скорее оформлением. И, конечно же, полным отсутствием кафе и бутиков. Но не найти ГУМ и не выйти к Красной площади просто невозможно. Пытаясь оживить по памяти вкус знаменитого мороженого, которое продавалось «в центре ГУМа у фонтана», я довёл ребят до входа в торговый комплекс. Ага! Четыре раза как торговый… На Никольскую, то есть 25-го октября, выходил гастроном. Причём не знаменитый «номер один», а очень даже заштатный. С ломовыми ценами и полупустыми прилавками. Почесав затылки и оглядев местный ассортимент, мы только пополнили запасы кускового сахара. Чтобы окончательно не пасть в глазах сослуживцев, как главный знаток Москвы я решил уточнить у степенной скучающей продавщицы о состоянии торговли в остальных помещениях. – Вы, видимо, приезжие. Уже с 35-го года здесь находится только наш гастроном. В остальных помещениях разместились отделы наркомата. А на самых верхних этажах теперь коммунальные квартиры. – Квартиры?! – не поверил я такому заявлению. – Ну, квартиры как квартиры. У кого окна выходят на улицу – тем повезло, а у кого внутрь, то дома постоянно надо свет включать. И за водой и удобствами приходится спускаться на нижние этажи. У меня от такого сообщения получилось лишь выдавить из себя: – Да что вы говорите?! – Только возле фонтана сохранились торгсин и комиссионный магазин. Поблагодарив продавщицу, мы вышли на улицу. Искать мороженое в наркомате и торгсине – занятие бесперспективное. Слегка поморщившись, я согласился с предложением товарищей посмотреть Красную площадь. Но прежде чем выйти на неё, мы на всякий случай проверили состояние формы. Для слегка запылившихся сапог у хозяйственного Мишки нашлась обувная щётка, а для всего прочего – у меня (не менее хозяйственного). В остальном мы решили положиться на волю случая и комендантского патруля, если таковой нам встретится. Отсутствию храма Казанской иконы Божьей Матери и Иверских ворот я не удивился – их восстанавливали уже при мне. В целом ансамбль Красной площади был таким же, как и в моё время. Ну, ещё остались следы маскировки стен Кремля, Мавзолея и Исторического музея под жилые дома. Интересно, деятель, который предложил разрисовать всё «окнами» и замаскировать центр Москвы под жилые кварталы, сам видел данное «творение» с воздуха? Немцы глубину стратегической мысли оценить не смогли – они этого просто не видели (а то от смеха не выдержали бы траекторию бомбардировочного захода). А фотоаппаратура высотных разведчиков позволяла точно и однозначно определить, где находятся здания, являющиеся целями. Заслуга в том, что на территорию Кремля попала только пара десятков бомб, а в Большой и в Театр Вахтангова – по одной, принадлежит только системе ПВО Москвы. По центру площади ходил патруль милиции. Мы прошли до Спасской башни и собора Василия Блаженного. Я попытался восстановить своё реноме знатока столицы рассказами о строительстве храма и о проведении парадов. Чтобы не вызывать лишних вопросов, сообщил, что эти мероприятия видел, когда хронику в кино прокручивали, а о параде 41-го года – от ребят, с которыми валялся в госпитале. Дождались, пока куранты на Спасской башне пробили полпервого. Но дожидаться часа дня, чтобы послушать всю композицию целиком, не стали. У нас и так времени немного было. Интересно, а смена караула у Мавзолея проводилась тогда? Мы несколько раз козырнули военным, которые проходили мимо нас. На обратном пути к зданию Исторического музея встретились с патрулём. Наши документы не заставили усомниться в их подлинности. Проверки вещей тоже не последовало, и нас благополучно отпустили. Бородулин и Мишка назвали меня Сусаниным и предложили продолжить экскурсию. Но пообещали, что если заведу их в болото, то просто так отвертеться мне не удастся. На это я сообщил, что в Москве с этим делом (с болотами) навели порядок ещё в тридцатых годах и что в столице теперь можно нормально передвигаться даже во время дождей. Манежная площадь поразила своей пустотой. А ещё тем, что по ней проехал в «потоке» (несколько грузовиков и забавных ретролегковушек) одинокий троллейбус, похожий на жука. Гостиница «Москва» мимо которой мы проходили, заставила ребят позадирать голову в попытке рассмотреть её получше. Дальше я повёл наш дружный коллектив по улице Горького. И умудрился не назвать её Пешков-стрит или Тверской. Здесь приметы войны были видны более отчётливо. Бумажными ленточками крест-накрест были заклеены вообще все стёкла в окнах домов, мимо которых мы проходили. Но если в ГУМе (назову его так, хотя он, собственно говоря, ГУМом и не был) здоровенные окна витрин были забиты фанерными щитами, то здесь часть тротуара занимали мешки с песком, которые были призваны сыграть роль дополнительной защиты. Улица оказалась оживлённой. Конечно, до знаменитой московской толчеи было далеко, но откуда тут столько народа? И почему в основном гражданские? А кто же тогда уехал в эвакуацию и что же это писали о пустом голодном городе? Спешащие граждане выглядели, конечно, какими-то осунувшимися (ни одного толстяка не встретилось) и немного потрёпанными. Новыми нарядами и туфлями не могли похвастаться даже дамы, встречавшиеся по дороге. А в целом всё было как всегда: озабоченный и спешащий по своим делам народ. Небольшой затор встретился у стенда, на котором за стеклом были выставлены газеты. По самой улице наблюдалось движение транспорта. Преобладали грузовики различных типов, но было немало и легковых автомобилей. По сравнению с зимой просто бешеный трафик. Ещё немного, и появятся знаменитые московские пробки. Правда, для этого транспортный парк надо бы увеличить раз в десять. И тут я увидел вожделенную вывеску над забитыми окнами – «Мороженое». На фанере, загораживавшей проём, был плакат, изображавший женщину за колючей проволокой. Говорил же, что наглядная агитация могла бы вестись и более ярко. Достаточно проехать по освобождённым территориям, посмотреть и порасспрашивать уцелевших людей. Неудача, конечно же, ждала нас и здесь. Естественно, никакого мороженого тут не было и в помине. В помещении проводилось отоваривание карточек. Поскольку у нас таковых не было, то и делать нам в этом магазине было нечего. Дальше мы просто шли по улице Горького, глазея по сторонам и прикидывая, где бы можно перекусить. С каждой минутой этот вопрос становился всё актуальнее и актуальнее. Как-то мимоходом отметилось, что Юрия Долгорукого на своём законном месте нет, и Маяковский тоже отсутствовал. На углу дома на Пушкинской (это тот, который номер 17 по Тверской, пардон, по Горького) обнаружил статую с серпом и молотом в поднятой вверх руке. Кстати, по-моему, уважаемый Александр Сергеевич раньше (вернее, позже) стоял с другой стороны улицы, а на месте кинотеатра «Россия» наличествовала здоровенная пустая площадь. Ещё я смог узнать здание «Известий». Мы продолжали идти по улице Горького и почти дошли до Белорусского вокзала, когда я предложил свернуть через показавшиеся мне знакомыми места на Новослободскую и возвратиться по ней обратно. Прошли мимо нескольких точек общепита в виде «Кафе» и заманчивых надписей «Пиво – Воды». Все они имели только один недостаток – были закрыты.